Поэзия скальдов 1 страница

486

ПОЭЗИЯ СКАЛЬДОВ

В романских странах и у континентальных германцев превращение народной лирики в книжную поэзию совершилось в основном уже в рамках рыцарской культуры XI—XIII вв. Даже обрядовый фольклор (ритуальные загадки, заклинания, молитвы) сохранились в виде единичных фрагментов. Развитая и чрезвычайно оригинальная, генетически дохристианская, лирическая (точнее — лиро-эпическая) поэзия Раннего Средневековья известна нам только в кельтской Британии (сохранившаяся лишь в отрывочных фрагментах поздних записей) и в особенности в Скандинавии.

Здесь, а точнее в Норвегии и Исландии, возникла и развилась в IX—XIII вв. своеобразная поэзия скальдов, не имеющая параллелей в мировой литературе.

Скальд (этимология слова до сих пор не выяснена окончательно) — это поэт и исполнитель произведений, которые он сам создавал или запоминал от других. Исполнение, видимо, могло сопровождаться аккомпанементом, было распевным, но и речитативным. Скальд — человек, тесно связанный с жизнью скандинавской общины. Он нередко — богатый землевладелец, викинг, странник, служилый человек в дружине знатного скандинава. Скальд, кроме всего прочего, умудрен знанием рун: в пору расцвета поэзии скальдов в странах Скандинавии другое письмо было либо неизвестно, либо известно

487

лишь немногим. Скальд владеет тайной силой слова, он может творить волшбу или снимать вражьи чары.

Скальд близок к другим типам древнегерманских певцов-поэтов — к готским и лангобардским певцам, о которых так часто упоминают латинские авторы. Но в поэзии скальдов, да и в самом их общественном положении отражается динамика развития средневекового общества на путях от ранней его поры к эпохе установления и укрепления феодальных отношений.

Уходя своими корнями в глубокую древность, поэзия скальдов обособляется от других видов устного поэтического творчества, очевидно, на рубеже VIII—IX вв. Бурное развитие и расцвет поэзии скальдов приходится на IX—X вв. В исландских сагах XII—XIII вв. воссозданы с наибольшей полнотой биографии скальдов (особенно в «Саге об Эгиле» и в «Саге о Гуннлауге Змеином Языке») и воспроизведены образцы их творчества. В «Саге об Эгиле», например, приведено много стихотворений и песен этого скальда, что свидетельствует о широком и длительном бытовании поэзии скальдов в народе. Поэтика скальдов и важнейшие сведения о них были изложены в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона (XIII в.).

Таким образом, образцы поэзии скальдов и данные об их жизни и искусстве дошли до нас в сравнительно поздних памятниках, нередко отделенных от поры деятельности скальда несколькими столетиями и опиравшихся на предания о скальдах, жившие в народе. Конечно, это обстоятельство не могло не отразиться в той или иной мере на точности передачи произведений скальдов, на достоверности биографических данных. И все же нельзя не увидеть в творчестве скальдов первого большого лирического направления в европейской поэзии, развивающегося на живых языках Северной Европы. Оно было свободно от воздействия античной поэтической традиции и выражало с большой силой новые черты мировоззрения, новые эстетические нормы, которые складывались в пору возникновения и развития феодальных отношений на европейском Севере.

В отличие от исполнителей эпических песен скальды — лирические поэты, непосредственно отзывающиеся на события, свидетелями которых они были. Уже древнейший полулегендарный скальд Браги Боддасон упоминается неизменно как поэт, прославивший столь же полулегендарного вождя датских викингов Рагнара Кожаные Штаны. Отрывки из песни о Рагнаре, приписываемые Браги, резко отличаются по своей стихотворной системе и по композиции от образцов древнегерманского героического эпоса, хотя во многом «Песнь о Рагнаре» и связана с ним. О скальде Браги и некоторых других скальдах предание говорит как о людях, вышедших из крестьянского рода, хотя и взысканных королевской милостью. Но все чаще в IX и X вв. скальд, из какого бы рода он ни вышел, прежде всего — лицо, близкое к ярлу или конунгу, которому он служит не только своей песней, но и мечом и жизненным опытом. В честь своего покровителя он слагает хвалебные песни (так называемые драпы) — важнейший и характернейший жанр поэзии скальдов, иногда сопоставляемый по своему значению с древнегреческой одой. По поводу гибели своего владыки скальд поет похоронную песнь — и это другой характерный жанр лирики скальдов. Издеваясь над врагами своего конунга, скальд сочиняет задорную и хулительную песню (так называемый нид), полную злободневных политических намеков, беспощадную и искрящуюся грубым остроумием. Так в поэзию скальдов входит и очень важный элемент сатиры.

Скальд складывает и песню в честь свадьбы своего господина и песню о его любимой. Скальд сопровождает жизнь дружины и двора, при котором он состоит, своими поэтическими комментариями, сохранившими до наших дней аромат суровой и полной опасностей эпохи, воспитавшей и вдохновившей скальда.

Позднее все эти стихи «на случай» стали историей. Уже ближайшие потомки воспринимали рассказы скальдов как достоверные свидетельства. Характерно, что именно IX и X вв. — «эпоха викингов», эпоха напряженной борьбы между централизующими феодальными силами и их противниками — особенно богата творчеством скальдов; последние подвизались и при дворах первых норвежских королей и в замках их врагов — вождей феодальной вольницы. Предание сохранило много имен скальдов, воспевших деятельность конунга Харальда Прекрасноволосого (IX в.), упорного и жестокого создателя первого норвежского королевства. Скальд Тьодольв из Хвинира составил для родственника Харальда песню, в которой излагалась генеалогия скандинавских героев и конунгов, обосновывавшая права Харальдова рода на власть над Норвегией. В кругу придворных скальдов Харальда особенно существенна была роль Торбьёрна Хорнклови; он воспевал в большом, великолепно построенном стихотворении «Речи Ворона» победу Харальда при Хафрсфвьорде. Характерно, что Харальд в этом стихотворении выступает уже со всеми атрибутами эпического героя: они напоминают о художественных средствах, какими изображаются герои и боги в песнях «Эдды». Канонизация конунга как героя, равного великим образам древнего эпоса, уже произошла.

488

Деятельность скальдов продолжалась и при ближайших наследниках Харальда в X в. Сохранилась — без имени автора — надгробная песня, в которой оплакивается гибель конунга Эйрика Кровавая Секира. Известен ряд произведений скальда Эйвинда Финнссона, воспевшего подвиги и смерть конунга Хакона Доброго. Однако в творчестве норвежских скальдов все определеннее вырабатывались песенные шаблоны, окаменевали канонизированные поэтические формы. Уже к началу X в. определяется особая, ведущая роль исландских скальдов.

Особенности жизни в Исландии с ее тингом, собранием вольных землепашцев, с ее относительно долго сохранявшимися патриархальными традициями, которые в Норвегии разрушались под натиском централизующей феодальной власти, способствовали тому, что на этом острове, окруженном бурными просторами Северной Атлантики, шла вместе с тем интенсивная культурная жизнь. Здесь не только сохранились и развивались традиции старой норвежской словесности, но и рождалась поэзия новая, выражавшая и отражавшая своеобразие исландской жизни. Исландский скальд был представителем сравнительно свободной страны, деятельной, яркой личностью с ясно выраженной индивидуальностью, которая выявлялась в его лирике. Индивидуальное поэтическое творчество было, по-видимому, связано в Исландии с творчеством народным. Пословица, поговорка, загадка, насмешка, поэтические слова любви и вражды еще жили слитно с обыденной речью, питали собою творчество народа и отдельных, наиболее талантливых его представителей.

Сын землепашца и скотовода, нередко богатый наследник у себя дома, исландский скальд становился часто товарищем норманских мореплавателей и пиратов IX—X вв. Скальда Эгиля Скаллагримссона мы, например, встречаем то на палубе корабля викингов, то среди наемников английского короля, то на заседании тинга, то в далеких горах Северной Норвегии, где он собирает дань. Но всюду Эгиль остается собой — вспыльчивым, скорым на руку, хитрым, находчивым и прежде всего талантливым поэтом, находящим в любой жизненной ситуации материал для поэтического осмысления. Из-за своих песен он наживает себе смертельных врагов, но песни же и спасают ему жизнь. Через всю жизнь Эгиля проходит и его ярко выраженное свободолюбие, его нежелание превращаться просто в придворного певца, его потомственная ненависть к норвежскому королевскому дому, от преследований которого ушел в Исландию еще отец Эгиля, заповедавший своему сыну недоверие и вражду к королевской власти. Естественно, что даже в тех случаях, когда Эгиль слагает песню в честь того или иного из своих коронованных покровителей, он славит в ней не просто побеждающую королевскую власть, как это было в «Речах Ворона» Торбьёрна, а импонирующую ему личность мудрого и щедрого воина-венценосца.

Одной из разновидностей хвалебных песен Эгиля (как и многих других скальдов, например Браги Боддасона) были стихотворения, являвшиеся своеобразным «выкупом за голову». Чтобы избежать суровой кары за какой-либо проступок или попросту умилостивить кровожадного предводителя воинской дружины — конунга или ярла — скальд слагал стихотворение и тем обретал свободу и часто сохранял себе жизнь. Так, рассказывает предание, Эгиль попал в руки своего заклятого врага конунга Эйрика Кровавая Секира, правившего в Нортумбрии. В ночь перед казнью поэт сочиняет хвалебную песнь в честь Эйрика, которая носит теперь красноречивое название «Выкуп за голову». Несмотря на остроту ситуации, Эгиль выдерживает ее в обычном приподнятом, метафоричном стиле:

Серп в жатве сеч —
Сек жадно меч,
Был ран резец
Клинка конец.
И стали рдяны
От стали льдяной
Доспехи в рьяной
Потехе бранной.

(Перевод С. Петрова)

Здесь Эгиль употребляет типичный для скальдической поэзии прием — кеннинг. Его можно определить как перифраза, построенная по определенным правилам. Одно существительное заменяется двумя новыми, причем одно из них служит определением другого. В нашем примере прием обнажен: рядом стоят перефразируемое слово и сама перифраза («серп в жатве сеч» = «меч», и т. д.). Вообще же такого соседства скальды избегали. Прием кеннинга был необычайно продуктивен, так как позволял строить сложные кеннинги, т. е. кеннинг кеннинга, — путем перифрастического развертывания одного из входящих в кеннинг существительных — и так до бесконечности.

Кеннинги и другие сложные приемы поэтической техники, типичные для лирики скальдов, казалось бы, должны говорить об обостренном чувстве индивидуального стиля, о вызревании понятия авторства. Однако этого не произошло. Мы знаем добрую сотню имен скальдов и привязанные к этим именам стихи, но все эти драпы, ниды и т. п. не несут на себе печати авторской оригинальности. Выработанные скальдами многочисленные законы сложения стихов давали широчайший простор лирическому разнообразию, но клали предел творческой фантазии. В данном

489

случае грамматика, синтаксис, приемы построения тропов являлись как бы аналогом «формульного стиля», типичного для народно-героического эпоса Средневековья. Вот почему рассказы скальдов и о скальдах мы находим в песнях «Эдды».

Наряду с песнями и стихотворениями, рожденными бурной жизнью викинга, Эгиль создавал произведения самого различного содержания. Знакомясь с ними, входишь в сложный мир исландца эпохи викингов, человека большой души и могучих страстей. Эгиль — сын старого норвежского рода, поселившегося среди валунов и мхов Исландии и там, на свободной земле, пустившего новые корни; но верный роду, Эгиль живет не только его жизнью. Его кругозор не замкнут в суровых, величественных, но однообразных пределах родины. Он бывал и в усадьбах Скандинавии, и в замках англосаксов, и в деревнях куров, и в горных поселках лапландцев, и на затерянных в ревущем океане Фарерах. Духом этих просторов, полных опасностей и приключений, проникнуты его стихи. И каждый раз, вновь возвращаясь на свой остров, Эгиль как бы набирается новых сил от соприкосновения с родной почвой, от участия в той деятельной общественной и семейной жизни, в которую он бывает вовлечен, оказавшись вновь среди своих мыз, пастбищ и соседей.

История гениального скальда, изложенная в саге об Эгиле, конечно, повествует о поэте, стоящем высоко над общим уровнем исландской поэзии IX—X вв. Но кровная связь Эгиля с народом объясняет многое в длительном расцвете поэзии исландских скальдов и в их популярности в пределах тогдашнего северного мира. Исландские скальды были известны во всех пределах, которых достигали скандинавы, — от дворов норманских государей, разбросанных по всему побережью Северной Европы, до Испании, Сицилии, Византии и Киева. К дочери киевского князя Ярослава сватался один из поздних норвежских скальдов, выучившийся у своих исландских родичей поэтическому искусству, Харальд Жестокий, проживший жизнь не менее яркую, чем Эгиль. Песня Харальда о Ярославне — характерный пример любовной лирики скальдов.

Порожденная бурной переходной эпохой, которая была отмечена распадом старых дофеодальных связей и постепенным формированием новых отношений, поэзия скальдов угасала вместе с этой героической и тревожной порой. Тесно связанная с древнескандинавской мифологией, с мировоззрением дохристианской Скандинавии, поэзия скальдов была отражением древнего мифологического мировосприятия. Мифология для нее, как и для поэзии античного мира, служила и почвой и арсеналом художественных средств. Свободная от воздействия христианской этики и эстетики, поэзия скальдов и в древнескандинавской религии нашла прежде всего неисчерпаемый клад образов и художественных обобщений, которыми она пользовалась как материалом особого поэтического языка. Его основой был вышеупомянутый кеннинг — сложная метафора, построенная нередко из образов того или иного памятника более древней поэзии или намеков на него. Среди этих памятников особое значение имели, очевидно, некоторые песни, составившие впоследствии сборник «Старшей Эдды», которые в том их виде, какой они имели в IX—X вв., давали огромный поэтический материал для поэзии скальдов.

В Исландии еще в течение долгого времени сохранялась и общественная и эстетическая почва для продолжения и поддержания традиции скальдов. В других странах Скандинавии поэзия скальдов, не имевшая своей почвы в народе, становилась все более формалистической. Скальды еще играли большую роль при войске короля-христианина Олафа Трюггвасона (XI в.) Но в саге о нем скальды упоминаются только как люди из дружины конунга; они не играют той яркой и самостоятельной роли, которая выпала на долю Эгиля Скаллагримссона или Гуннлауга Змеиный Язык во времена более ранние. В XI—XII вв. скальдов при дворе скандинавских государей сменили ученые хронисты вроде Саксона Грамматика; они превосходно знали скандинавскую древность и постоянно к ней обращались, как к источнику исторических сведений о своих народах.

Как явление, изживавшее себя и потерявшее свою поэтическую прелесть, поэзия скальдов сохранилась при дворах скандинавских государей до XIV в. Общехристианские идеи, сюжеты, восходящие к христианским преданиям, потерявшие свежесть вычурные метафоры, — таковы теперь черты этой поэзии.

В начале XIII столетия Снорри Стурлусон (1179—1241) — ученый исландец, который по своей полной приключений жизни и по таланту был сродни великим скальдам своего острова, посвятил поэзии скальдов трактат «Перечень стихотворных размеров», известный как четвертая часть так называемой «Младшей Эдды». Трактат Снорри излагает учение о древнескандинавской метрике и дает представление о ее богатстве и оригинальности. И этот трактат, и предшествующая ему третья часть «Младшей Эдды» — «Язык поэзии» — были для того времени обобщенным изложением опыта, завоеванного скандинавской и прежде всего исландской словесностью за века ее самостоятельного существования. На основании разделов «Младшей

490

Эдды» можно заключить, что в поэзии скальдов уже в IX—X вв. выработалось представление об известной поэтической стилевой и содержательной норме, которая была в то же время и жанровым и метрическим понятием и называлась «придворным стилем». Близкое к строфе «Старшей Эдды» восьмистишие, характерное для поэзии скальдов, становится необыкновенно разнообразным метрически: Снорри насчитывает до 102 вариантов строфы. Наряду с обычными для всей древнегерманской поэзии принципами аллитерации в поэзии скальдов появляется и развивается и весьма ухищренная рифма; она свидетельствует о большой поэтической культуре скальдов, со временем выродившейся в чисто формальное искусство сложнейшей метрики, изысканной рифмы и предельно затемненного образа — метафоры.

Прием поэтического иносказания, основанного на цепи ассоциаций и синонимов, был одним из излюбленнейших в скальдической поэзии. Назывался этот прием «хейти». Снорри приводит в своем трактате такие, например, образцы различных хейти:

Хейти неба: «твердь», «безоблачное», «ураганное», «беспредельное», «лучистое», «вьюжное», «верх», «бездонное», «высь», «молния», «покров», «широкосинее».

Хейти солнца: «светило», «круг», «всякое сияние», «пресветлое», «лик», «дивное колесо», «целительный свет», «забава Двалина», «сияние альвов», «иврёдуль», «красное».

Хейти луны: «месяц», «полумесяц», «ущербная», «счет лет», «светило», «светоч», «призрак», «спешащая», «серп», «светлая».

Это обилие метафор и сложных синонимов повлияло и на усложненность синтаксиса скальдической поэзии, изобилующей инверсиями.

При этом скальды не чуждались и старых, более простых стихотворных форм. Во все времена их существования простое восьмистишие — виса — непосредственный отклик на событие, стихотворение-эпиграмма остается важной формой их творчества. Это вполне соответствовало тому оттенку импровизированности, который постоянно подчеркивался скальдами. Они слагали стихотворные экспромты даже в весьма критические моменты своей жизни. Так, рассказывали, что скальд Торир Ёкуль сочинил следующее восьмистишие, идя на казнь:

Лезь на киль без страха!
Холодна та плаха.
Пусть метель морская
Мчит, с тобой кончая!
Не тужи от стужи,
Духом будь потуже!
Дев любил ты вволю —
Смерть лишь раз на долю.

(Перевод С. Петрова)

Книга Снорри вводит нас в самую суть поэтики скальдов. Это прежде всего поэтика метафорического творчества. В причудливом мире метафор претворена в поэзию вся жизнь, окружавшая скальда, — его враги и друзья, его возлюбленная, его оружие, родня, северная природа с ее березами и темнолесьем, и прежде всего море, для описания которого скальд обладал большим запасом сравнений и образов-загадок. И сами памятники творчества скальдов и ценнейшие теоретические трактаты «Младшей Эдды» дают основание видеть в поэзии скальдов не только драгоценное выражение самобытного таланта племен и народностей средневековой Скандинавии, но и результат сложного культурного обмена между народами Северной Европы.

Литература Западной Европы Зрелого Средневековья

491

ВВЕДЕНИЕ

В эпоху развитого феодального строя (XI—XIII вв.) закончилось формирование основных классов феодального общества. Более интенсивным стало сельское хозяйство, окрепли и добились независимости города, развились ремесла и торговля. Позади были гигантские демографические сдвиги так называемого «великого переселения народов», и повсеместно завершались этногенетические процессы.

Западноевропейское литературное развитие приобрело новые важные черты. Оно заметно усложнилось. Усложнилось прежде всего в том смысле, что в нем стало участвовать значительно большее число разнородных элементов. Причем, речь идет не о простом увеличении числа сохранившихся литературных произведений. Необычайно быстро и повсеместно возникли очень разнородные и разнохарактерные памятники литературы. Динамика литературного развития, которая сразу же бросается в глаза, находит себе, например, параллель в необыкновенной убыстренности эволюции архитектуры и скульптуры, проделавших путь от первых значительных сооружений романского стиля (первая половина XI в.) до расцвета готики (с середины XII в.). Этот параллелизм далеко не случаен: вся западноевропейская культура приходит в движение, наращивает темпы эволюции, делается необыкновенно многообразной и сложной по структуре. Культура Западной Европы, как и взрастивший ее феодальный способ производства, переживает период зрелости.

По своим формам и идеологической направленности это была культура феодально-церковная, но это не значит, что ее производителем и потребителем были лишь «церковь» и «замок». Как в общественной жизни, так и в области экономики, на сцене появляется новая сила, появляется именно тогда и преобразует всю структуру средневекового общества. Такой новой силой стал город, не старое поселение, доставшееся в наследство от античности, а новый город, возникавший в эти столетия по всей Европе. Городская культура становится важнейшим компонентом общеевропейского культурного развития.

Эпоха Зрелого Средневековья в истории западноевропейской литературы — важнейший, существеннейший этап. По сути дела как раз в это время повсеместно в Западной Европе произошло рождение письменной литературы на новых языках. Молодые европейские литературы, еще не осознающие себя литературами национальными (они и не были таковыми, оставаясь на первых порах «областными», «региональными», — скажем, бургундской, пикардийской, англо-нормандской, баварской, фламандской, австрийской и т. д.), предстали во всем ярком многообразии и своеобразии своих видов и форм — жанровых и языковых. Одним из них предстояло в будущем слиться в единую национальную литературу, другим — положить начало литературе самостоятельной (таков был, например, путь австрийской литературы).

Классово-сословная поляризация средневекового общества не могла не отозваться известной поляризацией литературных направлений. Так возникает рыцарская, или куртуазная, литература, выработавшая разветвленную систему лирических жанров, создавшая жанры стихотворных, а затем и прозаических романа и повести, а также рыцарской хроники, «ученого» трактата по вопросам придворного этикета, всевозможных наставлений по военному делу, охоте, верховой езде и т. п., несмотря на их прикладной характер, решавших и чисто художественные задачи, а потому бывших не только словесностью, но и литературой. Появляются и первые поэтики (например, Иоанна Гарландского, Матвея Вандомского, Гальфрида Винсальвского), ориентированные уже не только на античную риторику, но и применявшиеся к новым задачам.

Рядом с куртуазной появляется не менее богатая и многообразная городская литература, также, несомненно, несущая в себе местные, областнические черты, но одновременно проявляющая типологическое единство, объясняемое, очевидно, поразительной однотипностью социально-экономической структуры средневекового города разных районов Европы. У городской литературы также была своя развивающаяся система жанров, свои эстетические категории, свои излюбленные сюжеты и темы.

Но в XI—XIII вв. существовал мощный литературный пласт, который трудно отнести к какому-либо из направлений эпохи. Иногда памятники этого рода причисляют к литературе церковной, что явно сужает их значение, иногда

492

— к так называемой литературе «университетской», что также не вполне верно. Например, обширнейший стихотворный цикл «Чудес Богоматери», созданный в первые десятилетия XIII в. талантливейшим французским поэтом Готье де Куэнси (ок. 1175—1226), бесспорно преследовал прежде всего душеспасительные цели. Но сколько в этих стихах подлинной поэзии, сколько тонких психологических наблюдений и рядом с ними — правдивых примет быта, изображения не просто обыденных, но нередко нарочито сниженных, грубых и грязных сторон жизни! Так из религиозных задач вырастает бытописательство и даже сатира. Поэтому правильнее было бы говорить, что все эти увлекательные описания чудес, паломничеств и просто путешествий, «итинерарии», всевозможные «видения», открывающие затаенный смысл бытия, все эти «бестиарии», «лапидарии», «плантарии», рассказывающие о животных, камнях, растениях, находятся как бы вне направлений, принадлежа одновременно к каждому из них. Эта естественнонаучная литература, появление которой свидетельствовало о некотором росте образованности и если не о прямой тяге к знаниям, то о повысившейся любознательности, создавалась людьми, несомненно литературно одаренными, создавалась очень часто в стихах, и эти стихи ничем не уступали по литературной обработанности и блеску стихам куртуазных романов или городских фаблио. Эта своеобразная литература выдвинула значительных поэтов, например Филиппа Таонского или Гильома Норманнского, пользовалась огромной популярностью в самых разных слоях общества — и в городе, и в замке постоянно переписывалась и пересказывалась на разных языках средневековой Европы. В то же время этот жанр (или жанры) средневековой литературы находит отклик и в городской дидактике, и в куртуазном направлении: в XIII в. Ришар де Фурниваль составил прозаический «Бестиарий любви», дав в нем эротическое истолкование описываемых животных.

Важной особенностью этой естественнонаучной литературы, отразившей ведущую тенденцию эпохи, была ее многосмысленность. Действительно, скажем, в бестиариях (т. е. описаниях животных) рассказывалось и о совершенно фантастических существах — единорогах, кентаврах, сиренах, — и о животных диковинных, экзотических — слоне, крокодиле, пантере, — и о вполне знакомых — лисе, волке, еже. С одной стороны, это было освоение действительности во всем ее многообразии, что находит яркую параллель в готической пластике. Но, с другой стороны, в бестиариях описываемым животным давалось и иносказательное, аллегорическое истолкование. Наконец, в целом бестиарий давал не просто картину мира; благодаря многозначности изображаемого воссоздавались и некая модель мира, и суждение о мире (аналогию этому мы найдем и в готическом соборе). Стремление к уравновешенности, устойчивости, к гармонии, наконец к универсальности пронизывает все значительные художественные создания эпохи.

Но равновесие это было динамическим. Динамическим не только в силу необыкновенной стремительности и широты литературного развития, но и постоянно обнаруживающих себя столкновений противоборствующих тенденций, пронизывающих культуру в целом, и открытой борьбы разных направлений. Так, в рыцарской поэзии в окарикатуренном виде изображается обычно горожанин и крестьянин-виллан, в жанрах городской литературы нередки насмешки над феодалами. Пайен из Мезьера в повести «Мул без узды» создает пародию на рыцарский роман, ваганты в шутейной лирике смело травестируют жанры церковной литературы, а «Роман о Ренаре» (Лисе) выливается в гигантскую пародию на все феодальное общество с его системой ценностей, сословной иерархией, моралью и т. д.

Рассматривая западноевропейскую культуру периода Зрелого Средневековья как некое целое, нельзя не заметить в ней двух противостоящих тенденций. Одна из них вела культуру ко все большему единству, опиравшемуся уже не только на общность религии (а следовательно, и философских, этических, отчасти и эстетических идей) и на воспоминание об общем — греко-латинском — культурном истоке, но и на явления нового порядка (например, интернациональные черты в культуре рыцарства, типологическая близость различных проявлений городской культуры и т. д.). Другая тенденция отразила сепаратизм, замкнутость как местных феодальных центров (в эти столетия феодальная раздробленность заметно усилилась, если не достигла своей вершинной точки, выдвинув своих теоретиков), так и возникавших повсюду как раз в это время городов, при помощи оружия или денег добивавшихся независимости. На первый взгляд непримиримо противоположные, эти две тенденции не исключали, а дополняли и уравновешивали друг друга. Динамическая уравновешенность предполагала не сосуществование, параллелизм, отъединенность, что иногда еще подчеркивают отдельные исследователи средневековой культуры, а — как раз наоборот — сложное многообразное взаимодействие различных культурных пластов и художественных направлений. В период Зрелого Средневековья межнациональные и внутринациональные контакты заметно усиливаются.

Так, в описываемую эпоху усложнилось взаимодействие

493

Лист рукописи «Чудес Богоматери» Готье де Куэнси

XIV в. Париж, Национальная библиотека

между феодально-церковной культурой господствующего класса и культурой народной, в которой не были еще изжиты языческие верования и представления. В период развитого феодализма фольклор молодых западноевропейских народностей не только продолжал существовать, но и оказывал воздействие на письменные формы литературы. Это воздействие было двояким. С одной стороны, на литературу, прежде всего на лирику (например, на куртуазную поэзию трубадуров, труверов, миннезингеров), воздействовала образная стихия народной песни. С другой стороны, плебейско-бунтарские настроения масс, также нашедшие широкое отражение в фольклоре (например, в английской и шотландской народной балладе), были восприняты в городской среде и одухотворили многие памятники городской словесности (фаблио, шванки, животный эпос и т. д.).

Вместе с тем нельзя не учитывать, что в складывающейся куртуазной среде, в окружении сеньора, заметное место занимали выходцы из народа — певцы и потешники, танцоры и акробаты. Без их участия не обходилось ни одно празднество в замке или городе, ни один пышный рыцарский турнир или шумная многодневная городская ярмарка. Из народных глубин вышли песенные жанры, пользовавшиеся популярностью и в период Зрелого Средневековья, — «песни женщины, неудачно выданной замуж» (chanson de malmariée), «песни о крестовом походе» и др. Стихия народной песни не только воздействовала на письменную литературу (образным строем, метрикой), но и передала последней ряд своих ведущих жанров.

Дата добавления: 2015-11-30