Образ. Рассказ второй. 6 страница

Наша встреча со святителем состоялась, и я понял, почему та лошадка всё мчалась и мчалась вслед за святым человеком. Всякий раз, вновь и вновь вставая в очередь к мощам, я вспоминал её бег, и думал, а у меня насколько хватит сил? И только после прочитанной над нами отцом Венидиктом молитвы возле мощей святителя, мы смогли расстаться с этим местом.

На обратном пути Милорад завез нас в женский монастырь в Рустово. Лучше бы он этого не делал, потому, что стоит он у меня теперь перед глазами, и всё тут. Вспоминается, как принимали нас матушки монашенки с послушницами – искушеницами. Столько внимания и тепла, я же ведь теперь всегда сравнивать стану.

Монастырь, как и многие здесь храмы, стоит на вершине горы, с которой открывается необыкновенный вид на Адриатическое море. Тишина. Море, горы и птицы. И Бог.

Мы послужили молебен в новом деревянном храме, освященном в честь наших Царственных страстотерцев. После молебна сёстры рассказали нам, что этот храм, оказывается, был построен по благословению и попечением отца Илии. Он приезжал в Черногорию несколько лет назад, и его точно так же, как и нас, возил по святым местам всё тот же Милорад. Но приезжал он не один, а в сопровождении своих состоятельных духовных чад. Они проехали здесь по многим православным монастырям, посмотрели состояние храмов и монашеских келий. Результатом поездки стала значительная помощь Сербской церкви.

А когда они приехали в Рустово, то батюшка неожиданно обратился к своим спутникам:

- Братья, соберём наши карманные деньги и сделаем взнос на устроение в Черногории храма в память о русских страдальцах. Карманных денег и хватило на то, чтобы построить эту славную церквушечку. А после постройки храма один из благодетелей побеспокоился о его внутреннем убранстве. Во время освящения церкви митрополитом Амфилохием, из числа искушениц две сестры были пострижены в монашество с именами Ольги и Татианы.

Уже прощаясь, я подошёл к матушке Ольге, совсем худенькой и воздушной на вид девочке. - Скажи, матушка, монахом быть тяжело? Она засмеялась, протестующее помахав руками:

- Нет-нет, монашество - это радость! И улыбка во всё лицо, как у Зорицы.

Когда одна из молоденьких матушек благословлялась, я взял её запястье и показал своей матушке: - Ты посмотри, какие у неё тоненькие ручки. На что моя вторая половина мне тихо заметила, что и у неё самой они не толще.

Рассказывают, что здесь, недалеко от монастыря тренировалась группа альпинистов перед восхождением на Эверест. Сперва они должны были пройти местные подъёмы, затем продолжить тренировки на Монблане, а потом уже и штурмовать высочайшую вершину планеты. Две альпинистки как-то зашли в монастырь, да так и остались в нём на всю жизнь. Теперь они здесь штурмуют свой духовный Эверест.

А однажды Милорад указал мне на остров Святителя Николая и сказал: - Я возил туда на лодке отца Илию. От острова Свята Стефана, вон туда. Видишь? Там на острове стоит маленький храм Святого Николая. Батюшка в нём молился, потом я отплыл от берега, а он разулся и опустил ножки в воду. Старец смотрел на меня и улыбался счастливый, как ребёнок. Никогда прежде он не входил в море.

Нас там любят. Отец Хризостом, игумен маленького островного монастыря на Скадарском озере, бывший краповый берет, воевал вместе с нашими добровольцами за Сербию. Так вот, он всегда пребывал в полной уверенности, что все русские святые. Когда его потом, после начала туристического бума, вновь спросили: – Ты и теперь уверен, что все русские святые, и даже те, что сюда приезжают? Он, помолчав, ответил: - Да, наверное, кроме этих все остальные святые. А потом всё равно добавил: - эти тоже святые, только они этого, к сожалению, не знают.

Отец Миленко из Котора, уже поздно вечером провёл нас в храм в честь евангелиста Луки и вынес из алтаря серебряный ковчег с большой мироточащей частицей его мощей. Мы прикладывались к мощам и не могли ничего понять, нас охватил необыкновенный восторг и одновременно радость. Мы не могли оторваться от ковчежца, всё, продолжая и продолжая прикладываться к святыне. Это было пиршество духа, мы были счастливы. Отец Миленко вдруг куда-то убежал, и мы услышали запись хора Троицкой лавры. – Отец Александр из Москвы подарил, - всё повторял батюшка, одновременно вместе с нами испытывая блаженный восторг. Он ещё что-то говорил, но мы не понимали его слов. Но зато отлично поняли, что русские и сербы братья во Христе, братья на веки. Они простили нам наше предательство.

Совсем недавно для того, чтобы отделить Черногорию от Сербии задумали провести по Черногории опрос: - Кто вы - черногорцы, или сербы? Один из уважаемых старейшин большой патриархальной семьи на вопрос детей и внуков, что им отвечать. Сказал: - Пишите, мы - Русские.

Наш самолёт взмывал над морем и чёрными горами, мы возвращались домой. Нужно будет ещё осмыслить и уложить по полочкам, всё, что мы здесь увидели и услышали, найти подходящие слова и определения. Ведь здесь даже кошки отзываются на «мац-мац», а не как у нас - на «кис-кис», это точно, я проверял. А пока, я подобно апостолам на горе Фаворской только и могу, что лепетать какие-то обрывочные бессмысленные фразы.

Зорица, милая-милая Зорица, спасибо тебе, за твои молитвы. Мы побывали на твоей родине, мы прикоснулись к твоим, а теперь уже и к нашим, святыням. Мы подружились с людьми Черногории, и даже приняли участие в праздновании Славы в одной из здешних семей.

И если ты когда-нибудь спросишь меня: - Батюшка, тебе понравилось у нас? Я, наверно, только и смогу что беспомощно ответить: - Зорица, у вас там так «прикольно»!

Письмо из детства (ЖЖ-20.08.10)

Когда я открыл входную дверь и вошёл в дом, отец сидел на кухне за столом и молча ел холодное мясо. Он отрезал от большого куска маленькие кусочки, макал их в соль и отправлял в рот. Казалось, он ни о чём не думает, а просто ест и наблюдает из окна за прохожими.

Зато мама, о, я редко видел мою мамочку в таком раздражении. Она металась из одного угла нашей маленькой кухни в другой, перманентно заполняя собой всё её пространство, и без того ограниченное газовой плитой и холодильником «ЗИЛ». Вообще-то мои родители всегда жили мирно, потому, что любили друг друга, хотя отцу иногда и доставалось, но это только в том случае, если он позволял себе «лишнего». Но в тот день отец был, как стёклышко, а мама, тем не менее, ругалась.

Незаметно прошмыгнув к себе в комнату, я прислушался к её голосу: - Нет, вы посмотрите на этого «исусика», да ты должен был плюнуть в его наглую жирную рожу! Да-да, именно плюнуть. Ведь это не человек, это мразь. Мало того, что они здесь воровали и пропивали всё на свете, так он тебе ещё и карьеру загубил. А ты забыл, как он тебя оскорблял прилюдно? И ты всё прощаешь?!

Оказалось, что отец на похоронах сослуживца встретил Снегирёва, своего бывшего командира дивизии. Тот уже был на пенсии, а отец дослуживал в армии последние годы. Бывший комдив действительно терпеть не мог моего батю, но, тем не менее, уважал. И свидетельством того был факт, что уходя в отпуск, Снегирёв неизменно оставлял за себя моего отца.

Мой батя вообще был удивительный служака и редкий специалист своего дела. Не знаю, есть ли ещё в нынешней армии люди такого типа? Как практик, в своей области военных знаний в течение целого ряда лет он считался лучшим специалистом в вооружённых силах страны. И ещё, будучи воспитанным в простой крестьянской верующей семье, он никогда не брал чужого и не позволял воровать окружающим, в том числе и своему командиру. И тот нашёл способ ему отомстить.

Три года мы прожили в Монголии, где отец, вместе с другими нашими советниками, фактически создавал монгольские танковые подразделения. Монголам он очень понравился своим отношением к делу, и уже через несколько лет после нашего отъезда, они, продолжая помнить, наградили его своей высшей наградой орденом «Сухе - Батора» и обратились к нашему руководству с просьбой снова прислать моего отца, но уже на должность главного военного советника, что соответствовало званию генерал-лейтенанта. Когда в нашу дивизию пришёл запрос на моего отца с просьбой характеризовать его на предмет выдвижения на указанную должность, Снегирёв в ответ составил на батю настолько разгромную бумагу, что даже орден вынуждены были вернуть назад. Понятно, что всё это было сделано тайно, и отец ничего не знал.

Годы прошли, и вот встретившись на поминках, Снегирёв отозвал в сторону своего бывшего подчинённого и сказал: - Илья, мне нужно перед тобой покаяться, я когда-то совершил в отношении тебя большую подлость, - и он рассказал как в тайне от всех лично подготовил, порочащую отца бумагу. - Ты меня прости, позавидовал тогда тебе, и вот ношу теперь на душе этот камень. Мой отец, человек по природе незлопамятный, скорее даже жалея своего бывшего командира, ответил: - Бог тебе судья Николай, а я на тебя зла не держу. И чокнувшись рюмками, они выпили в знак примирения.

Вот об этом разговоре со своим бывшим гонителем, и последующем с ним примирении, отец по простоте душевной и поделился с супругой, о чём, судя по маминой реакции, скорее всего, потом пожалел.

Конечно, мама не преминула пожаловаться мне на отца и рассказала об их разговоре со Снегирёвым: - Нельзя до такой степени быть бесхребетным, сынок, тебя унижают, тебя превращают в посмешище, а ты продолжаешь с ним здороваться. Ладно, я могу ещё понять, если ты зависишь от своего врага, а здесь-то уже никто ни от кого не зависит. И ведь сам же, негодяй, сознался в своей подлости. Возьми и плюнь ему в рожу, ну, хоть один только раз, за всё, за все эти годы унижений. Так нет же, словно ни в чём не бывало, пьёт с ним на двоих.

Спустя время я выбрал подходящий момент и всё-таки поинтересовался у папы, почему он простил своего врага? – Я никогда не считал его врагом, - ответил отец. Снегирёв войну прошёл, у него вся грудь в орденах, он не может быть мне врагом. А подлость, которую он совершил, пускай остаётся его проблемой, я его прощаю и судить не хочу. Время вспять не повернуть, и изменить ничего не изменишь. Злиться на человека, ненавидеть его, даже если он и виноват перед тобой, бессмысленно. Бог с ним, да и потом, может, он действительно раскаялся. А если он завтра умрёт, тогда его зло останется со мной? Батя словно в воду смотрел, на самом деле, Снегирёв вскорости умер.

В эти же дни тяжело заболел мой шестилетний племянник. Неудачно упав с дерева, мальчик ударился ногой, а через несколько дней место удара воспалилось. Помню как поздно вечером к нам приехала скорая. Горящего огнём ребёнка увозили в больницу, а от соседей на весь коридор неслось зажигательное: «Каляровы ярмарки». Утром следующего дня ему сделали операцию, и в жизнь нашей семьи прочно и на много лет пришло до того неведомое и страшное слово: «остеомиелит».

Мне раньше не приходилось навещать кого то больнице, а теперь пришлось. Как сейчас помню эти бесконечные больничные переходы, отделение хирургии, и я с неизменными баночками с едой. Открываю дверь в детскую палату, мой мальчик лежит на кровати у окошка. У него тоненькие ручки и бледное измождённое личико. Малыш ест мало и плохо. – Серёга, - спрашиваю его, - может, ты чего хочешь? И всегда одна неизменная просьба: - Саша, почеши мне между пальчиками на ножке. Его нога от колена и ниже в большой неудобной гипсовой повязке, и мальчик не может дотянутся до пальчиков.

Но через месяц его уже привозят домой, и он на костылях гуляет по двору, и даже умудряется гонять с пацанами в футбол. Мы его возим в поликлинику, где всякий раз хирург при помощи большого шприца отсасывает кровь и гной из свища на ноге. Не знаю, сколько бы всё это продолжалось, если бы однажды мою маму не остановила медсестра из хирургического и не спросила: - Вам что, совсем не жалко ребёнка, вы понимаете, что ещё немного и мальчику просто ампутируют ногу, и это в лучшем случае. Я чужой человек, у меня сердце кровью обливается, а вам, словно, всё равно. Мама в ужасе: - Что же нам делать? – Как что!? - передразнивает та. - Послушайте, вы же не дети, давно бы пора догадаться, - и даёт адрес человека, от которого зависело дальнейшее лечение нашего мальчика. После посещения нужного человека и передачи ему конверта с благодарностью, наш Серёжка был наконец направлен на лечение в костно – туберкулёзный санаторий города Волковыска.

Волковыск старый уютный городок, когда-то здесь располагался штаб 2-й армии генерала Багратиона. Недавно проезжая по его улицам, таким ухоженным и красивым, вспоминал Волковыск, каким он был больше тридцати лет тому назад. Сегодня уже и не помню дорогу к санаторию, а тогда я мог пройти по ней с завязанными глазами. Почти два года, каждые выходные кто-то из нас садился в поезд и ехал сюда за сотню километров от дома.

Помню больничные деревянные корпуса, похожие на дачи, а другие – на длинные бараки. Маленькие домики предназначались для детей, а большие – для взрослых. Сколько же там было людей. И почти все в инвалидных колясках или на костылях. Наш Серёжа снова лежал у окна. Тогда не было таких современных красивых окошек со стеклопакетами. Окно, рядом с которым находилась его кроватка, было старым и множество раз перекрашенным. Рама странной конструкции делила окошко на множество маленьких стёклышек, поэтому и смотреть в него было неудобно. Но мордашка шестилетнего мальчика вполне умещалась в этом маленьком стёклышке, и когда я подходил к его домику, он меня уже ждал и было видно сколько радости приносил ему каждый наш приезд. Для него угадать, кто приедет в очередной раз превращалось в некое подобие игры, иногда он даже кричал: - Я выиграл, выиграл, я знал, что ты приедешь! – это значит угадал.

С продуктами тогда было плохо, а едешь к больному лежачему ребёнку, хочется привезти что-нибудь вкусненькое. Вот и ищешь всю неделю это самое вкусненькое, и покупаешь его втридорога. Но это всё ерунда. Ради любимого человечка можно побегать и поискать, тем более, что ему нужно-то было всего чуть-чуть. Правда была одна трудность, для меня, во всяком случае. Это их лечащий врач. Не помню уже ни его имени, ни даже его врачебной специализации, запомнилась только его улыбка. Добрая ласковая улыбка бесконечно любящего тебя человека, и не только любящего, но и стремящегося тебе всячески угодить. В выходные дни, то есть когда шёл основной поток посетителей, врач всегда стоял и всех встречал на одном и том же месте. И я знал, что все приезжающие что-то обязательно ему давали. Если ехали из деревень, то везли сумки свойских продуктов, а городские, как правило, деньги или дорогие коньяки и вина. Сестра специально ездила в Москву, и через знакомых закупала в Елисеевском для доктора коньяк, который он предпочитал.

Давали ему все, только, я, тогда ещё школьник, воспитанный на ярких положительных примерах, никак не мог перешагнуть через себя и сунуть человеку взятку. Не потому, что мне было жалко, а не мог, и всё тут. Почему-то представлялось, что врач, человек самой гуманной профессии, не сможет взять у меня взятку и вдруг обидится. Ведь это ужасно, обидеть такого человека. Поэтому, когда я первый раз в одиночку приехал навестить моего Серёжку, то только поздоровался с милым доктором и прошёл в домик. Врач был сама любезность, он проследовал за мной в палату, рассказывал о лечении, показывал какие у ребёнка чистые простыни, и просил обратить внимание на то, что и мальчик ухожен. Я только кивал головой и, словно попугай, всё время повторял: - Спасибо, доктор.

Зато в следующий мой приезд врач не пошёл за мной в палату, но я и без него увидел, что мой мальчик лежит на грязной простыне, продукты, которые привозили ему в прошлый раз, почему-то не поместились в холодильник и их сразу же выбросили. – Саша, а меня не помыли, всех ребят мыли, а меня нет, - поделился со мной малыш. Но самое главное, ребёнку больше не давали лекарств и перестали делать необходимые процедуры. Я, с ужасом представив, что Серёжка ещё целую неделю не будет получать необходимого лечения, выбежал из палаты. – Доктор, доктор, простите меня, я всё понял, и в следующий раз обязательно привезу. Только, пожалуйста, не прекращайте лечения.

Врач, изменившись в лице, с настороженным видом произнёс: - Не волнуйтесь, юноша, скорее всего произошло какое-то недоразумение, я разберусь и всё немедленно исправим. В моём присутствии ребёнку перестелили постель, а уже после того, как я уехал, мальчика помыли и впервые за неделю он стал получать лекарства.

На следующий год, в один из тёплых весенних дней мы с Серёжей прогуливаемся по дорожкам санатория. Мальчик передвигается на костылях, поэтому мы идём очень медленно. Мимо проходит кто-то незнакомый, вдруг он останавливается рядом с нами, и, указывает в сторону одного из колясочников: - Этот человек управлял автомобилем, в котором разбился генерал Беда.

Будто он в курсе, что это имя в нашей семье особенно в последние месяцы произносили с особым уважением, а я так просто благоговел перед ним. Ещё бы, лётчик – штурмовик, на фронте с 1942 года, в 25 лет майор дважды Герой Советского Союза. 214 боевых вылетов, это при том, что основная масса штурмовиков погибала, чуть ли не во время первых вылетов. Леонид Игнатьевич командовал авиацией Белорусского военного округа и однажды выручил моего отца в очень сложной для него ситуации.

Дело обстояло приблизительно так, папа подал рапорт с просьбой об увольнении, а командование, имея под рукой такого деятельного работоспособного человека, не хотело его отпускать и решило назначить его на более высокую должность, позволяющую значительно увеличить срок его службы. Помню, как жаловался отец: - Я устал работать за всех, и надолго меня не хватит. Но папа был членом партии и за отказ идти на должность с повышением на него завели персональное дело, которое и должно было рассматриваться на президиуме ЦК компартии Белоруссии. А на таком уровне с людьми особенно не церемонились, человека могли исключить из партии и лишить военной пенсии. Единственный, кто заступился перед Машеровым за отца и дал ему прекрасную характеристику, и был генерал-лейтенант Беда. Папа смог уволится с максимально возможной пенсией, что позволяло нам, его семье не думать о куске хлеба.

И такая беда. В конце декабря 1976 года руководство Белоруссии во главе с Машеровым провожали из Белой Вежи Рауля Кастро, который вместе с семьёй отдыхал в наших местах. А потом, возвращаясь по дороге на Брест, машина в которой ехал генерал, попала в катастрофу. Кстати, через четыре года при схожих обстоятельствах погибнет и сам Пётр Машеров, который ещё через две недели должен был бы уйти в Москву и сменить Косыгина.

Есть свидетельство, что в день аварии Беда, человек обычно весёлый, разговорчивый, молчал и ни с кем в разговоры не вступал. Когда его спросили, не заболел ли он? Леонид Игнатьевич ответил, что с самого утра у него почему-то очень нехорошо на душе. Человек, который действительно 214 раз смотрел смерти не просто в лицо, а заглядывал в самые её пустые глазницы, в то утро предчувствовал свою гибель. Погода была отвратительная. Самолёт с Кастро чудом взлетев, взял курс на Ташкент. А когда Машеров предложил им самим лететь в Минск на втором самолёте, генерал резко воспротивился и не разрешил лететь никому. Выехали на автомобилях и Беда погиб.

В следующий раз, кроме обычных гостинцев, которые я вёз Серёжке, в моей сумке лежало и изумительной красоты яблоко. Наш мальчик очень любил яблоки, и когда сестру кто-то угостил таким замечательным экземпляром, было решено, что его обязательно отвезут порадовать ребёнка.

Когда я уже шёл по дорожке санатория, то лоб в лоб столкнулся с бывшим водителем генерала Беды. Он сидел в коляске, и какая-то женщина медленно толкала её перед собой. Было видно, что человек очень слаб, даже сидеть ему было трудно.

Смотрю на него, а у меня перед глазами стоит отец, я снова вижу его в те тяжелые для него дни перед заседанием партийного бюро. И такое чувство благодарности вспыхнуло во мне к покойному генералу, что немедленно захотелось сделать что-то очень хорошее, если не ему, так хотя бы его водителю. В этот момент, машинально поправляя висящую на моём плече сумку, я нащупал то замечательное яблоко. Угостить бы им водителя, но ведь я вёз его для мальчика, и даже представлял как обрадуется ему Серёжка. И не решился, и прошёл мимо.

А вернувшись потом домой, всё никак не мог забыть эту встречу и о том, как пожалел угостить человека. Думаю, ладно, в следующий раз специально съезжу на рынок, найду такое же замечательное яблоко и обязательно отвезу его бывшему водителю генерала. Но выбраться в Волковыск мне удалось только через несколько недель. В тот раз, возвращаясь из детской палаты, специально ходил искал того водителя. Но не нашёл. Оказалось, что больному стало хуже, и его увезли обратно в Минск. Не успел, хотел, а не успел. Добрые дела нужно делать вовремя.

Я так расстроился, что даже не подумал отдать яблоко кому-нибудь другому. Возвращаясь домой, сижу в полупустом вагоне и читаю книжку. Яблоко лежит в сумке, а съесть его у меня нет никакого желания. На одной из остановок, напротив садится молодой и не совсем трезвый парень. На его лице и руках виднелись следы недавних, но уже заживающих ран. Он достаёт начатую бутылку пива и понемногу отпивая из горлышка, молча смотрит в окно. А потом, словно сомневаясь, делать ему это или нет, обращается ко мне: - Слушай, пацан, смотрю на тебя, и почему-то мысль пришла с тобой посоветоваться. Вот, как ты скажешь, так я и поступлю. Понимаешь, я её люблю, ещё до армии с ней познакомились. Она меня ждала, потом мы поженились. Нужно деньги на семью зарабатывать я и пристал к бригаде, что занимается ремонтом и покраской котельных труб. Работа разъездная, часто приходилось уезжать. В общем, согрешила она, понимаешь. Каялась потом, плакала, а я никак ей этого простить не могу. Недавно во время работы лопнул страховочный ремень, чудом не разбился. Вишу на верёвке, а меня ветром раскачивает и бьёт об стенку. Так, поверишь, она от меня в больнице, пока я в себя не пришёл, ни на шаг не отходила, это я потом её прогнал. А сейчас из больницы вышел и думаю, что же мне дальше делать? Простить её или окончательно уйти. Знаешь, пацан, вот как ты скажешь, так я и поступлю, - и смотрит напряжённо, что я ему скажу.

А что я ему скажу? Ведь у меня ещё совсем ни какого опыта. Что же ему ответить? И тут вспоминаю отца, и словно повторяю вслед за ним: - Прости её и помиритесь, - в этот момент моя рука снова нащупала яблоко, - и постарайся сделать это не откладывая, чтобы не опоздать. В Гродно, уже выходя из вагона, достаю из сумки яблоко и протягиваю его парню: - Вот, это вам на двоих от меня, и начинайте всё с начала. Глядя на яблоко, он улыбается: – С самого начала? Это как Адам и Ева?

Как представлю, сколько с тех пор воды утекло, страшно становится. Кстати, мой отец пришёл к вере, и, несмотря на почтенный возраст, несколько раз в году причащается в храме, в том числе и неизменно на Пасху. Недавно заезжал к родителям, копаюсь в книжках, и из одной выпадает маленький листок бумаги из тетрадки в клеточку. На нём печатными буквами детской рукой написаны несколько строк. – Помилуй Бог, ведь это же Серёжкино письмо ещё из санатория! «Мама у меня плохо у меня нет друзей. Приезжай бабушка я плачу по тебе и по деду. Дед кажица в окне ты наверна помнеш меня. Бабушка ты не плачи по мне. Саша я тебя люблю ты приежай. Бабушка я люблю тебя а ты приежай».

Серёжка уже не Серёжка, а давно и всеми уважаемый врач хирург. Интересно, он берёт с людей или нет? Хотя, хирурги брали всегда. Ладно, не вымогал бы только. А это письмо из санатория я берегу, так, на всякий случай. Вдруг слухи начнут доходить, тогда я ему записочку из его детства заказным письмом и отправлю.

Плачущий ангел (ЖЖ-06.02.09)

На днях отмечали 65 лет снятия блокады Ленинграда. Дата значительная, Президент приезжал. Собрали блокадников, кто еще в силах, концерт им показали. Попытались на всю страну донести боль тех дней, да кто услышит? Разве можно понять блокадников, слушая по телевизору дневник голодной девочки, и ужинать, например? Да не поймем мы их, пока не испытаем голод на собственной шкуре. Сытый голодному, как известно, не товарищ.

Лечу по поселку. Мне дорогу пересекает молодая женщина, мусор выбрасывать идет. Пакет прозрачный, а в нем булка белового хлеба. Хорошо живем, и, слава Богу, что хорошо.

Мой отец в семилетнем возрасте пережил голодомор на Украине в тридцать третьем. Дед мой крестьянствовал, мудрый был человек, молился постоянно. Может, это Господь ему и подсказал, он тогда весь хлеб закопал в огороде. Закапывали с бабушкой ночью, без детей, чтобы никто не проговорился.

Когда пришли те, кто унес всю пищу из дома, то в печи в казане каша была. А как уходили, так эту кашу один из них на пол опрокинул, а потом на неё ногой наступил. Зачем?

Сейчас там во всем москалей винят. Не знаю, но грабили людей свои же сельчане, и брали не только еду, но и вещи, все, что приглянется. С папы моего, семилетнего ребенка, безрукавку сняли. Только ведь, Бог поругаем, не бывает. Хоть и лебеду, и кору ели, но всей семьей выжили, а из грабителей и их детей никого не осталось. Папа не любит об этом вспоминать.

Как-то на мои расспросы, ответил: «Тогда много людей умерло. Утром встанешь, выбежишь на улицу, а по дороге трупы. Через наше село много людей шло в город, думали там спасутся. Как-то раз утром проснулись, а у нас сквозь штахетник рука торчит, как – будто просит, а человек уже мертвый. Людей ели. Не хочу помнить».

Но если можно выкинуть что-то из памяти, то нельзя лишить памяти голодавшую плоть, такая память укореняется в подсознании и становится частью тебя.

Я еще мальчишкой замечал, как кто к нам домой придет, кто бы ни был, папа всегда предлагал гостям покушать. Как-то купили мы в одной деревне четвертушку туши свиньи, тогда с мясом было трудно. Набили морозилку, что-то засолили, а часть нужно было пускать в еду. Мама тогда нажарила целое ведро котлет. Мы их ели, ели…, смотреть я уже на них не мог. Говорю маме: «Не могу я их есть, надоели мне котлеты». Услышал папа, и повторил мою фразу. Не передразнил, а именно повторил, для того, наверное, чтобы понять. И говорит снова себе: «Надо же, котлеты могут надоесть».

У меня много лет была помощницей в алтаре бабушка Прасковья. Редко мне приходилось встречать людей такой кротости и смирения. Из церкви не выходила. Молилась Богу, как с другом разговаривала, и Он её слышал. Помню, пришло время, и отказали ей ноги. Просит: «Господи, как же мне без храма? Помоги». Помолилась, встала и пошла в храм. А там новая напасть - ослепла. «Господи, как же мне батюшке помогать без глаз? Верни мне глазки». И зрение вернулось. Носила очки с толстенными линзами, но видела, и даже Псалтирь могла читать. Я называл её «мой добрый ангел, моя палочка выручалочка». До последнего времени, пока уже не слегла, пекла просфоры. Когда уж совсем не смогла работать, сидела в просфорной, и пока работали другие, молилась.

Когда пришло время уходить в лучший мир, Прасковьюшка отнеслась к этому спокойно и ответственно. Исповедовалась несколько раз, всю свою жизнь, как тесто, пальчиками перетерла. Но замечаю, что что-то гнетет мою помощницу. Спрашиваю её, а она и отвечает: «Грех у меня есть, батюшка, страшный грех моей юности. Плачу о нем постоянно и боюсь, что Господь меня такую не допустит к Себе». Мы знаем свои грехи юности, помоги нам Господи. Но чтобы такой церковный молящийся человек, как моя алтарница, до сих пор носила его в себе?

«Неужто не каялась, Прасковьюшка»? «Каялась, да все он мне о себе напоминает, так перед глазами и стоит». «Тогда вновь покайся, чтобы душа у тебя не болела».

На исповедь Прасковья принесла листок бумаги с написанными на нем большими буквами двумя словами: «Я кусячница шпекулярка». Видать, язык у неё от стыда не поворачивался, произнести написанное в слух.

«Это, на каком языке написано, друг мой»? спросил я её. Я забыл сказать, бабушка говорила на своем деревенском наречии, в войну они жили недалеко от Мурома, и видимо, там так говорили. Её речь изобиловала подобными словечками. Меня это постоянно забавляло и умиляло. Все хотел записать, да так и не собрался.

В ответ она расплакалась и призналась, что это её самый страшный грех. В годы войны, когда отца забрали на фронт, остались пятеро детей, из которых Прасковьюшка была старшей.

Вот тогда они узнали, что такое голод. Жесточайшей экономией удалось набрать денег и купить в Муроме на рынке буханку хлеба. Дрожащими руками голодный двенадцатилетний ребенок разрезал хлеб на десять кусков и шел продавать его на станцию солдатам из воинских эшелонов, что шли на фронт. На вырученные деньги она уже могла купить больше хлеба, часть домой, и буханку, вновь на продажу. По нашим временам, какой же это грех? Нормальный бизнес.

«Они же, солдатики молоденькие, сами голодные, на фронт умирать ехали, а я на них «шпекулярила»». И плачет, плачет человек по-детски горько, размазывая по щекам слезы своими старческими кулачками.

Как нам понять их, это поколение стариков, которое вынесло столько страданий, и сумело остаться на такой высоте кристально нравственной чистоты? Как так получилось, что вырастили они нас, поколения сытых и равнодушных. Смотрим на них, штурмующих почту в очереди за нищенской пенсией, или часами просиживающих в больнице в надежде на бесплатный прием, и кроме раздражения, ничего к ним не испытываем.

Пришел однажды старенькую бабушку причастить. Прощаюсь уже, а она и говорит мне: «Жалко сейчас помирать. Жить-то, как хорошо стали. Вон, мы в обед за стол садимся, так целую буханку хлеба кладем». Целая буханка хлеба для старушки критерий счастливой жизни.

Нет, что бы там телевизор не говорил, а кризис нам нужен, очень нужен. Хотя бы иногда. Ведь кризис – это по-гречески означает «суд», а мы добавим «Божий суд», Бич Божий по нашим ледяным сердцам. Может, хоть так, через желудок, понемногу будем обретать потерянный нами образ. Научимся смотреть друг на друга, и видеть в другом человека, может сочувствовать начнем? А то ведь все забыли.

Дата добавления: 2015-11-30