Поэзия скальдов 2 страница

Но происходило и обратное движение: куртуазные повествования о рыцарях короля Артура, обработки в рыцарском духе сказаний о Карле Великом и его баронах, о Бернардо дель Карпио и короле Родриго становились темой многочисленных произведений народных певцов, пользовавшихся исключительной популярностью в кругах народа. Там же, у бесхитростной и простодушной народной аудитории, находили

494

живой отклик рассказы и песни о страстях Иисуса Христа, о скитаниях по загробному миру девы Марии, о хождениях по мукам христианских праведников и страстотерпцев. Перед народной аудиторией эти церковные легенды теряли свой изначальный эзотерический смысл и наполнялись бытовыми реалиями, меткими жизненными наблюдениями и — главное — идеями справедливости и альтруистического подвижничества (например, имевшие широкое хождение в народных кругах легенды о св. Николае). Это взаимодействие, таким образом, обогащало одновременно и письменную литературу, и фольклор.

В период Зрелого Средневековья к новой жизни был возрожден и дохристианский фольклор европейских аборигенов. Его воздействие на литературу (и на изобразительное искусство) стало теперь более широким и могучим. Первое место в этом пробудившемся культурном субстрате принадлежит фольклору кельтов. До XI—XII вв. кельтская культура, создавшая замечательные литературные памятники (так называемые «саги», ирландские и валлийские, представляющие собой эпические сказания в форме богатырской сказки), оставалась в известной мере национально замкнутой. Теперь кельтские мотивы становятся интернациональными, общими почти для всех складывающихся литератур Западной Европы. Достоянием этих литератур делаются как кельтские (бретонские) темы (король Артур и его рыцари, любовь Тристана и Изольды, подвиги Говена и т. д.), как кельтские мотивы, близкие сказочным мотивам других народностей (героическое сватовство, поиски приключений — «авантюр», богатырские поединки, исполнение обетов, система заклятий и т. д.), так и образная и стилистическая стихия, отозвавшаяся в рыцарском романе повышенным вниманием к миру природы, наполненному таинственностью и фантастикой.

Кельтский субстрат легко просматривается и в изобразительном искусстве эпохи, причем не только в воспроизведениях средствами пластики и живописи бретонских сюжетов (от Британских островов до Италии и от Южной Франции до берегов Рижского залива), но и в орнаментике (опять-таки и в скульптуре, и в живописи), использующей кельтские мотивы, и в повышенном интересе к загадочному, чудесному, фантастическому, нашедшему отражение и в скульптурном убранстве архитектурных сооружений, и в украшении рукописей, и в прикладном искусстве того времени.

Литературный процесс в Западной Европе в XI—XIII вв. представляет собой не смену одного литературного направления, одного литературного феномена другим, как полагают некоторые ученые, а непрерывное появление новых направлений, тут же вступающих в сложное взаимодействие со старыми. Действительно, латинская литература, существовавшая в предшествующий период, не утрачивает своего значения, продолжая выдвигать писателей общеевропейского резонанса. Здесь достаточно назвать таких самобытных поэтов, как Адам Сен-Викторский (ум. 1192) или Алан Лилльский (ок. 1128—1202), таких хронистов, как Гальфрид Монмутский (ок. 1100—1155) или Гийом Тирский (ок. 1130—1186), таких религиозных писателей, как Бернард Клервоский (ок. 1090—1153) или Франциск Ассизский (1182—1226), не говоря о многих других писателях и поэтах, о «столпах схоластики» XIII в., о таком важном и своеобразном направлении средневековой латинской литературы, каким была лирика вагантов. Таким образом, латинская литература в период Зрелого Средневековья не только существовала, но и эволюционировала, создавая выдающиеся литературные памятники и выдвигая первоклассных и влиятельных своих представителей. Изменяется лишь ее удельный вес в литературном процессе. К периоду развитого феодализма одна из задач латинской литературы — обеспечить литературную преемственность — оказалась выполненной. Поэтому теперь латинская литература продолжает существовать уже рядом с литературами на новых языках. Между литературой на латыни и молодыми, новыми литературами происходит не только интенсивный взаимообмен, но и напряженная борьба. Исход этого противоборства был предрешен и завершился полным торжеством новых литератур, но закончилась эта многовековая борьба лишь в XVII столетии, т. е. уже за пределами средневекового периода. В эпоху же развитого феодализма латинская литература постепенно утрачивает ведущее положение все в большем и большем числе литературных жанров — сначала в собственно беллетристике (в лирике и романе), затем в театре, дидактике, историографии и т. д. К исходу Средневековья, когда приходит в упадок латинская лирика вагантов, сферой литературы на латыни остается по сути дела почти одна теология (и наука, которая была с ней неразрывно связана). Гуманистическая латынь эпохи Возрождения отбросила средневековый опыт и целиком ориентировалась на традиции античности.

В XI—XIII вв. памятники народно-героического эпоса не являются единственными представителями словесности на новых языках. С одной стороны, они оказывают воздействие на формирующиеся более молодые жанры (в частности, жанр романа), передавая им свой героический пафос, суровую образность, лаконизм, приемы

495

эпических описаний, повторов и т. д. Но, с другой стороны, эпос испытывает сильнейшее воздействие молодых жанров. Дело в том, что как раз в это время происходит запись основных эпических памятников, продолжают создаваться новые. Эти записи выходили порой из тех же самых скрипториев, где переписывались и рыцарские романы, поэтому поэтика последних не могла не отразиться на книжных обработках эпических поэм (например, на «Песни о Нибелунгах», «Песни об Ожье Датчанине» и др.).

Говоря о литературе периода развитого феодализма, нельзя не отметить в ней борьбу еще двух тенденций, борьбу, исход которой был также предрешен, но наступил уже в следующий историко-литературный период. Речь идет о борьбе-взаимодействии секуляризирующей тенденции и тенденции христианско-религиозной. Эти тенденции также уравновешивают друг друга. Так, светские темы завоевывают все большие области литературы (лирика, роман, городская сатира и т. д.), проникают в исконную вотчину литературы церковной — агиографию. Но одновременно религиозное мироощущение пронизывает произведения на светские темы (культ Богородицы в любовной лирике Прованса и т. п.). Более того, при установке на многозначность, отчетливо проявившейся в литературе и искусстве эпохи, любая светская тема, не теряя своего первоначального смысла, получала еще и религиозное толкование. Видеть сокровенное, трансцендентное в любом явлении бытия и, наоборот, давать всему иррациональному житейски понятное истолкование — эти две тенденции в одинаковой степени присущи культуре эпохи Зрелого Средневековья. В период развитого феодализма духовная диктатура церкви не была сломлена. Вряд ли она была даже существенным образом поколеблена. Церковь сохраняла монополию на образованность, она оставалась крупнейшим феодалом. Но рядом с ней, однако еще не в борьбе с ней, вырастали многочисленные очаги светской культуры — в замках и городах. В этой культуре еще не было неверия, антирелигиозности, но в ней уже была нецерковность.

Применительно к XII в. иногда говорят о некоем средневековом «гуманизме». Его надо понимать в двояком смысле — как рост интереса к земным делам человека и как повысившееся внимание к античному наследию. И тот и иной аспект присутствовал в культуре эпохи, но он не вел еще к разрушению феодально-церковного миросозерцания; и изучение античности (как правило, выразившееся в умножившемся переписывании рукописей и в отдельных переводах), и познание человека, отразившееся в бытовой тематике произведений городской литературы или в напряженном натурализме деталей в готической пластике (как, например, в знаменитой сцене Страшного суда западного портала собора в Отене), проходили в типично средневековых формах и рамках. Однако этот средневековый «гуманизм» стал важным фактором развития культуры, существенно повлияв и на наивные еще попытки психологизировать мотивы поведения героев, и на многочисленные обработки, пересказы и переосмысления античного наследия, хотя последнему нередко приписывалась совершенно чуждая ему религиозно-нравственная проблематика (французский «Морализированный Овидий» и т. п.).

Иллюстрация: Страшный суд

Фрагмент западного портала собора в Отене.
Франция. XII в.

Это не значит, что церковное здание оставалось незыблемым и монолитным. Оно подвергалось ощутимым ударам. Описываемый период был временем широких еретических движений. Ереси, отражая устремления и чаяния угнетенных народных масс, не выходили за пределы религиозной идеологии, но под религиозной оболочкой, под спорами по вопросам догматики и культа скрывали социальную оппозицию общественному строю, поддерживаемому и оправдываемому ортодоксальной церковью. Некоторые ереси приобрели очень широкий размах, например

496

движение катаров и вальденсов, вобравшее в себя не только эгалитарные устремления крестьянства, но и антифеодальные настроения складывающейся в это время молодой городской буржуазии. Эта ересь, выросшая во многом на городской почве, была, по определению Ф. Энгельса, «официальной ересью средневековья» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 361); она получила чрезвычайно большое распространение (прежде всего в Провансе), поэтому была особенно опасна для церкви, организовавшей опустошительный крестовый поход на юг (1209), в ходе которого понесла непоправимый урон светская провансальская культура.

Католическая церковь испытывала в изучаемый период все более усиливающийся нажим со стороны королевской власти и империи (спор об «инвеституре»). Эта напряженная борьба приведет к ощутимым результатам, к отпадению от власти Рима целых государств значительно позже; а в XII и XIII вв. все заканчивалось очередным компромиссом (например, Вормский конкордат 1122 г.). Однако нельзя не учитывать секуляристские тенденции, обнаруживаемые в деятельности светских государей.

Значительно более серьезными были споры, сотрясавшие католическую церковь изнутри. К XII в. относятся первые ростки свободомыслия, уничтоженные в следующем веке благодаря деятельности «столпов схоластики», но оказавшие (как и ряд современных им еретических движений) некоторое воздействие на литературу. Речь идет в первую очередь о научной и преподавательской деятельности и о сочинениях замечательного французского мыслителя и писателя Петра Абеляра (1079—1142). Он не выходил за пределы веры и схоластики, но он стремился рационализировать веру и противопоставлял церковным догматам свободный разум и совесть. В охватившем схоластику споре об «универсалиях», т. е. общих понятиях, Абеляр занял сторону номиналистов, утверждавших, что первичны лишь конкретные предметы, «универсалии» же не более чем слова, имена. Тем самым Абеляр, как и другие номиналисты, придерживался стихийно материалистической точки зрения (в ее средневековом преломлении), тогда как его противники, так называемые «реалисты», отстаивали первичность идей и вторичность материи.

С осуждением Абеляра католической церкви не удалось разделаться с номинализмом. В следующем веке, веке пышного расцвета богословия и схоластики, его пылким сторонником заявил себя шотландский монах Дунс Скот (ок. 1265—1308). Вообще в XIII в. вольнодумные тенденции в западноевропейской духовной жизни, несмотря на активизацию католической ортодоксии, были довольно сильны, выдвинув такого замечательного мыслителя, как Сигер Брабантский (ум. 1282).

Абеляр не дожил до этих споров. Он — представитель более ранней эпохи, когда философская мысль не достигла еще высот, заставлявших предчувствовать близость Возрождения. Но для своего времени он остается наиболее оригинальным и глубоким мыслителем.

Учение Абеляра, пользовавшееся огромной популярностью в среде учашейся молодежи и заставившее обрушить на автора не только полемические аргументы столпа ортодоксальной догматики Бернарда Клервоского, но и прямые санкции папского Рима, смогло возникнуть именно в XII столетии, когда все более ощутимо складывалась новая и несравненно более свободная человеческая атмосфера, благоприятная и для серьезных ученых занятий, и для глубоких философских раздумий. Эта атмосфера знания и мысли распространялась в больших городах, на протяжении XII в. основывавших свои университеты — новые учебные заведения, в программах которых заметное место занимали светские науки (циклы «тривиума» и «квадривиума»). Их преподавали, правда, еще по старинке, прежде всего опираясь на теологию и схоластику. Но эти светские (или полусветские) школы противостояли школам соборным и монастырским. Тем самым образованность, оставаясь в идеологическом подчинении церкви, во многом избавлялась от ее опеки организационно.

В период раннего феодализма монополия на изготовление рукописных кодексов как духовного, так и светского содержания принадлежала исключительно монастырям. В эпоху развитого феодального строя, отвечая растущим запросам общества, где число образованных людей заметно росло, монастырские скриптории на первых порах было расширились. Но возникли и новые мастерские по изготовлению рукописных книг. Иногда они создавались при дворцах крупных феодалов, но крайне редко: значительно чаще — при университетах и вообще в городах, где переписчики, миниатюристы, переплетчики в конце концов объединялись в цехи. Очень рано в деле производства книги наметилась специализация: в одних мастерских изготавливался пергамент, в других — кожа для переплетов, в третьих — металлические застежки и т. д. Изготовление книги становилось промышленностью, и с ней уже не могли конкурировать старые монастырские скриптории, которые после некоторого оживления вскоре стали приходить в упадок.

Усложнение и расширение книжного дела отразило не только рост образованности и культуры, но и изменение вкусов, которое можно определить как эстетизацию восприятия действительности.

497

Иллюстрация: Хартия об основании Сорбонны

1256 г.

Понятие изящного, красивого проникает в эстетику, в быт. Усложняется, во многом эстетизируется этикет, становится более пышным, красочным внутреннее убранство жилища (как рыцаря, так и зажиточного горожанина), новая строительная техника (готика) позволяет достигать небывалых пластических эффектов. В искусстве и литературе появляется — впервые в средневековой Западной Европе — эстетическое восприятие природы (конечно, еще робкое и наивное). Эстетической оценке, эстетическому переосмыслению подвергается и поведение человека; «красивыми» оказываются не только одежда или изысканная резьба на щите или шлеме, но и поступки, и переживания. Так складывается в высшем классе этика — эстетика поведения и чувства. Теоретики (например, Андрей Капеллан) провозглашают как наиболее возвышенное и благородное «утонченную» любовь, противопоставляя ее любви чувственной, лишенной, по их представлению, необходимой уравновешенности и просветленности, т. е. эстетичности. Возникает культ «прекрасной дамы», и его активно поддерживают просвещенные меценатки — Альенора Аквитанская, Мария Шампанская, Аэлиса Блуаская, Эрменгарда Нарбоннская и др. При их дворах устраиваются состязания поэтов и певцов, культивируются изящные манеры, изысканная любовная поэзия и светская музыка.

Эта яркая, красочная, многообразная придворная культура, действительно во многом пронизанная тонким и глубоким эстетическим чувством, была очень далека от реальной действительности XII и XIII столетий, а лежащие в основе этой культуры идеалы и представления были не соотнесены с действительностью, очень часто достаточно низменной и малопривлекательной в своих проявлениях, а противопоставлены ей. Придворная культура выработала универсальные по своим задачам этико-эстетические законы, предполагая, что по ним будет строиться жизнь привилегированного класса. Эти возвышенные идеалы легли в основу всех самых значительных памятников куртуазной литературы. Но вряд ли кто-либо из авторов и читателей

498

этих произведений воспринимал эти нормы и правила буквально. Возвышенные идеалы бескорыстной храбрости, благородства, щедрости, помощи слабым и обездоленным двигали чувствами и поступками чаще героев книг, чем их читателей. Красочный мир подлинного рыцарства воспринимался и авторами и читателями порой как неосуществимая утопия, причем подчеркивание этой вневременности и внереальности фантастического мира рыцарственности отражало, на наш взгляд, критическое отношение писателей к своему времени, бесконечно далекому не только от пленительной фантастики справедливого царства Артура с его загадочным могучим лесом Броселиандом, чудесными по красоте городами Камелотом и Тинтажелем, но и от простых и человеческих законов братской взаимопомощи, великодушия, доброты, которыми руководствуются рыцари Круглого Стола и герои «авантюрных» романов небретонского цикла. Таким образом, утопичность, противостояние реальной действительности оказываются в куртуазной литературе изначально заданными, что, конечно, не исключает наличия и в рыцарском романе, и в ряде жанров куртуазной лирики отголосков конкретных исторических событий и обилия точных бытовых реалий, верно рисующих отдельные черты жизни привилегированного общества XII и XIII столетий, например, у Жана Ренара или в провансальской «Фламенке» (единственном значительном памятнике романного жанра на этом языке).

Этой идеализирующей действительности или, точнее, создающей внереальный, воображаемый мир тенденции куртуазной литературы противостоит некоторая приземленность, «бытовизм» литературы городской, которая стала одним из важнейших факторов европейского литературного процесса. Городская литература обладала не меньшим, а даже большим набором разных жанров, чем литература куртуазная. При их несомненном противостоянии между этими литературами — куртуазной и городской — происходил непрерывный обмен, так как они дополняли друг друга. Было бы ошибкой считать, что памятники этих литератур бытовали лишь соответственно в рыцарской или городской среде. Выше уже говорилось, что производством книг занимался город. Но город же поставлял и авторов куртуазных произведений (так, горожанами были некоторые провансальские трубадуры, выходцами из города были авторы рыцарских романов Кретьен де Труа и Готфрид Страсбургский). Поэтому основной тенденцией литературного развития в изучаемый период было перемещение литературных центров в город, где на исходе Средневековья были усвоены и основательно переработаны традиции куртуазной литературы (т. е. из миннезанга вырастал мейстерзанг).

Интересно отметить принципиально разное решение в городской и куртуазной литературах проблемы исключительности героев и ситуаций. В поэзии рыцарства перед нами постоянное подчеркивание исключительности положительных качеств как примера для подражания; в поэзии городского сословия на первом плане — исключительность отрицательного как предмет осуждения, т. е. в обоих случаях вопрос идет о норме, о регламентации, об этикете, литературном и нравственном. В обоих случаях исключительное является преодолением нормы, лишь оценка этого противоположна. Но в ходе эволюции литератур куртуазной и городской, особенно литературы городского патрициата, к концу Средневековья происходит сближение этих норм: в рыцарской среде получают распространение бюргерские идеалы добропорядочной умеренности и благочестия, а верхушка города стремится перенять внешнюю сторону красочной куртуазной культуры.

В период развитого феодализма новый смысл приобрели литературные контакты. В предшествующую эпоху эти контакты бывали, как правило, результатом племенных переселений, когда новая культура наслаивалась на субстрат (поэтому-то так многослойны — подобно средневековым палимпсестам — различные сказания и легенды, позже получившие литературную фиксацию). В эпоху Зрелого Средневековья контакты стали более «спокойными». Наряду с трансплантацией сюжета, мы все чаще сталкиваемся с трансплантацией памятника, т. е. с переводом или с близкой к нему переработкой. Сильно раздвинулись географические границы литературных контактов. С первых десятилетий XII столетия в культурный обиход человека Западной Европы широко вошел Восток, таинственный и сказочный, с его неведомыми людьми иного цвета кожи и иного языка, с его диковинными породами животных и птиц, с его несметными полчищами и удивительным укладом жизни. Восток манил и радовал не только своими шелками, благовониями и тонкими кольчугами, но и своей архитектурой, причудливыми орнаментами ковров, звонким сочетанием красок на миниатюрах, прельстительным вымыслом своих сказаний. Восточная тематика, восточные мотивы прочно и надолго вошли в образный строй и сюжетику бурно развивающейся западноевропейской литературы. Характерно, что в ней возникает мотив любви к прекрасной язычнице-сарацинке (например, в куртуазном романе, в французском и немецком или в «биографии» провансальского трубадура Джауфре Рюделя).

499

До XI—XII вв. латынь была единственным универсальным языком западноевропейской книжности. Теперь и эта ее монополия оказалась нарушенной. В XII—XIII вв. во многом универсальным языком светской литературы стал французский. Франкоязычная литература имела широкое распространение не только на территории Франции, но и Англии (где еще в XIV в. писали по-французски), и в некоторых областях Италии (характерно, что в XIII в. и Марко Поло, и Брунетто Латини написали свои знаменитые книги на французском языке), и в пограничных землях. Французская литература была ведущей; не случайно рыцарские идеалы и сюжеты были восприняты другими народностями Европы во французском обличии (то же было и с готикой, называвшейся «французским искусством», ибо французские мастера возводили соборы по всей Европе: Виллар д’Оннекур — в Венгрии, Матье из Арраса — в Праге, Этьен из Боннейма — в Упсале). Рыцарские романы переводились с французского языка на немецкий, итальянский, испанский, норвежский; то же стало затем и с рожденными французской городской средой сказаниями о хитром лисе. Роскошно иллюминованные рукописи, изготовленные в мастерских Парижа, Орлеана, Лиона, расходились по всей Европе; во французские университеты стекались школяры из разных стран еще во времена Данте и даже Петрарки. Тем самым французская культура, чутко откликавшаяся на творческие импульсы, идущие из других стран, осуществляла роль посредника и приобретала международный характер. В пору Зрелого Средневековья такой же международный характер, по крайней мере в пределах западноевропейского культурного региона (да и для ряда стран Центральной Европы — например, для Польши или Чехии), сохраняла, конечно, и литература на латинском языке, хотя она была теперь постоянно теснима молодыми литературами на национальных языках.

Наконец, в период Зрелого Средневековья не только возникли предпосылки для появления национальных литератур, не только сложились окончательно основные жанры и формы западноевропейской средневековой литературы, но и завершилось формирование западноевропейского культурного региона, т. е. полностью определился набор входящих в него литератур, выровнялся относительный уровень каждой из них, а внутри отдельной литературы как бы реализовались все заложенные в ней возможности — достигли наивысшего расцвета и героический эпос, и куртуазные лирика и роман, и городская сатира и дидактика, и драматургия.

Латинская литература [XI—XIII вв.]

499

МЕСТО ЛАТИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
В ЛИТЕРАТУРЕ XI—XIII ВЕКОВ

В эпоху Раннего Средневековья языковое деление европейской словесности было четким: вся устная словесность принадлежала новым народным языкам, вся письменность — языку латинскому. Исключения были настолько единичны, что лишь подтверждали правило: ни «Беовульф», ни «Хелианд», ни первые французские кантилены не складывались в непрерывную литературную традицию новоязычной письменности. Особенно видно это на примере немецкой литературы, в которой между экспериментами Отфрида Вейсенбургского в IX в. и Ноткера Немецкого в XI в. зияет ничем не заполненный провал — полоса полного возвращения к латинскому языку.

В эпоху Зрелого Средневековья картина меняется. Латинская литература вынуждена потесниться. После XI в. она почти отстраняется от разработки фольклорных сюжетов (таких, как в «Вальтарии» и «Руодлибе»), после XII в. она отстраняется от светских сюжетов вообще (таких, как в «Александреиде» или в овидианской лирике) и остается исключительно научной и религиозной литературой; а когда в XIII в. новые языки начинают проникать и в эти области, то с этого времени, прежде всего с Данте, начинается новая эпоха европейской литературы. Разумеется, это отступление латыни совершалось неравномерно, и перебои в нем давали такие интереснейшие явления, как поэзия вагантов, но общее направление его выступает совершенно отчетливо.

Так происходит переход от латинской клерикальной литературы к литературам новоязычным — рыцарской и городской. Но, и отступая, латинская литература сохраняет за собой почетное учительское место. В глазах современников она одна имеет право на вечность, а все самые прекрасные французские и немецкие стихи обладают лишь преходящей ценностью. Фридрих I и Фридрих II вели войны ради германских и итальянских политических интересов, но поэмы во славу своих побед они заказывали латинским стихотворцам. Читатели-рыцари наслаждались «своей» историей падения

500

Трои по-французски у Бенуа де Сент-Мора и по-немецки у Конрада Вюрцбургского, но, чтобы новая версия ощутилась как равноправная с древней, нужно было, чтобы даже на исходе XIII в. Гвидо да Колумна изложил ее на латинском языке.

Такое положение латинской литературы среди новоязычных литератур легко объяснимо. Она не только связывала злободневную современность с чтимою древностью — она еще и связывала культуру разных стран и областей в единую европейскую общность. Латиноязычное духовенство, мощью которого держались королевские и папские канцелярии, епископаты и монастыри, школы и университеты, было главной силой, хранящей единство Европы. Оно было в постоянном контакте и с рыцарями, и с горожанами: с первыми клирики обращались как придворные чиновники, со вторыми — как церковные проповедники. Поэтому культурные достижения, хранимые и творимые в деятельной среде латиноязычного клира, быстро становились достоянием новых классов.

Это положение латинской литературы в европейской культуре XI—XIII вв. держалось твердо, но, конечно, отдельные оттенки ее бытования на протяжении этих трех столетий менялись. Менялся социальный фон: в XI в. латинская литература живет еще только силами клира, в XII в. для нее существеннее всего контакты с рыцарской литературой, в XIII в. — с литературой городской. Менялся национальный фон: в XI в. наиболее интенсивно развивается латинская литература в южногерманских и лотарингских областях (где держались традиции каролингской и оттоновской культуры), в XII в. на первый план выступают области англо-нормандского королевства (по Луаре, Нормандия и связанные с ними династически дворы Шампани и Северной Франции), в XIII в. культурная жизнь латинской Европы все больше сосредоточивается в Париже. Менялись, наконец, культурные очаги, питавшие латинскую литературу: в XI в. это еще в значительной степени монастырские школы, наследие предшествующей эпохи, в XII в. это соборные школы в епископских городах и крупные феодальные дворы, в XIII в. — первые европейские университеты. Монастыри, соборные школы, университеты представляют собой как бы три ступени расширения и секуляризации латинской культуры Зрелого Средневековья.

Монастыри были основными культурными центрами предшествующего, раннего периода средневековой латинской литературы. Они были сильны тесным контактом с окрестной народной культурой и слабы своей замкнутостью и разобщенностью. Первое позволило им создать такие замечательные памятники скрещения народной и латинской культуры, как поэмы «Вальтарий», «Бегство пленника», «Руодлиб», любовные стихи «Кембриджских песен». Но второе обрекло их на оторванность от начинающегося культурного оживления Европы, застой и постепенную варваризацию. От застоя и варваризации их спасло вмешательство папства, поддержавшего объединение монастырей в конгрегации (клюнийскую — X в., картезианскую — XI в., цистерцианскую, премонстратскую и др. — XII в.). Но прежняя просветительская роль к ним не вернулась: уставы новых конгрегаций были пропитаны духом, враждебным всяким традициям светской культуры. Этот аскетический дух в монашестве дошел до предела в начале XIII в., когда были созданы нищенствующие ордена — францисканский и доминиканский. И здесь монашеское отречение от мира перешло, наконец, в свою противоположность — в небывало интенсивную проповедническую и научную деятельность XIII в. Однако это проповедничество оказало преимущественное влияние уже не на латинскую, а на новоязычную литературу своего времени, а богословская и философская деятельность францисканцев и доминиканцев развертывается уже не в монастырях, а в университетах.

Соборные школы стали главными культурными центрами наступившего зрелого периода латинского Средневековья. Они выступили на первый план в конце X — начале XI в. и переживали свой высший расцвет в XII в.; сеть их охватывала всю Европу (во Франции гуще, в Германии и Италии реже). Они готовили своих выпускников не к замкнутой монастырской, а к широкой общественной жизни в качестве придворных чиновников или церковнослужителей и проповедников. Для этого образовательная программа монастырских времен должна была стать шире. Монастыри давали своим ученикам, по существу, лишь начатки чтения, письма, счета и церковного пения, потом грамматику с чтением доступных авторов и с элементами остальных «благородных наук» и потом — для самых способных — индивидуальные занятия по толкованию Писания. Соборные школы дают уже полный курс семи «благородных наук» — главным образом гуманитарный «тривий» (грамматика по античным учебникам и текстам поэтов, риторика по двум трактатам Цицерона и Псевдо-Цицерона, диалектика по Боэтиевым переводам и комментариям логических трактатов Аристотеля), в меньшей степени математический «квадривий» (арифметика, геометрия, астрономия и музыка). Разные школы славились преподаванием разных наук; школяры, желающие обучиться наукам как можно лучше, должны

Дата добавления: 2015-11-30