|
Читайте также: |
- Ах, грибочки какие, загляденье. Вот просто брал бы сырьём и ел, такие они хорошие.
Я смеюсь, а она:
- Ой, батюшка, припрёт, не только грибочки, а кору жевать станешь.
Сразу же после войны очень уж нам досталось. В округе от голода деревнями вымирали. По весне у многих еда заканчивалась, и мы ходили на колхозные поля копать картошку. Осенью после уборки копать не разрешали, а весной — пожалуйста. Наберёшь мороженой картохи, домой принесёшь, мамка её всю растолчёт и промывает через сито. Потом высушит, и вот тебе крахмал, правда, чёрного цвета. Ничего, ели, куда деваться.
В тот год зима выдалась тёплой, а это для мороженой картохи очень плохо. В тёплой земле под снегом она выпревает, в ней заводятся черви и съедают крахмал начисто. Но мы их всё равно собирали, а мамка нашу добычу сушила на крыше. Это чтобы мы не видели расползающихся червей, а что после них оставалось, доставалось нам.
Приблизительно тогда же стали доходить слухи о случаях людоедства. Сейчас о таком страшно и говорить, а тогда даже и шутили. Как-то сидим вокруг мамки, а она смехом так предлагает: «А что, давайте и мы нашего Васятку съедим»? Все поняли, что это шутка и рассмеялись, но Васенька, наш самый маленький, принял её слова всерьёз. Он встаёт перед нами и начинает убеждать: «Куда меня такого есть? Я ведь ещё маленький, давайте я хоть немного подрасту, тогда и мяса с меня больше будет. Лучше Витьку съедим, он вон какой толстый». До сих пор помню, как после его слов у меня похолодело внутри, и как горько заплакала мамка.
Однажды маму где-то на работе ударило по голове, и она попала в больницу. И я тогда подумала, вот и хорошо бы нам сиротами стать – отправили бы в детдом, там еду дают. Только в больнице лежать мамка не стала, и в тот же день с перевязанной головой вернулась домой, как же ей детей-то одних оставить?
Как сейчас перед глазами стоит Пасха 1947 года. В доме нет ничего съестного, ну вообще ничего. Сорок шестой сам по себе голодный, неурожай, а ещё и картошка не уродилась. В доме ни крошки, мы с меньшим братом уже пухнуть начали. Всё у мамки хлеба просим, а она так руки развела и говорит, не кричит на нас, а говорит:
- Нету у меня ничего, нате, ешьте меня саму.
Спряталась от нас в подклеть, а нам страшно, мамки нет. Где ты, мамка?! Ищем и плачем уже в голос. Тут средний брат её в подклети увидел и кричит нам:
- Вон, вон, она! Не бойтесь, нашлась ваша мамка.
Сколько радости было, мамочка нашлась. Так хоть и голодные, но радостные спать легли. А утром на Пасху выходит мамка из дому, а на крыльце целый узел еды. Она– нас будить. Так-то обычно старалась, чтобы мы подольше поспали, чтобы так есть не просили, а тут счастливая такая:
- Вставайте, детки!
Узел развязали, а там куски хлеба, такие, что недоеденные со стола остаются, и даже пирога кусок. Главное, много так. Потом мы догадались, что это соседка наша, тётя Валя, с нами поделилась. Они побираться ходили, а мы нет. Мамка гордая была, не могла просить. Да и у кого побирать, говорила, у всех детей, самое малое, человек по пять, а мужиков никого. А тётя Валя, вишь, пожалела нас, поделилась.
Мы сейчас вона как Пасху встречаем, праздник праздников, и на столе чего только нет. За стол садишься, кусок кулича берёшь, так он прямо во рту тает. Только как бы он ни таял, а ведь вкуснее как с теми объедками, никогда я больше Пасху не встречала.
Потом повела руками по белым грибочкам:
- Какая красота, батюшка, пахнут-то как, а? Вот она, милость Божия. Знаешь что, поставлю сейчас твои грибочки в печку, а сама в лес побегу. Ну и что, что дождь, это всё пустяки. Ты мне своими грибами нутро зажёг, страсть до чего самой пособирать захотелось.
С того дня прошло чуть больше двух месяцев, и на свет появилась наша маленькая смешная курносая кукла Полинка. Большую часть времени она спала, периодически просыпаясь с целью немного перекусить и оглядеться, что происходит вокруг. Кукла щурила глазки, смешно причмокивала ротиком и кряхтела.
Приезжаю знакомиться, а тут моя любимица «лиса Алиса» хватает деда за руку и тащит в детскую комнату, вываливает на середину кучу новых игрушек, давай, мол, играть. Весь вечер мы провели с Лизаветой, танцевали под чудо-пианино, дитя скакало на огромном резиновом шаре и, точно на батуте, с хохотом улетало под потолок. Вдобавок ко всему мы пошли гулять и досыта повалялись в снегу, а вернувшись домой, уплетали любимые макароны по-флотски.
Периодически между всеми этими делами я находил минутку и подходил к маленькой, брал её на руки, целовал в лобик и говорил себе:
- Эй, чувства, где вы? Давайте немедленно просыпайтесь, как в ту первую нашу встречу в роддоме со старшей Лизаветой.
В ответ чувства на мгновение подпросыпались, таращились в мою сторону сонным глазом и тут же немедленно засыпали вновь. Даже спустя месяц, когда я крестил малышку, она всё так же оставалась для меня забавной живой игрушкой, которую я обязательно когда-то буду любить – когда-то, но не сейчас.
После крещения, две недели спустя, мы с матушкой вновь ехали по направлению к Москве. Педиатр, курирующий моих девчонок, велела нашей маленькой подрезать уздечку под язычком, мол, она у неё от рождения коротковата. Операция плёвая, делается амбулаторно в детской стоматологии, но записываться на приём пришлось аж за две недели. Мы и ехали, чтобы бабушка последила за Лизаветой, а мама с младшей попали на приём к врачу.
Матушка подбила меня ехать на машине, хотя, сказать честно, не люблю я ездить в сторону Москвы на автомобиле, а уж в саму столицу соваться – это ни-ни, боязно. Хотя один знакомый дачник-москвич, всю жизнь проработавший водителем, как-то мне сказал:
- Нет, ты знаешь, в Москве машину водить легче, чем у вас в посёлке, там народ хоть какие-то правила соблюдает.
И тем не менее…
В час, когда все занимали исходные позиции: бабушка – в квартире с Лизаветой, я – в машине, собираясь возвращаться домой, вдруг вижу, дочь отчаянно машет руками:
- Папа, беда, у меня сел аккумулятор, не могу завестись. А через час мы уже должны быть в клинике.
- Если хочешь, бери мою машину.
- Нет, я уже отвыкла от механической коробки. Папочка, выручай, на тебя одна надежда.
Что было делать? Конечно, я мужественно кивнул головой в знак согласия, хотя в душе стал готовиться к худшему. И мы рванули. Мамочка, вооружившись «Яндекс-пробками», прокладывала маршрут, я нервно сжимал руль, а малышка мужественно спала.
В стоматологическую клинику мы приехали точно за две минуты до назначенного срока. В разных местах небольшой комнаты ожидания ныли трусливые дети, а моя Полинка продолжала безмятежно дремать. Наконец, нас вызывают в кабинет, и я вспоминаю, зачем мы приехали, и что сейчас моему крошечному человечку станут делать больно, а она проснётся и будет горько плакать. Чем я мог ей помочь? Только молиться.
К реальности меня вернул голос дочери:
- Папа, мы готовы, можно ехать.
Открываю глаза и вижу… спящую Полинку, и это на фоне продолжающегося хныкания мальчика лет девяти и уговаривающих его мамы и доктора. Ай да Пелагия, ай да молодец, нет, какой бесстрашный и терпеливый ребёнок. Ему лезут в рот и делают операцию, а он продолжает спать!
В обратный путь по столице я пустился уже как заправский москвич. А вечером, по дороге домой, всё возвращался и возвращался к пережитому:
- Нет, ну как здорово всё получилось, рискнул сунуться за рулём в страшную Москву и выручил ребят, иначе бы очередь сгорела и записывайся по новой. Но главное, я вдруг почувствовал, как дорог мне стал этот маленький человечек, ведь теперь у нас с ним одна общая история, в которой есть место и преодолённому страху и сопереживанию на грани слёз. Может, именно поэтому матери одинаково дороги все её дети, которых в страданиях она вынашивает и рожает. Кстати, в русском языке раньше не было слова «любить», вместо него говорили: «жалеть». Мой недоуменный вопрос разрешился сам собой, мне больше нет нужды ломать голову как делить свои чувства между двумя внучками. На самом деле, любовь способна умножаться.
Время поста, церковный корабль берёт курс на Пасху, мы живём ожиданием великого события. Для меня этот день – праздник вдвойне, дети планируют приехать причаститься на ночную службу и обещают привезти обеих внучек, Лизавету, и, конечно же, Пелагию. Для Лизаветы ночные службы дело привычное, это уже её вторая Пасха, а для Поленьки — только первая.
Я уже начал было ломать голову и думать, как там у них сложится, но матушка сказала: «Не волнуйся, всё будет просто замечательно». И я ей верю, вы только приезжайте, бесценная моя Лизавета, и ты, Пелагия, самый мой любимый человек.
Поездка (ЖЖ-27.11.09)
Мы снова ехали в Оптину, уже во второй раз. Однажды я уже ездил этой дорогой, правда, это было давно. Нас тогда ещё предупреждали брать с собой спальные принадлежности, потому, что ночевать, скорее всего, придётся в храме на полу. Так оно и вышло, действительно, свободных мест в гостинице не оказалось, и вечером нас повели к Казанскому храму и оставили ждать, когда откроют двери. Подошла ещё одна большая паломническая группа, и я даже стал опасаться, а хватит ли на всех полов?
Мне, как священнику, намекнули, что я могу переночевать в священнической гостинице, но разве можно ночёвку в гостинице променять на возможность провести ночь в храме рядом с мощами преподобных старцев.
Когда, наконец, мне досталась тоненькая подстилочка, то блуждая между телами, я нашёл незанятый кусочек пола, как раз возле мощей преподобного Моисея. И, вы знаете, мне ещё никогда так мирно не спалось. Много воды утекло с тех пор, а та ночь у меня так и осталась в памяти на всю оставшуюся жизнь. Рядом с мощами хорошо, а какое же было счастье жить рядом с таким человеком? Говорят, отец Моисей любил людей.
Задумаешься, а как проявляется вот эта самая монашеская любовь? Оказывается, отец наместник строил, и строил, очень много, после него осталось несколько десятков сооружений. И главные стройки он, в основном, начинал в голодные неурожайные годы. Его ещё родной брат, будущий преподобный Антоний упрекал. – Брат, зачем затевать стройку в такое трудное время? Ни денег нет, ни стройматериалов. А тот в ответ: - Потому и строим, что время голодное, Господь без помощи нас не оставит, и мы людям за их труд заплатим, а они своих детей хлебом накормят. Вот она какая, подлинная любовь, не кричит о себе и не бросается в глаза.
Полезно, зная жизнь такого человека, оказаться ночью рядом с его святыми останками. Хоть и много людей, да в темноте ты всё равно никого не видишь, а мощи вот они, рядышком. И оказываешься, как бы, один на один со святым и своей совестью. Очень это для души полезно. Такое взаимное молчание, порою, лучше диалога.
Помню, ходили служить на могилки убиенных монахов. Хорошо было рядом с ними. Вроде, по человеческим меркам, такая трагедия, а не ощущается, ни боли, ни страха. Наоборот, если ты в себе носишь боль или страх, то уходят они куда-то. Народ тогда набирал земельку с их могилок, на молитвенную память.
Братия монастыря поразила меня своим внешним видом, было понятно, что среди них много постников. На улице лето, а некоторые монахи из-за худобы, носили тёплые вещи. И ещё, ко мне, мирскому батюшке, подходили под благословение монахи, которые в моих глазах были настоящими подвижниками.
Это большая редкость, чтобы в монастырях кто-нибудь просил у меня благословения, и особенно, в женских. Трудницы, те ещё махнут головой заезжему батюшке, а уж монахини, пройдут, словно и не видят. Может, и, действительно, не видят?
И вот, снова едем всё по той же дороге. Я не люблю возвращаться в места, где уже был раньше, и где мне было хорошо. Проходит время, и ты уже не помнишь конкретно, где ты там был, и что видел, остаётся только память на уровне чувственных ощущений и переживаний. Снова туда заедешь, а «вкус» места меняется, и теряешь то хорошее, чем владел раньше.
Это всё отец Виктор, поехали, да поехали. – Я тебе монастырь покажу, на могилках новомучеников помолимся, в Шамордино заедем. Короче, уговорил он меня. Сам-то батюшка в этих местах часто бывает. – А давай, - говорит, - в Шамордино в скит к отцу П. заглянем. – Кто он такой, - спрашиваю? – Это друг отца Рафаила К., он тоже бывает туда заезжает. Вообще отец П., как мне о нём рассказывали, личность легендарная, он ведь учёнейший человек, в своё время духовную академию окончил, и не так как мы, на заочке: 4 года позора, и диплом в кармане. По-настоящему учился, учёную степень защитил.
Рассказывают, что приехал о. П., ещё в семидесятые, в шамординский колхоз и стал просить у председателя, чтобы тот ему Казанский собор отдал. Председатель, недолгодумая, звонит в район. - Так и так, - говорит, - какой-то сумасшедший храм просит вернуть. Короче, арестовали тогда батюшку и, как тунеядца, посадили его на годик, для профилактики. О. П. отсидел свой год и вновь возвращается в Шамордино, и всё к тому же председателю: - Отдай храм, мил человек.
Так попал будущий отец архимандрит во второй раз в места не столь отдалённые, только сроку ему дали побольше, рецидивист, человек для общества опасный. А третий срок, ему уже положили на полную катушку. Не можешь угомониться, посиди в лагерях, поостынь. Так батюшка «остывал» в общей сложности, больше десяти лет. И только, когда его возвращение из мест заключения счастливо совпало с началом оттепели конца 80-х, ему, наконец, позволили начать молиться в храме. Так началось возрождение монастыря.
Если в самом женском монастыре пройти за кладбище, то, как раз за ним, и расположился скит, обнесённый деревянным забором. Отец Виктор повёл меня знакомой ему дорожкой. – Почему скит обнесён деревянным забором, а не кирпичной стеной, средств не хватило? Батюшка смеётся: - Нет, кирпич, было, уже закупили, да о. П. переправил его соседям беженцам для строительства дома. – Им, - говорит, - кирпич нужнее. Я давно уже у старчика не был, он меня лет пять назад так отчитал, что я к нему и дорогу забыл. Мне тогда друг звонит поздно вечером и в трубку плачет. Детей у них с женой долго не было, а здесь мальчик родился. Столько радости, и вдруг, берут анализы – лейкемия у младенца. Я ему говорю: «Приезжай, мол, думать вместе будем». Он приехал. Короче, выпили мы с ним, а потом меня осенило: «А поехали в скит к о. П., что он скажет»?
В Шамордино мы приехали ночью, протрезветь не успели. Стучимся к старцу: - «Молитвами святых отец наших…», а у самих языки заплетаются. Открывает батюшка дверь, выходит, и давай меня честить: - Ты чего напился, и этого, - указывает на моего друга, - пьяным привёз? – О.П., - пытаюсь оправдаться, - так, мол, и так, анализы у ребёнка страшные, а он единственный долгожданный. Батюшка: – Езжайте домой, перепутали анализы, ребёнок у тебя здоров, а ты, - погрозил он мне пальцем, - ты у меня ещё получишь. Вот с тех пор, первый раз к нему и иду.
Заходим на территорию скита. Куры гуляют по лужам. Никого не видно, ноябрь, холодно и промозгло. Отец Виктор кричит: - Молитвами святых отец наших… Неожиданно сзади нас появляется о. П., одетый в синий подрясник, вернее, это он когда-то был синим, а сейчас совершенно выцвел, но на фоне скита смотрится весьма подходяще. Мы приветствовали друг друга, но хозяин даже бровью не повёл в сторону о. Виктора. Тот было попытался напомнить о своём знакомстве с отшельником, но безуспешно. Батюшка или не вспомнил, или сделал вид, что не помнит моего спутника.
С нами в группе ехал молодой человек, о нём-то мы и хотели попросить о. П., чтобы он поговорил с ним.- Нет-нет, - отвечает о. архимандрит, - с такими вопросами обращайтесь к о. А., а я давайте лучше покажу вам своих пчёлок. И повёл нас в сарай, рядом со входом в скит. Батюшка заглядывал в улья, улыбался и о чём-то шептался с пчёлкам, похоже, что о нас он совершенно забыл. Мы с другом переглянулись и пошли искать о. А..
О. А., к которому нас направили, личность, по словам отца Виктора, не менее колоритная, и в отличие от о. П., они с моим спутником общения не прерывали. О. А. до своего монашества работал в Москве администратором нашего главного театра. Потом, подвизался в Оптиной, и когда решил, что нуждается в большем уединении, перебрался в Карелию.
После долгих поисков о. А. обосновался в охотничьей сторожке на берегу большого озера. Озеро было большим, но неглубоким. Его можно было пройти вброд, и вода едва доходила до пояса. Озеро просто кишело рыбой. Батюшка рассказывал, что рыба не боялась человека, а наоборот, как только он входил в воду, большие рыбины подплывали к нему и утыкались в него головами. Наверно так по отношению к человеку ведут себя животные в раю. О. А. говорил, что не мог есть рыбу, невозможно было обмануть доверчивость этих бессловесных созданий.
А однажды к нему в избушку пришёл котёнок. Отшельник удивлялся, откуда в таком удалённом месте мог появиться котёнок? Тот прижился и остался с монахом. А со временем из котёнка вырос огромный и сильный кот. Кот охотился в лесу, но неизменно возвращалась к своему хозяину. Однажды, когда о. А. заболел, да так, что и подняться не мог, Буба, так звали кота, стал приносить ему молодых зайцев. Зайдёт в избушку и стоит перед монахом с добычей в зубах, пока тот не возьмёт зайца в руки.
Так и прожили человек и зверь вдвоём в глухих карельских лесах, десять долгих лет, и ещё бы наверно жили, если бы не прознал об о. А. игумен ближайшего к нему монастыря. Нашёл он подвижника и просит: – Ты, батюшка, человек духовный, старец, и по виду и по возрасту, помог бы нам. Наш монастырь совсем бедный, и живём вдалеке от остального мира, паломников нет. А, вот, если бы мы людей к тебе направляли, вроде ты, как от нашего монастыря, здесь, в скиту отшельником живёшь. Нам бы полегче стало, помоги, батюшка. О. А. человек доброй души, согласился. Сперва народ к нему небольшими группами через лес пробирался, а когда дорогу от монастыря наладили, так пошли к о. А. уже и автобусы с паломниками. Батюшка людей принимал, общался с ними, молился. Такая, вот, благодать посетила древнюю карельскую землю.
И, всё было бы славно, если бы не Буба. Зверь, прагматично оценив ситуацию, понял, что не только соседний монастырь может получать дивиденды со старца, но и он, на правах его особенного друга. Короче, кот теперь первым встречал автобусы с паломниками и заниматься тем, чем обычно занимаются цыгане. У Бубы открылся настоящий талант. И, так это у неё ловко получалось, что через какое-то время поток паломников в скит увеличился. Народ уже не столько хотел пообщаться с батюшкой, сколько поглазеть на любопытное явление: огромный кошак - артист оригинального жанра, разделивший уединение со старцем. Особое умиление в среде паломников вызывал номер, когда Буба, сыто вытянувшись на траве, с ленивой наглостью «делал» отъезжающим лапкой.
Нормальным явлением стало попросить старца помолиться о близком человеке и приложить к записке десяточку, и тут же добавить 50 долларов на то, чтобы Бубочка не голодал. Вызывающее поведение «друга» со временем стало всё больше нетерпимым. Батюшка, как рассказывал о. Виктор, даже, грешным делом, возревновал на животное: - К кому из нас люди едут, к тебе или ко мне? Наставление получить, или на твой цирк поглазеть? Вот как искушал лукавый, - вздыхал о. А.. На вопросы людей: - Батюшка, что вы любите, что вам из мира привезти? Неизменно отвечал: - Везите мадеру. Почему мадеру? Он и сам не знает, сказал, первое, что в голову пришло. Наверно для смирения, пускай люди думают, что отшельник пьющий. Но везли вино исправно. Весь подвал в сторожке был забит бутылками с мадерой. Уже после того, как о. А. вернулся на прежние места и поселился рядом с Шамордино, пришедший ему на смену подвижник передавал благодарность. – После тебя, отче, такая зима выдалась суровая, что если бы не твоя мадера, я бы наверняка замёрз.
Вернувшись на большую землю, батюшка в одиночку восстановил церковь, в которой и служит, а ночевать приезжает в скит к о. П.. Так и живут старчики, поддерживая друг друга, и молясь за нас грешных.
Из Шамордино мы поехали в Оптину. Всё потихонечку меняется. Вроде, ничего в глаза не бросается, а приглядишься, и подмечаешь много нового. И поселили нас в благоустроенной гостинице, всего по двести рублей за ночь, удобно, тепло. Мягкие кровати, буфет, кофе и плюшками, замечательно.
Пошли мы с о. Виктором на могилки убиенных монахов. Так получилось, что я первым прошёл, а он задержался, пока говорил по мобильнику. Прихожу на место, а могилок нет. Туда прошёл, сюда, нету. Да, что такое, неужто с ума схожу? Я же помню, вот здесь они были. А теперь их нет! Кричу: – Бать, а где могилки новомучеников? – Да вот же они, видишь, какую часовню над ними поставили? Мы зашли. В красивой итальянского мрамора часовне стоят три чёрного цвета каменных надгробия. Я прикоснулся к ним губами – холодные. Земелька была теплой.
- Года два назад, - рассказывает о. Виктор, - ночевал я здесь в гостинице с одним шофёром из Сибири. Человек водит большой грузовик. Однажды он выехал в путь в трескучий мороз, и мать, словно предчувствуя беду, благословила его и дала с собой открытку с фотографиями оптинских мучеников.
- Поначалу, всё было хорошо, - рассказывал он, - а потом пошёл сильный снег, я сбился с дороги и застрял. Вокруг никого, ночь, горючка кончилась, и я уже было стал засыпать от холода. И вдруг, меня словно в бок кто толкнул, мамкина открытка! Что-то она мне рассказывала о монахах из далёкого монастыря. Достаю, а уже темно, пальцы не слушаются, и я, еле ворочая губами, начинаю просить – Святые мученики, простите, не помню ваших имён, но по вере моей мамы, не дайте мне пропасть.
Вдруг откуда-то яркий свет, мимо меня по дороге на полном ходу идут три «Татры», да как идут. На передней нож, расчищает снег, вторая подходит ко мне вплотную, шофёр ничего не говоря, начинает меня заправлять, третий цепляет на трос мою машину.
Вытащили на большак, указали нужное направление: - Ты уж, давай, брат повнимательнее, - а сами ушли машинами в сторону от трассы по бездорожью, и скрылись в ночи. Вот же, думаю, повезло. Послал же мне Бог попутчиков. Еду, перед глазами всплывают лица моих спасителей, и до меня доходит: а ведь они мне знакомы. Где же я их мог видеть? И, словно током пробило, мамкина открытка! Вот они – мои спасители иеромонах Василий и иноки Трофим и Ферапонт. Сейчас приехал в монастырь хочу побыть здесь, у их могилок. После того случая, я понимаю, мне теперь по-другому жить надо.
Хорошо в монастыре: гулять, молиться, размышлять. Благодатно. Ещё бы, здесь столько мощей и непрестанная молитва. Думаешь, на наших глазах творится история древней и одновременно вечно юной Церкви. Вот они, святые наших дней, наши современники: убиенные оптинские монахи, расстрелянный отец Даниил со своей матушкой исповедницей, отцы П. и А.. И все они: и мученики, и праведники и преподобные, точно такие же, как и мы с вами, со своими ошибками и грехами, слабостями и чудачествами. Только они решительнее и надёжнее нас. Им можно доверить Царство небесное.
Но не нужно на их могилы класть такие большие холодные плиты, от них веет торжеством смерти, а они победили смерть. Не нужно отделять их от нас. Помню, как было радостно приходить к Матронушке на кладбище, поклониться ей, лежащей вровень и рядом со всеми остальными. И, самим этим фактом, словно, призывающей: ты тоже можешь и должен быть таким же. Может не всё у тебя будет получаться, но для того ты и пришёл в Церковь, чтобы стать святым. Святость в Церкви - не исключение, это норма для всех. А иначе, зачем?
Мы уезжали из Оптиной, и отец Виктор сказал: - Ты посмотри, бать, как нас хорошо приняли, разместили в новой гостинице, и всего-то за 200 рублей.
Конечно, хорошо, но, честное слово, я заплатил бы и в три раза больше, только бы снова провести ночь, как тогда, много лет назад, в храме на полу, рядом с мощами столь дорогого моему сердцу преподобного старца Моисея.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав