|
Читайте также: |
Повсюду было липко, скользко и грязно. По выщербленной лестнице носились грязные цыганята, рассматривавшие нас с пучеглазым интересом. При нашем появлении они рассредоточились и начали профессионально-плаксиво даже не просить, а требовать деньги.
Когда нам выдали ключи и развели по номерам, ставшие дыбом волосы начали в пеннике вылезать из насиженных мест, ибо открывшееся нам было поистине ужасным. Кровати в номерах были застелены тряпками, к которым руки прачки не прикасались, наверное, ещё со времён великих географических открытий. У бегавших по стенам тараканов был, как минимум, сорок второй размер ноги. Слепые окна здесь, казалось, привыкли мыть грязью, а на столах, по всей видимости, решили собрать коллекцию всевозможных пятен. И, конечно же, запах. Сквозь этот густой маслянистый запах было трудно пробираться, а в некоторых уголках этой постоялой усадьбы – даже поскользнуться на нём.
Обследовав номер тщательнее, мы обнаружили, что под матрасами находится целый арсенал мусора: здесь были использованные и давно окаменевшие презервативы, мутные одноразовые шприцы и ассорти всевозможных окурков. Короче, архивного материала для написания истории безнравственности было предостаточно.
По-соседству с нами обитали цыгане. Не имею ничего против этой этнической группы. Мне даже нравится уклад жизни кочевых цыган-конокрадов, которые славятся своими песнями и жгучими вороными красавицами-хитанами, которые за небольшую награду готовы сказать вам бахи *. Но это лишь красивая сказка тёплых апельсиновых вечеров Андалусии. Нашими соседями были те цыгане, романтика которых ограничивалась назойливым попрошайничеством, надуманным неумелым гаданием, которое больше похоже на запугивание, и крикливой торговлей дрожжами.
Но разве нам – потомкам тех, кто жил в вечном пламени нашествий монгол, татар, шведов, поляков, австрийцев, немцев и самих себя – могли помешать бледные призраки былой славы цыганских баронов? Чтобы испортить наше настроение, нужна была, как минимум, детонирующая атомная боеголовка в соседнем номере или гражданская война с параллельным введением сухого закона.
Мы смирились со всеми ужасами нашего пристанища и решили относиться ко всему с юмором, пусть даже это и походило на то, как смеются сами над собой дагестанские беженцы. Вот где сатира наших дней. И жутко, и просто смешно до жути.
Оправившись от шока, мы с Гаврилой вышли, чтобы купить водички.
Город шумел трамваями.
На углу улицы стояла лавка, где можно было разжиться кое-какой продуктовой мелочью. Рядом стояла небольшая выкладка аудиокассет. Помня о нашем решении не искушать судьбу и разговаривать только на родном языке, я спросил паренька, торговавшего кассетами:
– А що у вас е з витчызнянойи альтэрнатывы?
То, что он сказал в ответ, смогло нас рассмешить, успокоить и пристыдить одновременно. Первый попавшийся нам на морщинистых львовских улицах человек спросил:
– А что именно вас интересует? – и делано это было на чистом наглом русском, мало того, ещё и с российско-глубинным колоритным «чёканьем».
Сейчас даже стыдно подумать, насколько далеко иногда уходили мы в своей глупости. Разве так важно, на каком языке обращается к тебе человек, если ты его понимаешь? И почему мы постоянно твердим, что украинский язык является для нас родным? Родное – это то, что впитывается вместе с материнским молоком. Я, к примеру, считаю, что мне, как и многим другим, ближе и роднее как раз язык нашего сводного «большого брата». А родная мать, бросившая своё дитя на произвол, врятли будет ещё и горячо любимой. В первую очередь мы должны научиться уважать самих себя, а потом лишь позволять, чтобы нас заставляли уважать кого-то ещё. И мы, видать, съехали с катушек, если перестали нравиться себе такими, какими мы были на самом деле – настоящими и достойными всего этого галопа, имя которому – жизнь.
Если рассматривать этот вопрос с точки зрения столкновения двух взрывоопасных ментальных форм и разности языков, то часто и, на мой взгляд, заслуженно называют малороссами тех, кто воротит нос, от культурного единства, не осознавая некоторых выгод от такого симбиоза и не понимая элементарнейших истин. Дураки обязательно начинают приплетать сюда политику. Ну, на то они и дураки. Даже прозвище «малороссы» не обязательно имеет унизительную трактовку «малые россияне». Я, например, выстроил такую версию, согласно которой можно трактовать его, как «малые ростом». И поделом пигмеям мысли! Не доросли они до культурной чистоты мышления, вот и понавыстраивали разных духовных границ с полосатыми столбами самоизоляции и понавыдумывали разной чепухи о едином порыве национального сознания, от которого просто разит фундаментальным мироненавистничеством.
Люди часто оказываются в плену у своего фанатизма. Сперва цели, которые они ставят перед собой, кажутся высокими и светлыми. Но проходит некоторое время, и они становятся рабами своей убеждённости. Так когда-то сильные мира сего, заводя себе рабов, очень скоро уже не могли обходиться без них, и сами становились их рабами. «Эффект матрёшки». Парадокс внутри парадокса. Чтобы такого не случалось, надо научиться любить по-настоящему, а из любви сотворить себе истукана и разбивать перед ним регулярно лоб.
Уже на обратном пути, когда наши мысли были заняты обдумыванием постигнутого, нам повстречалась беззубая усатая девушка бомжеватой наружности, которая попросила у Гаврилы пару глотков воды из только что купленной бутылки. Об этом, конечно, не могло быть и речи, но её влюблённый, присосавшийся к Гаврику, взгляд и, наверное, искусительная в прошлом улыбка теперь уже беззубых дёсен стоили тысячи таких бутылок. Я поспешил выразить весь сарказм своей инстинктивной ревности и сказал Гавриле, что нахожу довольно странным тот факт, что на него заглядываются такие красавицы. Я также предложил ему отдаться ей прямо здесь – на улице. Он, как обычно, не возражал против такой заманчивой возможности пораскачивать львовские мосты с такой штучкой. Не знаю, над кем мы тогда смеялись: над собой или над ней? Скорее всего, над тем, что на Гаврика уже в который раз клюнула очередная «страшилка».
Вообще-то главной причиной нашего посещения достославного бурга Львова было желание Кибиты приобщить нас к наивысшей ступени певческого искусства. Вполне понятно, что для осуществления этого грандиозного плана она выбрала оперу. Для нас это было что-то совсем новенькое. Гостиничный смрад мешался с ароматом неизведанности и стойким запахом нетерпеливости.
Наши театральные сборы были ознаменованы великой спешкой. Ну, во-первых, мы должны были привести себя в порядок после дороги: путешествие в тесном автобусе изрядно нас помяло. Во-вторых, мы просто обязаны были успеть до начала представления втиснуть в наш летящий график поздравление нашего Гаврюши и выпить за его здоровье водки для лучшего восприятия оперных арий.
Начинало смеркаться, и неба стало сморкаться мелким дождиком. Вечер забрызгал ещё не занятые тучами островки чёрного небосвода мерцающими звёздными пятнами.
После облачения в сияюще-белые рубашки и такие непривычные костюмы, которые попросила нас одеть наш гламурный руководитель хора, мы стали походить на рафинированных толстосумов из высшего общества. Почти на всех висели тугие удавки галстуков, которые лишь усугубляли образ глупых великосветских пингвинов.
От гостиницы до шикарного здания оперы было совсем недалеко, но в расслабленной атмосфере львовских улочек время летело куда быстрее, чем мы думали и наводили блеск красоты и внешней порядочности. Не успели мы оглянуться, как до начала представления осталось каких-то десять минут. То есть, времени оставалось лишь на то, чтобы спешно выпить водки, а потом ещё быстрее добежать до обиталища Каллиопы, Талии, Мельпомены и иже с ними. Гаврила открыл сразу две бутылки огненной воды и налил каждому по стакану. Справившись с водкой в три глотка и занюхав её ароматными волосами девочек, мы рысью, медленно переходящей в галоп, понеслись в театр.
Попав в хоромы Львовской оперы, мы лишились дара речи. Но вместе со способностью говорить прошла и наша трезвость. Баланс душевного равновесия был восстановлен, и мы принялись, разинув рты, пожирать глазами то, что было для нас невиданной доселе роскошью.
Правду сказать, не помню названия оперы, но в памяти сохранилось то, что пели всё время на итальянском. Я вообще не часто баловал свой слух оперным пением, а потому язык исполнения существенной роли для меня не играл. Я знал, что к опере нужно приучать свой слух, постепенно приобщая его к диалекту оперных рулад. Так что ничего не было удивительного в том, что я не смог понять ничего из того, о чём голосили артисты. Ну, хотя бы какое-нибудь итальянское словечко выхватить. Увы. Видимо, не получалось не только у меня, а потому под конец представления ряды слушателей заметно поредели. Товарищ Маяковский по этому поводу однажды сказал, что артисты смогли бы увидеть полный зал, только при условии, если бы у них двоилось в глазах. Что же касается меня, то я люблю полупустые театральные залы. С каждым убывающим зрителем нарастает впечатление, будто артисты играют лично для тебя. Это невозможно при наличии переполненных партеров. Вот театр одного зрителя – это для меня. Стыдно в этом признаваться, но это, наверняка, одно из лиц моего болезненного эгоцентризма.
Я досидел до финальной ноты и был просто сражён наповал умением артистов пользоваться своими голосовыми данными да ещё совмещать превосходное пение с первоклассным драматическим исполнением. Помимо этого, благодаря миниатюрному театральному биноклю я весь вечер пронаблюдал за симпатичными актрисами, пялясь на их глубокие декольте, которые почти не скрывали пышных бюстов. Правду говорят, что у пловцов и певцов очень развиты грудные клетки. Мне не зазорно говорить об этом, ибо всякое искусство предполагает удовлетворение наряду с высокими духовными потребностями и более приземлённой стороны нашей натуры. Это неоспоримо. Иначе – ломка души и тела. Такова уж требовательная человеческая природа.
Когда я вышел на свежий воздух и сбросил с себя оцепенение от встречи с прекрасным, мне припомнилось призабытое: Гарику сегодня исполнилось девятнадцать, и, скорее всего, в эти самые минуты стены гостиницы «Киев» становятся свидетелями пьяного разгула.
Эта мысль заставила меня прибавить шагу.
Я вошёл в фойе гостиницы и сразу понял, что мои други и подруги решили заткнуть за пояс своих цыганских соседей. Всё в этом мире относительно: теперь ромалэ считали нужным держаться от нас подальше. И только голозадые цыганята, ставшие за несколько часов просто ненавистными, по-прежнему резво проявляли к нам интерес, взывая к нашей щедрости и надеясь получить от нас звонкую монету. И мы милостиво не мешали им обманываться.
После бурного застолья решено было пройтись по вечернему Львову.
Скажу прямо: мне не понравился этот город. Более того – я стал почти ненавидеть его. Может это объяснялось сумбурной мешаниной архитектуры? Не знаю. Но только представьте себе, что вы живёте в доме, при постройке которого были использованы стилистические приёмы, принадлежащие десяти векам: романский, готический, ренессанс, барокко, рококо, классицизм, неоклассицизм, модерн. И всё это смачно сдобрено жирной точкой на карте, которая указывает на то, что вы находитесь в опасной зоне стыка многочисленных культур. Иудейские синагоги по-соседству с минаретоглавыми мечетями и картины очередей, в которых мирно беседуют в ожидании раввины с муэдзинами, для этого города привычны. Всё это сильно давило на меня, заставляло нервничать, а иногда мне даже становилось не по себе от чувства ускользающей реальности. К тому же, я почувствовал себя очень одиноко. Ребята были заняты своими Наташками, а те, в свою очередь, были сосредоточены больше на своих собственных впечатлениях. Я остался один. Отразить наступление близкой осенней плаксивости не помогло ни самое вкусное в мире капучино, ни знаменитые львовские сладости, ни посещение Вернисажа, на котором я сделал ненужную и непонятную покупку: маленький католический крестик из красного дерева.
От кого-то я слышал, что во Львове люди отзывчивее, добрее и улыбчивее, то ли благодаря влиянию близкого запада, то ли просто потому, что там такой воздух. А, по-моему, люди везде одинаковы. Просто каждый видит то, что ему хочется видеть в данный момент. Я видел грязь осенних улиц, бездомных нищих и тяжёлое небо, которое еле удерживали на себе многочисленные шпили готических костёлов и купола православных церквей. Иногда они протыкали нависавшую пасмурную пелену, и она опорожнялась на землю назойливым колючим дождём. Мой рок-н-ролл замолчал, и на смену ему пришёл тягучий, словно кисель, блюз. Кто знает, может это особенность моего осеннего мироощущения, но я склонен думать, что виновником моих душевных катаклизмов был, всё-таки, Львов. Неоднократно посещая его в будущем, я снова и снова испытывал это чувство морально-физического дискомфорта.
Ночевать пришлось в грязи дешёвого «Киева». Благо, я догадался взять с собой плед, и теперь от постельного гостиничного кошмара меня отделяла шерстяная прослойка домашнего уюта. Кто-то, может, и был на седьмом небе от счастья, но только не я. Моё настроение находилось где-то на уровне седьмого подземелья. Исправить этого не могла даже близость верных подруг из десятой, которые этой ночью разделили со мной постель и всю горечь тревожного сна.
Я был рад, когда мы покидали этот город. Вместе с ним от меня отдалялись все мои кислые предчувствия, и чем ближе мы были к Острогу, тем острее я чувствовал приближение родной сторонки, свежий яблочный запах которой уже витал в салоне продуваемого всеми ветрами автобуса. Кто-то очень мудрый сказал, что надышаться можно только ветром. А я добавлю, что это обязательно должен быть ветер родного края.
В моём настроении, поднявшемся на целую октаву, зазвучали ещё пока тихие мажоры.
Я обожал быть дома.
* * * * *
Я шёл по длинному звонкому коридору и постоянно чувствовал в темноте чьё-то назойливое присутствие. Вокруг меня плотным хрустящим туманом сырел абсолютнейший вакуумный мрак, но я точно знал, что нахожусь в узком пространстве невидимого коридора, стены которого, будто живые, бесшумно ускользали каждый раз, когда я хотел их нащупать. Вообще-то я не люблю такую непроглядную темноту и даже побаиваюсь её. Но в этот раз страшно не было. Было как-то нетерпеливо: хотелось побыстрее добраться до далёкого пятнышка света, которое, по всей видимости, было выходом из этой бесконечной пустоты. Я шёл достаточно долго и уже начал терять всякую надежду хоть немного приблизиться к цели, когда внезапно меня ослепил яркий свет. Было такое ощущение, будто кто-то без предупреждения среди ночи включил экваториальное солнце. Я попробовал закрыть глаза руками, но это было бесполезно: свет, казалось, просачивался сквозь пальцы и жидким расплавленным золотом затекал под веки. Спустя некоторое время, немного привыкнув к жгучему сиянию и слёзной размытости перед глазами, я огляделся.
Находился я в таком огромном помещении, что моего взгляда хватало лишь на то, чтобы увидеть, как бескрайняя громада потолка теряется в густой дымке серых облаков. Передо мной находилась глухая стена с двумя застеклёнными нишами. Присмотревшись, я разглядел, что в одной из них за стеклом стоит огромный человек с одним глазом – другой глаз был закрыт чёрной повязкой, как у Кутузова. Рядышком, в другой нише, находился ангел. В глаза сразу бросалось то, что оба они были небриты. И ещё: что-то невидимое удерживало меня на месте.
Последовавшее дальше набросилось на меня с такой внезапностью и яростью, что я даже не успел испугаться. Стёкла в нишах взорвались хрустальными брызгами, и меня окатило жалящим дождём осколков. Хотелось кричать, но я не мог даже рта открыть, и мой крик принялся разъедать меня изнутри.
Небритые великаны начали неспешно, без видимой охоты, выбираться из своих укрытий. Я попробовал убежать, но даже не смог сдвинуться с места.
Ангел, расправив павлиний хвост, сверкавший слезинками аметистов и кровавыми пятнами рубинов, запел голосом Кобейна…
Я, наверное, вначале открыл глаза, а потом лишь проснулся.
Недаром американцы называют сон словом «dream». Сны и в самом деле иногда бывают просто дремучими. Этот дивный сон снился мне уже не впервые, но пение гранжевого ангела – это было что-то новенькое. Если бы я не очнулся ото сна, я бы обязательно спел вместе с ним.
Сквозь окно, покрытое подтаявшими хаотичными узорами инея, пробивались яркие солнечные лучи и игриво щекотали взгляд. На стуле у изголовья кровати стоял магнитофон, крикливо напевавший «Heart shaped box». Надо мной нависала довольная физиономия Жеки, который старался ещё шире растянуть ослепительность своей улыбки.
– Проснулся?
– Это я у тебя должен спросить, Когда-нибудь, увидев тебя утром спросонья, я решу, что умер, – сказал я, принимая сидячее положение. – Знаешь, мне снился ангел, такой же небритый, как и ты. И ещё мне наснился огромный человек, у которого не было одного глаза, как у Кутузова.
– А кто сказал, что у Кутузова не было одного глаза – у него был один глаз.
– Да брось, Жека. Я никак не могу избавиться от плохих сновидений, – смачно зевнув, я начал снова погружаться в трясину своей тёплой постели. – А чего ты на меня так смотришь? – спросил я, заметив с какой хитростью Жека дырявит меня своим взглядом.
– Ты хоть знаешь, который час?
– А что, я так сейчас похож на человека, которого интересует время?
– Нет, ты больше мне напоминаешь старого ворчливого еврея, который привык отвечать вопросом на вопрос.
– Неужели всё так плохо?
– Наоборот, всё просто великолепно – мне пришёл перевод.
– А это значит… – начал я.
– А это значит, что мы идём пить пиво, – закончил Жека, торжественно бросая мне мою одежду и принимая позу римского императора, сказавшего своё решающее слово в сенате.
– А как же пары?
– Какие пары? Ты хоть представляешь, который сейчас час?
– Что, где-то без десяти минут вечность?
– Балда! Позже. Уже три часа дня.
В памяти вдруг всплыло то, что я не должен был забывать ни при каких обстоятельствах. Сегодня должна была состояться важна контрольная по польскому языку, и, видимо, она состоялась, но только без меня. Мне вдруг очень захотелось, чтобы сейчас было раннее зевотное утро. Но встроенные в магнитофон часы и предательский циферблат моего будильника-диверсанта быстро развеяли все надежды – было далеко за полдень. Это утро было для меня утрачено.
Я стал лениво приводить себя в бодрствующее состояние, мысленно успокаивая себя. Всё равно, максимум, что я смог бы набрать на контрольной – это полбалла из пятнадцати. И то, при условии, что Юпитер благоприятствовал бы мне в созвездии овна, а у моего преподавателя «ензыка польскегу» внезапно случилась бы амнезия, которая заставила бы её забыть всё то, что формировало наши с ней отношения. А так как ей на меня было плевать даже больше, чем тому же Юпитеру, то я, в принципе, потерял немного.
Но мне всё же нужно было рассердиться на кого-нибудь.
– А ты чего меня не разбудил?! – крикнул я на Жеку. – Я пропустил важную контрольную.
– Ой, беда, беда!
– Беда – это когда рождаешься сиротой или когда страдаешь аллергией на кислород. А у меня теперь будут большие неприятности.
– Ну, ты же сам всегда говоришь, что суп без соли не вкусен.
– Да, но если это не пересол.
– Всё, хватит гундеть. Тебе не привыкать к неприятностям. У меня есть деньги, которые прожгли мне уже все карманы. Собирайся, а я сбегаю на утренний поцелуй.
Ч то там говорить, Жека рубил дрова и заканчивал дискуссии с одинаковой решительностью.
Как обычно, мы надолго прилипли к пивным бутылкам, а наше девственное «выпить пива» растлетворилось в нескромное «выпить всё пиво».
ЦУ меня в голове постоянно крутилась «Heart shaped box» и мешала сосредоточиться на хмельной речушке нашего вполне бессмысленного разговора. В этой моей растерянности всецело был повинен Жека: намедни он поставил возле спящего меня магнитофон и включил автоповтор одной-единственной песни, которую, по самым скромным подсчётам, мне пришлось прослушать за ночь около ста пятидесяти раз. Теперь моё воспалённое подсознания прокручивало мне уже её раз в двухсотый. К тому же мы вчера выкурили такое количество марихуаны, которого было вполне достаточно для того, чтобы проснуться сегодня со свинарником во рту и с визжащим ощущением собственной неполноценности и незавершённости окружающей действительности. Казалось, будто мир не дорисован до конца, а лишь набросан тенеподобными штрихами эскиза.
Так уж заведено, что люди всегда пытаются найти оправдание своим пагубным привычкам. Если у человека барахлит инстинкт самосохранения, и он сознательно делает себе плохо, то, как правило, он пытается оправдаться перед самим собой и во что бы то ни стало снять с себя ответственность за это и переложить вину на что-то другое: стресс, образ жизни, окружение и т.д., и т.п., и ДТП. Я в этом отношении достиг больших высот. Нет, я не винил команду «Санта Марии» в моём пристрастии к табакокурению, понимая, что это то же самое, что и упрекать всех евреев в минутной слабости Адама. Но вместе с этим я считал, что курить меня заставляет повседневное напряжение от институтских перипетий. И если к тяжёлым наркотикам моё отношение было однозначно отказным, то к «ганжубасу» я относился со значительной долей снисхождения.
Новые пути познания настолько же заманчивы, как и обманчивы, но это не бралось нами в расчет, потому что мы сами были ваятелями своих судеб и сами же устраивали все свои мизерные табу и необъятные «можно». Нас не пугала никакая психологическая зависимость от марихуаны по той простой причине, что такой вид зависимости легко можно было перебороть обильным потовыделением плотских утех. Естественно, мы знали, что тетрагидраканнабинол имеет свойство откладываться в жировых клетках организма и ещё целый месяц влиять на активность жизнедеятельности. Но в наших студенческих телах было настолько мало этих сально-жировых клеток, что их присутствие было едва уловимо. Один Гаврила мог похвастаться убедительностью супертяжа. Ведь в то самое время, когда он спрашивал у меня, Курта и Стаса, почему мы не носим наших задниц, его излишний вес мирно оседал где-то в районе пятой точки. Но, как ни крути, а те четыреста химических соединений, что содержала в себе конопля, дарили нам тысячи новых ощущений, которые иногда омрачались дрожащей паникой заворота. Мы считали, что сможем почерпнуть что-то полезное из этих ощущений, но, как говорится, каждый обманывает себя в меру своей находчивости. Зато я наконец-то понял, что это была за трын-трава, почему зайцам было всё равно, и зачем они эту траву с таким упорством косили.
Человеческая природа склонна к сознательным преувеличениям. Потому, как только мы начали баловать наш контроль сознания густо-сладким дымом «драпа», меня всё чаще стали называть наркоманом. Естественно, это было вопиющей гиперболизацией действительного положения вещей. Я не спешил выражать своё недовольство теми, кто был твёрдо убеждён в том, что наркологическое отделение просто плачет за мной. Разве можно было обижаться на безобидное? Важным было лишь мнение близких мне людей, которые старались разделять со мной все мои вкусы и поддерживать мои безрассудные начинания. Да и проведи тогда кто-нибудь социологическое исследование на тему «Вредные привычки», то в графе «Как вы относитесь к лёгким наркотикам?», при условии безоглядно-честного ответа, многие должны были написать: «отношусь».
Иногда комендант нашего дома общей жизни, которая просто физически не могла существовать без несанкционированных обысков нашей комнаты, находила у нас с Жекой небольшие потрёпанные пакеты с травой и, как положено бдительному агенту Службы безопасности Академии, требовала от нас немедленных объяснений. Она действительно не знала, зачем мы храним в батареях душистое сено, но интуитивно чувствовала здесь что-то незаконное и даже почти подсудное. А так как мы не хотели неприятностей, которые могли бросить нас за железные ветки тюремных намордников, то старались объяснить любопытной комендантше, что мы являемся огородниками-любителями, а высаженная на грядке конопля эффективно отпугивает гороховую тлю и свекловичных блошек. Нам верили или просто закрывали на это глаза. Смешно. Но ведь это не мы придумали, что люди охотнее верят в ложь, а не прислушиваются к здравой рассудительности правды. И снова-таки, чтобы оправдать себя, человек придумал заморочку о том, что ему присуще ошибаться. А можно ли привыкнуть ошибаться? Врятли. А вот привычка обманываться у нас в крови. Осталось только расшифровать геном и избавиться от этой вредной и в некоторой степени опасной привычки.
Но, невзирая на все наши пристрастия, уровень жизни в нашей, мягко говоря, стране за последние несколько лет вырос настолько, что нам стало всё труднее дотягиваться до него, и, соответственно, у нас не было достаточно средств для того, чтобы заменить пиво подарком папы Джа. Все мы находились в глубокой социально-экономической жопе, поэтому основным нашим релаксантом продолжал оставаться старый добрый С2Н5ОН.
Мои научные изыскания и образовательные стремления продолжали храпеть в летаргии, и это было главным источником моей адреналиновой накачки. Я плохо был знаком с историей нашей «нэньки», а об истории каких-то отсуществовавших держав Азии и Африки и говорить не приходилось. Эти прискорбные для моих преподавателей и привычные для моего многоэтажного наплевательства факты хоть и заставляли нервничать на экзаменах, других видимых неудобств не приносили. В какой-то мере все эти обстоятельства соответствовали той непреложной истине, которая гласит, что неспособность к наукам – это не порок, а временная необходимость. Кто-то сказал, что время нужно ценить и ни в коем случае не поворачиваться к нему спиной. И я ценил его, а потому не тратил на то, что было мне неинтересно. Я не собирался становиться историком, у которых, согласно Юнгу, ярко выражены некрофильские пристрастия, и скрипеть в будущем кандидатским пером, компилируя центнеры информации под диктовку старческого нашёптывания Клио, а в глубокой старости, став выдающимся академиком, писать мемуары и марать писсуары. Всё равно слава Ковальского мне не грозила. И если некоторых из моих сокурсников, которых мне постоянно хотелось назвать сокамерниками, отзывались «Орёл!», то я тихо хохлился невзрачной пичужкой в тени научно-исторического маразма.
Напряжённый учебный график заставлял меня иногда чувствовать себя просто раздавленным. Если кто-то хотел в такие минуты узнать у меня время, я подносил часы к глазам и со вздохом отвечал: «Тяжёлое сейчас время» и всем пытался доказать, что счёт минут, которые протекают мимо собственных интересов – дело бессмысленное.
Гаврила с Куртом в очередной раз бросили меня и ушли жить на квартиру, поселившись в большом доме на краю городского кладбища. Было странно иногда слышать наш неприличный, разносящийся над перекошенными крестами, смех, который не только распугивал тощих кладбищенских ворон, но и тревожил застоявшийся покой над мёртвым местом. Я не успевал скучать по ребятам, потому что довольно часто наведывался к ним, испытывая их терпение и забивая до смерти свою ненавязчивость. Мёртвая тишина их нового обиталища была просто незаменима для написания моей курсовой, чем я и не преминул воспользоваться. Нередко мы по-гусарски вваливались в дом подшофе, намереваясь проредить и так жиденькие продовольственные запасы, и я неизменно начинал терзать хозяйского кота, при взгляде на которого я осознавал всю глубину того остервенения, с которым собаки бросаются на кошек. А по вечерам мы сиживали на крыльце этой двухэтажной химеры и мирно пыхтели сигаретками, глядя на то, как ветер шевелит волосы-траву неухоженных могил, а вечернее солнце бросает на землю тени крестов, и думали о том, что нам вовсе не нужно выслушивать бред плешивых гуру и делать тратаку на свечу, чтобы познать тайны жизни и смерти.
Грусть была верной спутницей Гаврилы и Курта на их любовных фронтах. Нет, их порох не отсырел, рекогносцировка была верной, эскадрон либидо был в полной боевой готовности, а пороховым погребам угрожали периодические искры новых знакомств и вспышки дикой первозданной страсти. Не знаю, что случилось в действительности: то ли Наташки стали отдаляться от них, то ли они сами стали выруливать со встречной полосы. Но, глядя на них, я понял: когда амуры вытаскивают свои стрелы обратно – это довольно-таки неприятно и даже болезненно. Я был свидетелем бурных истерик, недолгих перемирий, пьяных слёз, ненужных обид и элементарного непонимания ситуации. Так уж повелось, что в моём лице люди нередко находили утешителя, способного усмирить шторма в разбушевавшемся океане их чувств. Курт как-то даже назвал меня переходящим красным знаменем, которое передавалось из рук в руки, по мере появления у моих друзей душевных расстройств различной этиологии. Я был не против того, чтобы мой здравый рассудок и трезвый подход прикладывали к больным местам, при условии, что этим больным местом не будет геморрой. Тем более, я был согласен с Камю, который считал, что куда легче поддержать друга в беде, чем суметь пережить вместе с ним его радости.
Как-то мы сидели с Гаврилой в кабаке, и он задал мне сложный провокационный вопрос. Он поинтересовался, что такое, по моему мнению, любовь? Обычно от таких вопросов я мгновенно трезвел. В тот раз с меня тоже как ветром сдуло благодатную истому опьянения. Но эта неприятность с лихвой окупилась моим ответом. Я сказал Гавриле:
– По-моему, любовь – это когда двое близких людей могут хоть пять минут о чём-нибудь помолчать.
Курт и Гаврик быстро разобрались в своих чувствах и не стали больше мучить ни себя, ни своих отлюбленных женщин. Благо, наша натуральность позволила нам всем остаться хорошими друзьями. Хотя, что касается лично меня, то я предпочитал не оставаться другом, а просто быть им.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав