|
Читайте также: |
Кусочек итальянской мудрости
Осень 1996 года делала свои первые неуверенные шаги, не оставляя ещё пока за собой следов тоскливой сентябрьской грязи и не огорчая нас частой слезоточивостью пасмурного неба, которое глотало многочисленные птичьи стаи грозной пастью серых облаков.
Пришло время и нам занимать наши рубежи и собирать тяжеленные камни знаний.
Человек способен быстро привыкать и адаптироваться в новой среде, и так же легко он отвыкает и забывает то, без чего минуту назад он просто не мог представить свою жизнь. В пыльных катакомбах человеческого разума очень легко заблудиться…
В Остроге меня ждало разочарование: город показался мне чужим. Даже не настолько чужим, насколько отчуждённым. И ещё я панически страшился того, что за это лето у моих друзей могли вырезать аппендикс потребности во мне. Но всё это были детские страхи, стоявшие в одном ряду с боязнью тёмных комнат и фобией приостановки физического развития. Все мои опасения были напрасны: я просто выпендривался перед своей самодостаточностью.
Люди, цитирующие самих себя, могут с полной уверенностью претендовать на то, что любой мало-мальски квалифицированный психотерапевт не замедлит диагностировать их полную невменяемость. Таким плагиаторам собственных суждений очень идёт цепкий фасон смирительных рубах, и было бы не лишним воздвигать им памятные бюсты где-нибудь в жёлтых уголках психиатрических лечебниц. Мне на это плевать в принципе, так как я не Ломброзо и потому до сих пор не могу разобраться, где пролегает та грань, которая отделяет тихое помешательство от буйства гениальности. А потому я позволю себе процитировать себя самого, ибо слова, произнесённые мной семь лет назад, были словами уже не мальчика, но мужа. Я сказал примерно следующее: «Моя юность закончилась там, где начался забег зрелости на дистанции обязательного старения общими морщинами с близкими мне людьми». При этом я понимал, что детство ещё долго будет менять мне вонючие пелёнки. Конечно, чтобы осмыслить это по-настоящему, мне пришлось испытать прочность своих ещё кисло-зелёных суждений годами стремительных взлётов и таких же мгновенных падений. Да и близкие люди на то и близкие, чтобы мы постепенно сближались с ними, доводя иногда нашу близость почти до родства.
Как раз в то время я бросил вести свой дневник, посчитав это занятие потерявшим всякий смысл. Теперь я мог делиться накипевшим с живыми людьми, а не терзать бумагу своей несовершенной орфографией вперемешку с глупой жалостью к самому себе. Но моё одиночество успело сделать последнюю запись, которая повествовала о том, что в Острог я приехал ещё спокойным, упрощённым вариантом самого себя, без вихрей в голове. Но потом всё закружилось-завертелось в безудержном танце горько-сладкого наслаждения…
* * * * *
Ещё летом мы с Гаврилой договорились, что должны сделать наше будущее проживание в Остроге не только весёлым, но и общим. А так как права проживания в общежитии по непонятным причинам мы были лишены, то вопрос становился ребром и окрашивался в цвета гамлетовской риторики. Курта мы ожидали позже, так как фортуна, проявив свою неблагосклонность, подставила свой зад, измятый целлюлитом неразборчивого провидения, и бросила ему вызов, который означал повторный забег по скользкой дорожке подготовительного отделения. Зато это освобождало нашего друга от несения службы где-нибудь в Заполярье и оставляло его в наших тесных рядах.
По приезде в Острог моя былая уверенность окрепла. Мы с Гавриком начали поиски жилья, и это оказалось достаточно простой задачей. Нашим новым пристанищем стала единственная в городе и своём роде гостиница. Говорят, что гостиничный бизнес у нас в стране начал набирать обороты, и если он и вправду делал семимильные шаги по просторам нашей чернозёмной необъятности, то Острог в этом отношении, как говорится, был обойдён десятой дорогой. Наш «гостиный двор» назывался «Вилия», и это название, по-моему, скрывало в себе всю печаль католической ополяченности и будило во мне кровную ненависть к посполитой братии. Но относительно наших запросов «Вилия» была более чем благопристойной гаванью. Правда, выделили нам одноместный номер на двоих, но тогда мы ещё не слышали о гаагской конвенции и не знали, что ещё решения, касающиеся прав человека, распространяются также и на нас. А потому мы решили довольствоваться тем малым, которое на самом деле было достаточно большим.
Распорядителем, рулевым, одним словом, командующим гостиницы, был какой-то мужчина средних лет с повышенным уровнем конопатости и тестостерона в крови. Мы не стали насиловать нашу фантазию и окрестили его просто Рыжим. При взгляде на его исковерканное застывшей злобой лицо и на шевелюру цвета ржавчины, хотелось верить в то, что арабские социоисторики преувеличивают, высказывая мнение, что европеоидная раса уже пережила свой расцвет и сейчас нагло вырождается. Но, как ни крути, тяжёлый случай этого ржавого человека лишь подтверждал такую теорию. А если вас интересует моё личное мнение, то я склоняюсь к мысли о том, что вырождаемся мы не без активной помощи этих самых арабских книгочеев-моджахедов, достойных потомков исламских полевых командиров и вездесущих зомбированых шахидок. В мире, которым правят насилие и равнодушие, нужно обязательно оставлять один патрон в обойме для себя. Но разговор не об этом.
Где-то люди защищали свои флаги с оружием в руках, а мы мирно вселялись в номер на третьем этаже «Вили» и знакомились с нашим новым начальством. Последнее было скорее ненужной формальностью, так как мы даже не запомнили имени директора. Нас это не интересовало в такой же степени, как не могло интересовать и его мнение вообще. Раскатав рулоны нашей бесцеремонности, мы сразу дали понять, что с нами придётся считаться, и что пусть наша неприхотливость никого не обманывает. Это было очередным проявлением твёрдости наших игрек-хромосом.
Но был всё же один момент, который растопил титан этой твёрдости. Когда мы вошли в номер, мой взгляд упал на искалеченную тумбочку, на которой стояла маленькая алюминиевая пепельница. Эта блеклая безделушка сначала вызвала у меня подзабытое чувство умиления, а потом встряхнула доброй порцией триумфа. Тот, кто живал в общежитиях и вечно был настороже, пряча от вахтёров свою вольготность, поймёт меня без лишних слов.
Профессия вахтёра за многие годы своего существования стала носить матриархальный характер. Но пусть этот факт никого не обманет, так как она от этого не стала менее наполненной, чем профессия тюремного надзирателя. В моём представлении эволюция этого рода занятости проистекала по такому плану: вначале была скромная вахта, на посту которой недремлюще отсиживал неудобный стул обманчиво-отзывчивый вахтёр, в задание коего входил контроль за входом-выходом; затем бдительному вахтёру стали вменять в обязанности, так называемый, производственный шпионаж; и, в конце-концов, должность вахтёра обязывала наладить широкую агентурную сеть информаторов. Есть версия, что в мутные советские времена вахтёров готовил специальный отдел ГРУ. И я быстрее поверю в это, чем в существование внеземных цивилизаций.
Я видел много вахтёров-женщин и пришёл к убеждению, что вахтёрша не может быть строгой по той простой причине, что она просто беспощадна. Одним из пунктов реестра запретов вахтенной инквизиции было курение в комнатах общежития. Потому легко понять мою реакцию на уродливую ветхую пепельницу, которая (до сих пор дрожь в голосе) была специально принесена для нас строгой вахтёршей. Мы, конечно, переспросили для подстраховки, можно ли нам курить в комнате.
– Можно, только прежде ознакомьтесь вот с этим, – сухо сказала вахтёрша, ткнув пальцем в табличку правил противопожарной безопасности, из контекста которой мы только и поняли, что курить и заниматься сексом в этом месте, можно только соблюдая какие-то правила.
Всё это было символично и несло на себе отпечаток нашей полной свободы. Оставалось только придумать, что мы могли сделать с этой новоприобретённой свободой и постараться после этого остаться в живых.
Наше новое жилище и скромным назвать язык как-то не поворачивался. В номере стояли две расшатанные кровати, которые вероятно использовались до этого исключительно, как колыбели мимолётных связей; две сиротские тумбочки, стол и чахоточные стулья, на которых невозможно было сидеть, не раскачиваясь. Полезной площади, которую могли занять мы, почти не оставалось. Но теснота была не большей помехой, чем тараканий топот. Мы с Гаврилой тут же, забравшись с ногами на кровати, застеленные сальными покрывалами, задымили всю комнату, безумно радуясь тому, что нам это дело не только не запрещают, но даже разрешают. Гаврила, взяв во внимание наличие в номере казённой пепельницы, сказал, что такое поощрение табакокурения, в общем-то, является преступным. Отчасти он был прав, так как часто, засыпая нетрезвыми с зажжёнными сигаретами, мы рисковали обнаружить на утро в постели не табачный пепел, а свой собственный. Но мы собирались взять курс только на всё хорошее, а всё хорошее уже держало нас на прицеле и готово было к расстрелу залпом вечного праздника.
Но я знал, что, невзирая на переполняющее меня чувство радости, первые дни на новом месте будут омрачены отсутствием Гаврика: он решил съездить на выходные домой, видимо, не отыскав в себе сил отказаться от того, чтобы побыть ещё немного в окружении своих родных и не смея противиться желание продлить лакание родного самогона, который было бессмысленно вывозить за пределы Шепетовки: он тут же терял свою чудотворную силу и вместо уверенности начинал вселять исключительно чувство растерянности. Отсутствие Гаврилы, во-первых, делало меня предельно одиноким в гулких коридорах гостиницы, а во-вторых, лишало меня собутыльника на этот вечер. Я запросто прогнал от себя ужас пустоты, зная, что лучше быть одиноким с кем-то. А что касалось собутыльника, то со мной была моя гитара, и я решил выпивать сегодня с ней.
Гаврик, покурив, улетучился подобно сигаретному дыму, и я остался один-на-один с голодной пустотой гостиничной утробы. Перелистав пару журналов, я понял, что обязательно сойду с ума, если не предприму решительных действий, и это вылилось в покупку двух звонких бутылок сухого вина. Возвращаясь из похода за такими нужными покупками, я уступал дорогу бледным теням, которые бесшумно толпились в узком пространстве коридоров и тянулись ко мне своими жилистыми лапами, угрожая задушить взбухшими канатами вен. Уже царапая ключом расхлябанный дверной замок, я заметил, что из-под двери соседнего номера пробивается тусклая полоска света. Я взял это на заметку и зашёл к себе в номер, громко хлопнув дверью, чтобы предупредить гипотетически скучающего соседа о наличии рядом родственной души.
Не в моих правилах было напрашиваться и навязывать людям своё невыносимое присутствие. Но тот случай был особенным. Меня угораздило быть ярым поклонником творчества Стивена Кинга, а потому мне припомнилось его «Сияние», в котором тоже речь шла о пустынной гостинице. Первобытный ужас свил в моём сознании уютное гнёздышко, и я сразу пожалел, что ограничился покупкой всего лишь двух бутылок вина. К тому же я был просто уверен, что моему соседу (но как хотелось верить, что это была соседка!) приходится не легче моего, и, высморкав свою гордыню, я сделал первый шаг.
Тихий стук в дверь костяшками пальцев отозвался в стометровой коробке коридора настоящим грохотом, эхо от которого осталось ночевать до утра. Вслед за этим из-за двери послышалось булькающее разрешающее «да». Я толкнул дверь и заглянул внутрь.
На стуле сидело что-то, закрывшееся газетой с кричащими заголовками о каком-то Кучме, который, по всей видимости, должен был стать очередным президентом.
– Добрый вечер, – произнёс я слюняво, так как чёткости моего пронанса мешала уже приговорённая бутылка «Каберне», ещё тёплый труп которой лежал в моей комнате, закатившись под кровать.
– Добрый, – сказало что-то и выглянуло из-за газетной баррикады.
Это был парень, и мой позитивный предвкушающий настрой упал сразу на несколько пунктов. Но я всё равно был очень рад кому-то, кто мог разбавить моё одиночество.
– Я твой сосед из 312-го и, думаю, будет здорово по-соседски, если мы раздавим бутылку вина и познакомимся.
– Я не против, – ответил добрый малый.
– Ну, тогда я жду, – сказал я и поспешил к себе, чтобы успеть справиться до его прихода с винной пробкой.
Правда, меня немного смутил один факт: я с трудом смог понять те несколько слов, которыми он обменялся со мной. Мне оставалось только догадываться о причинах: возможно, меня развезло до кондиции нарушения не только вестибулярного и речевого, но и слухового аппарата; возможно, он тоже был пьян, а, может, просто среди знакомых его родителей не было ни одного порядочного логопеда.
Когда он прервал мои размышления своим появлением, я убедился в несостоятельности версии о его возможном опьянении: его трезвости хватило бы на целый экипаж закодированных астронавтов перед вылетом. Но понимать его больше от этого я не стал. Пуля его разговорчивости неслась с такой скоростью и неаккуратностью, что с первого получасового монолога мне удалось понять лишь то, что зовут его Веренич Роман и что родом он из Сарн. Мне пришлось целый вечер вслушиваться в его тарабарщину, расширив диапазон своего восприятия до размеров вселенной, и отвечать на его вопросы, не улавливая их смысла, что делало меня в его глазах полным идиотом. На определённом этапе нашего короткого знакомства ко мне в голову стали закрадываться мысли о том, что, возможно, это не он так быстро говорит, а я слишком медленно слушаю. Лишь через пару месяцев я с лёгкостью научился понимать Веренича, но тот вечер остался в моих воспоминаниях сплошным ужасом: мне пришлось улыбаться и даже хохотать над непонятыми мною шутками; соглашаться с тем, с чем я, быстрее всего, никогда бы и не согласился; притворяться, будто я плохо слышу, когда его речь становилась особенно невнятной и невразумительной. Вот такое вот въевшееся пятно на скатерти моей памяти.
Когда Рома ушёл, я сбросил с себя глыбу внутреннего напряжения и с пьяной ошарашенностью начал укладываться спать. Ошарашенность ничего не имела против и, нежно обняв, убаюкала меня своим пьяным шёпотом.
Не скажу, что впоследствии мы стали с этим скорострельным говоруном, который всегда ассоциировался у меня с полупустой бутылкой рома, большими друзьями. Но всё же я был ему благодарен за то, что он не дал мне в тот вечер пропитаться винным духом наедине со своими мыслями и страхами, и, засыпая, я поблагодарил провидение и подслеповатый случай за то, что мне был ниспослан собутыльник, пусть даже разговаривавший на непонятном, но всё же родном для меня языке. Хотя тогда, признаться, мне страшно хотелось, чтобы этот случай оказался не только слепым, но ещё и глухонемым.
* * * * *
Вспоминая все перипетии жизни в Остроге, гостиничный период отличается особым блеском нежности. Желанное проклятие вечной дружбы зависло над нами, как мне казалось, навсегда. И зависнув, оно не собиралось обрушиваться и давить нас своей несостоятельностью.
Мы оставались рабами наших привычек, а по-совместительству ещё выдавливали из себя и рабов любви по двадцать-тридцать капель в день.
Скоро на нашем этаже, как старый чирей, прорвало плотину: стали появляться новые люди, которые были такими же лишёнными крова студентами. Гостиница стала напоминать старую добрую общагу, за которой, вопреки даже нашей полной удовлетворённости наладившимся бытом, мы ужасно скучали.
Наше с Гавриком положение только улучшилось, когда мы перебрались в более просторные апартаменты, которые нам любезно уступила девочка по имени Люся из таинственного города Бучич. Глядя на наши фотоснимки – на застывшие футуристические образы нашей праздничной повседневности – вы не сможете отыскать на них Люсю. Это был герой не нашего романа, коих на нашем пути, выложенном булыжниками случайностей, встречалось более, чем достаточно. Главное – было посматривать под ноги, чтобы не споткнуться о такой булыжник. В Люсином случае тяжёлой формой увечья была неизлечима склонность к преувеличениям. Мы назвали её «толпа», потому что она, заходя к нам в комнату и обнаруживая кого-то одного-одинёшенького, произносила своё неизменное: «Привет, толпа!» В отличие от раздвоения личности у неё было сложное размножение личностей, которые её окружали.
Вскоре приехал Курти и тоже поселился в гостинице, которая медленно, но верно мутировала и приобретала новое лицо, больше напоминавшее спившееся рыло дома терпимости. Курт занял одноместный номер, проявив верх расточительства и объяснив это тем, что ему необходимо сконцентрироваться в первую очередь на учебном процессе. Мы не возражали против таких метаморфоз, тем более что всё свободное время он до последней медной минуты растрачивал на нас.
Мировая наука – это мизер, который неверно трактует мир вокруг нас. Следуя этому постулату, мы не обременяли себя непосильной ношей каждодневного посещения пар, памятуя о мнении великого Халиля Джибрана, что истинно великие люди – это те, которые никого не станут учить и ни у кого не станут учиться. Такое отношение к науке бросило нас на самое дно оценочного рейтинга, но в этом был и свой плюс: оттуда существовала лишь одна дорога – наверх.
Первое время мы не тяготились и отношениями с женщинами. Я имею в виду серьйозные отношения, если вообще об этом можно говорить серьйозно. Зачастую, когда человек что-то яростно и упорно доказывает – это свидетельствует о том, что он в этом сам и сомневается. Притом, сильно сомневается. Я это к тому, что мы никому не стремились доказывать нашу мужественность, тем более донжуанским способом «смены перчаток». Потому, наверное, по-поводу нашей мужественности и не возникало никаких сомнений. Но это не означало, что мы отказывались от удовольствия лишний раз взбить чужие подушки и, отдышавшись, произнести глупое и взбалмошное: «По-моему, я тебя люблю». Бывало, залетали к нам ночные бабочки с бесстыжими глазами и аналогичными намерениями. Бывало, но не часто. И желания учащать эти сикурсы у нас не возникало.
Но, тем не менее, мы продолжали сближаться с ангелоподобными существами из четырнадцатой, а у некоторых это сближение вызывало нестерпимый зуд в местах предназначенных для реального контакта. Миниатюрные Наталии за год набрались ума и поняли, что таких писаных недомужичков как мы просто не обходимо прибрать к рукам. Следуя пресловутой женской бесцеремонности, они поделили нас между собой сначала мысленно, а вскоре и чувственно: Курт достался Ветке, Кривель взнуздала Гаврюху, а я, как и положено пылинке мирозданья, остался брошенным на произвол слепого случая, который время от времени баловал меня стремительными и ничего не значившими спариваниями.
Но пока мы страдали каждый от своего одиночества и довольно часто оказывались у края бордельной пропасти, стоя на грани унизительного рукоблудия.
Мы продолжали, забыв о стыде, хлестать водку, тем более, что у нас появился стойкий единомышленник. Мы стали называть его Энди.
Это был гигант молчаливости, переполненный тормозной жидкостью уравновешенности, которая позволяла ему не растрачивать внутренней энергии понапрасну и не давала стремительности времени съедать размеренность его жизни. Энди не представлял своего существования без «Примы» так же, как нельзя было представить самого Энди без неизменной сигареты без фильтра в уголке рта. Отделившись от тлетворной компании своих одноклассников, считавших себя квалифицированными работниками ножа и топора, Энди попал в наши ласковые руки и стал купаться в лучах нашего восхищения.
При появлении Энди я окончательно смирился, что мне приходится формировать себя как личность в окружении сплошных Куницких, Козубовских и Янушевских – не-то поляков, не-то евреев. Во всё это вносил свою лепту и Стас, в генеалогии которого проглядывались чёткие следы иудейства. А так как у меня самого прадед носил гордое и богоугодное имя Авраам (согласитесь, что такое имя даётся человеку неспроста), то я ко всему этому относился спокойно. Мы часто шутили по-поводу нашего происхождения, но кем бы мы ни были на самом деле – будь-то евреями, украинцами, русскими или потомками каннибалов с островов Кирибати - у нас всегда оставалось свободное ментальное место для здорового славянского патриотизма, непроизвольного фашизма и интеллектуально-оправданного необидного антисемитизма.
Главное, что мы не были теми людьми, которые могли заставить уважать себя, только позволив какой-то героической личности плюнуть себе в лицо. Если вам это показалось непонятным, то ничего странного в этом нет – нельзя за минуту прожевать жилистый кусок извечной мудрости.
Нашими соседями также поспешили стать и Ксюха с Валечкой: нас определённо преследовало капризное везение. Ксюха серьйозно увлеклась коллекционирование новых ощущений из других параллельных и пирамидальных миров, и потому её лучшим другом в то время стал «Паркопан-5». Да и с губ нашего безделья всё чаще стали слетать слова нехитрой песенки «До чего ж ты хороша в этот вечер, анаша!» Валечке тоже не было чуждо всё человеческое: после хитрых происков канабинола она спешила получить свою дозу массажа от Энди и вскоре полностью монополизировала эту сферу.
Приятным обстоятельством было то, что к нам частил Стас, а с тех пор как шальным ветром бездомности в гостиницу на поселение занесло и Кибиту, мы стали видеть его ещё чаще. Кибита жила как-то немного в стороне от нас, но мы были всегда рады её видеть. Она делилась с нами своими идеями, которые, к огромному нашему удивлению, всегда воплощались в жизнь. С её лёгкой подачи мы стали вокалистами камерного академического хора. В придачу ко всему, Кибита стала «виновницей» нашего знакомства с такой выдающейся всеми частями и чакрами тела личностью, как Дима Савва, который ворвался в нашу дворовую свору, сверкая благородным лоском породистости. Но это было позже.
А пока Стас боролся с огромным драконом кибитыной требовательности, пытаясь заслужить её снисхождение. Мне становилось смешно оттого, что Наталия выбрала ему в соперники Похлёбу – моего зачитанного одногруппника. В этом была вся Кибита. Мы-то понимали, что она играет со Стасом и делает это в лучших традициях интригомании средневекового Лувра. Но влюблённому Шлапаку было не до тонкостей этой игры – он слепо, но достаточно уверенно и ежедневно ходил на штурм желанного Форт-Нокса. Это длилось недолго, и в один прекрасный день мы заметили, что бастионы Кибиты пали, и она осчастливила Стаса белизной флага своей капитуляции. И хоть Стас постоянно называл её милой, хрупкой и прелестной, кому как не ему было знать о её железной хватке в отношении с мужчинами. Этому существует множество свидетельств.
Однажды она вбежала к нам в комнату и попросила съездить с ней в Нетешин, в котором жил Стас. На тот момент в комнате находилось человек пять. Я спросил:
– Что – все?
– Все.
– А зачем?
– Потом, потом. Все объяснения потом, – сказала Кибита и начала нас подгонять.
Мы кое-как затолкались в её «истребитель шестисотых» и поехали в Нетешин. Потом обратно. И всё это время мы, за исключением Кибиты, не вылезали из машины и провели около двух часов в состоянии плотно набитых в банку маринованных огурцов. Когда мы приехали в Острог, Гаврик удивлённо спросил у Кибиты:
– Слушай, Наташа, а зачем мы тебе понадобились?
– Так у меня ж машина глохнет.
– Ну и что?
– Как это что? – удивилась она, смотря на Гаврика с нескрываемым упрёком в его тупости. – А если бы я вас не взяла, а машина заглохла – кто бы тогда её толкал? – она развернулась и ушла, оставив нас в полном недоумении, близким к подступающей истерике хохота.
Короче, жизнь била напористой упругой струёй и летела, уже успевшей опериться, стрелой. Если нам и было на что жаловаться, то это лишь на недостаточность времени для безделья и денег для веселья: как ни крути, в сутках не было двадцать пятого часа, а в карманах – лишней копейки. Но зато у нас был рок-н-ролл, хмельные взрывы салютов без хамства и наша свобода. А главное – у нас были мы.
* * * * *
Жданно-гаданно тёплая пора стала отдавать швартовый и содрогать природу агонией последних дней бабьего лета. Никогда не понимал, почему именно «бабьего»: видимо, бабы это заслужили. Я с нетерпением ждал наступления сезона дождей, чтобы впасть в освежающую листопадную хандру. И хоть погоды ещё стояли довольно тёплые, в воздухе уже чувствовалось дыхание той осени, которая склонна быстро доживать до глубоких седин зимы. Оставаться весёлым в такие дни сложно, а поддаваться погоде – грустно.
В один из таких дней меня с самого утра начала терзать жажда. Это была не простая потребность организма в жидкости, а самая настоящая жажда, утолить которую способно было лишь разливное пиво из Славуты. Пивной маршрут был давным-давно проложен: нужно было всего лишь преодолеть расстояние между гостиницей и магазином «Кооператор», возле которого, как путеводный маяк постоянно желтела солнечными боками бочка, на которой красовалась сочная пенная надпись – «Пиво».
Ребята в тот день решили поиграть в прилежных гимназистов, и потому мне пришлось наслаждаться свежестью славутского «Будвайзера» в одиночку. Почувствовав кисловато-горький аромат, присущий только бочковому пиву, я сразу понял, что одним бокалом моего бедственного положения исправить не удастся. Загрузив обе руки тяжеловесностью хмельного чуда, я отошёл к ступенькам «Кооператора», присел и приготовился потушить пожар в душе. Но внезапно моё уединение было нарушено.
Передо мной стоял какой-то бродяга. Меня не испугал ни его потрёпанный вид, ни его давно нечесаная борода, ни его седой немытый хаер. Но меня неприятно укололо предчувствие того, что мне, быстрее всего, придётся расстаться с одним бокалом пива. То, что он сказал в следующий момент, только подтвердило мои догадки:
– Слушай, трубы горят! Давай выпьем.
Я молча кивнул и нехотя протянул ему пиво, но он меня остановил:
– Нет этим не загасишь, давай лучше водки, – и не успел я ещё подумать о его вызывающей наглости, как он с неожиданной для такого субъекта прытью исчез за дверью «Кооператора». Прихватив с собой пиво, я последовал за ним.
В магазине пахло прошлогодней колбасой, гнилой капустой и растерянностью местных алкоголиков, которых здесь было предостаточно. Я втиснулся в массу разгорячённых тел вслед за «своим» бродягой и уже начал нащупывать малочисленные банкноты в карманах, когда увидел, что мой новый незнакомый уже тащит с прилавка бутылку водки и два стакана. Это меня, честно говоря, ошарашило – уж больно он не был похож на человека, который привык пить за свой счёт, а тем более, угощать заветным пойлом кого-то ещё. Расталкивая локтями жрецов Диониса, моливших продавца о ниспослании кредита, я добрался до прилавка, купил бутерброды, воду и поспешил к столику, возле которого, облокотясь, стоял мой «дионисиец» и мечтательно смотрел на запотевшие стаканы. Он успел уже наполнить их ровно наполовину и пребывал в нетерпеливом предвкушении нашей импровизированной вакханалии. Вооружившись бутербродом, он произнёс «ну, давай», и спешно опрокинул стакан. Когда водка перекочевала в его желудок, и в его глазах появился блеск адекватного восприятия окружающей действительности, он протянул мне руку и, переставая быть незнакомцем, сказал:
– Меня называют Грэг.
– А меня – Алексей, – произнёс я голосом, задушенным дешёвой водкой.
– Слушай, а что это у тебя в ухе?
Я потеребил серьгу и пожал плечами:
– Все мои знакомые пенсионеры в один голос утверждают, что это признак помешательства.
– А ты сам-то как думаешь?
– А я думаю, что это капелька моей тотальной неадекватности.
– Ну, не умничай.
– Да, в уме мне и вправду не откажешь: чего нет, того нет.
Грэг рассмеялся каркающим смехом.
– А ты взаправду кто будешь? – продолжал настаивать Грэг, снова разливая водку по стаканам.
– Я просто люблю по утрам пить пиво, – ответил я, чувствуя, как водка и это самое пиво начинают входить в реакцию. – А ты кто?
– А я Грэг.
– Ну, это я уже знаю. А на самом деле?
И тогда Грэг поведал мне о том, что он самый настоящий хиппи, которого выгнали в своё время из московского университета за то, что он осмелился заниматься тем, чем во времена советского тоталитаризма заниматься, мягко говоря, не рекомендовалось: он делал эротические фото, и его коллекцию составляло, немного-немало, около десятка тысяч слайдов. Я не знал, следует ли верить этому странному деду. В то, что его турнули из МГУ, я ещё поверить мог, но в то, что он был пионером эротической фотографии в СССР – сомнения оставались. Но даже если всё это было неправдой, мне очень хотелось верить этому странному человеку, которого, по всей видимости, много лет назад выслали в Острог на поселение без права выезда, где он и врос корнями, к нашему, как показало будущее, счастью.
Тогда я смотрел в упор на Грэга и не знал, что сижу и мирно пью водку с самым старым, даже быстрее старинным, хиппи в стране; с динозавром, который был у истоков движения «детей цветов», пропитанных ЛСД; с фотографом, которому позировал сам Джим Моррисон. Он сидел и говорил о рок-н-ролле, а я сгорал со стыда, потому что впервые слышал о «Тирекс», Марке Болане, «Фэт Мэтрэсс», «Джетро Талл», «Пластик Оно Бэнд». Зато мы много говорили о «the Doors», и я понимал, что Грэг прожил ту жизнь, которую хотелось прожить мне.
Как это ни странно, но нашей встрече я не придал тогда большого значения, может потому, что был слишком самовлюблённым да к тому же нетрезвомыслящим. Года через три Дима познакомил нас всех с этим аксакалом винилового рок-н-ролла, а у моей памяти хватило наглости не вспомнить ту первую нашу встречу. Хотя, по большому счёту, ничего странного в этом не было: каждый раз, встречая Грэга, я встречал его впервые.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 59 | Нарушение авторских прав