ISBN 985-438-308-3. 15 страница

Проблема накопления капитала практически отсутству­ет. Это не значит, что все абсолютно равны материально: кто-то — богаче, кто-то — беднее, но границы этих раз­личий очень подвижны. Отношение зуни к материальным ценностям наглядно характеризует такой пример: каж­дый с удовольствием одолжит свое украшение другу или любимому соплеменнику, если тот его об этом попросит. Браки, как правило, очень стабильны, хотя развод не является проблемой. Это не значит, что отсутствуют ссо­ры на почве ревности. Женщина, естественно, не подчи­няется мужчине. Люди часто делают друг другу подарки, но (в отличие от известных обществ, где царит дух сопер­ничества) это делается не ради демонстрации своего иму­щественного превосходства и уж конечно не для того, чтобы унизить того, кому преподносится дар. При этом совершенно отсутствует сравнение подарков или расчет на взаимность. Благосостояние семьи поддерживается при­лежным индивидуальным трудом каждого из ее членов; использование чужого труда здесь неизвестно. Имеется частная собственность на недвижимое имущество, но ссо­ры являются большой редкостью и быстро улаживаются.

Систему зуни можно понять, если исходить из того факта, что материальные вещи здесь сравнительно низко ценятся, а основные жизненно важные интересы имеют религиозную природу. Другими словами, главной ценнос­тью в обществе считается сама жизнь и все живое, а отнюдь не вещи и не обладание собственностью. Важнейшее место в этой системе занимают песни, молитвы, ритуалы и танцы. Священнослужители пользуются огромным ува­жением, хотя они и не выполняют функций цензора или судьи. Религиозная сфера считается гораздо более важ­ной, чем светская (чем экономика, хозяйство, прибыль). Это доказывает тот факт, что судебные тяжбы по имуще­ственным вопросам разбирает чиновник, который по срав­нению со священником имеет довольно низкий социальный статус.

Наименьшую ценность для зуни представляет, вероятно, такая категория, как личный авторитет. Хорошим чело­веком считается человек "дружелюбный, мягкий, уступ­чивый и добросовестный". Мужчины никогда не применя­ют свою силу. Даже в том случае, если жена изменила мужу, о насилии не может быть и речи. Во время инициа­ции юношей подвергают испытанию (страхом), но эти об­ряды никогда не превращаются в настоящую пытку, как это бывает в других культурах. Убийство в принципе ис­ключено. Как сообщает Рут Бенедикт, за все время ее исследований она не встретила ни одного человека, кто мог бы вспомнить случай убийства. Самоубийство осуж­дается. Мифы и легенды никогда не рассказывают об ужа­сах и опасностях. В связи с проблемами секса здесь не возникает никаких неприятностей: никто не испытывает угрызений совести по поводу своей сексуальности, а цело­мудрие не встречает одобрения. Половая сфера составля­ет часть счастливой жизни, но лишь только часть ее, а вовсе не является единственным источником удовольствия (как это считается в некоторых агрессивных обществах). Иногда кажется, что с сексуальной сферой связаны неко­торые страхи, но при ближайшем рассмотрении это ока­зывается страхом мужчины перед женщиной и половыми связями. Так, Голдман обращает внимание на роль муж­ского страха в матриархальных системах (особенно бояз­ни кастрации).

При этом речь идет скорее о том страхе, который муж­чина испытывает по отношению к женщине, чем о страхе перед карающим отцом (как считал Фрейд).

Воистину замечательная картина счастливой жизни, в которой отсутствует насилие; этой жизни чужд дух агрессивности, а радость сотрудничества и дружелюбия являет­ся нормой. Может ли такую картину изменить тот факт, что в этом обществе все же встречаются ревность и ссоры? Если требовать от общества абсолютно идеального состоя­ния, при котором реализуется полный отказ от воинствен­ности и враждебности, то ни одно общество нельзя будет назвать миролюбивым и свободным от насилия. Правда, подобные требования можно, вероятно, охарактеризовать как достаточно наивную позицию. Ведь даже самые неаг­рессивные люди при определенных обстоятельствах могут обозлиться, особенно если они наделены холерическим тем­пераментом. Но это вовсе не значит, что у них вся струк­тура характера (вся личность) является агрессивной (де­структивной). Можно даже больше сказать: в такой куль­туре, где на выражение гнева наложено табу (как в куль­туре зуни), некоторая доза гнева иногда прорывается в форме личной ссоры. Но считать такие одноразовые про­явления драчливости симптомом глубокой и мощной, по­стоянно вытесняемой агрессии может лишь тот, кто дог­матично стоит на позициях концепции врожденной агрес­сивности человека.

Такая интерпретация основывается на ошибочном тол­ковании бессознательной мотивации, которую открыл Фрейд. При этом прослеживается следующий ход рассуж­дений: если предполагаемая черта характера проявилась, то ее наличие явно и несомненно; если же она полностью отсутствует, то само это отсутствие доказывает ее суще­ствование: ведь она, наверняка, вытеснена и потому, чем меньше она заметна, тем больше понадобилось усилий на ее вытеснение, т. е. тем больше ее роль в глубине бессоз­нательного.

Таким способом можно доказать все, что угодно, а от­крытие Фрейда используется в чисто догматических це­лях. Что касается серьезного подхода к методу, то любой психоаналитик в принципе допускает гипотетическое на­личие какого-то влечения в вытесненной форме лишь то­гда, когда эмпирические факты свидетельствуют об этом вытеснении (сны, фантазии, ошибки, описки и т. д.). Но в реальном анализе отдельных личностей и целых куль­тур этот принцип, к сожалению, очень часто игнорирует­ся. Люди исходят из достаточности самой теоретической

посылки о возможностях вытесненных влечении и не дают себе труда искать эмпирические факты. Подобный анали­тик часто действует без злого умысла, ему в голову не приходит, что он всего-навсего ищет то, что содержится в его теоретической схеме. Подобного подхода надо избе­гать, в том числе и при оценке антропологических фак­тов, и не торопиться констатировать те или иные наклон­ности и черты там, где они ничем не подтверждены.

В случае с племенами зуни нет никаких оснований счи­тать отсутствие явной враждебности результатом усилен­ного вытеснения агрессии. И потому у нас нет никаких сомнений в том, что здесь мы имеем дело с социальной системой жизнеутверждающего коллективистского харак­тера, полностью свободной от агрессивности.

Есть еще один способ игнорирования фактов в пользу существования неагрессивных обществ. Он состоит в том, что такие свидетельства либо просто игнорируются, либо утверждается, что они не имеют серьезного значения. Так, например, Фрейд в знаменитом письме к Эйнштейну пи­сал о примитивных миролюбивых обществах следующее: "На земле существуют счастливые уголки, где природа в полной мере дает человеку все, что ему требуется; и там должны жить кроткие народы, которым неизвестны и чуж­ды и агрессия, и насилие. Мне самому это трудно предста­вить, и я хотел бы побольше узнать об этих счастлив­цах". Я не знаю, как бы Фрейд отнесся к этим "счастли­вым существам", если бы узнал о них побольше. Мне ка­жется, что он никогда серьезно не стремился получить о них больше информации.

Племя манус (система В)

Племя манус, описанное детально в работах Маргарет Мид, — это пример той системы, которая явно отличается от общества типа А уже хотя бы потому, что главной целью и ценностью здесь считается личный успех в хозяй­ственной деятельности, а не искусство, не религиозные ритуалы и не радость жизни, как таковой.

С другой стороны, система манус существенно отлича­ется и от системы типа С, примером которой для нас бу­дет племя добу. Манус в основном не отличаются ни хитростью, ни коварством, грубость и жестокость встречают­ся очень редко.

Манус живут у моря, в лагунах вдоль южного берега Большого острова Адмиралтейства. Их поселения состо­ят из домов, построенных на сваях. Они ловят рыбу, из­бытки которой продают своим соседям, земледельцам и ремесленникам, в обмен на необходимые предметы, кото­рые производятся в более отдаленных районах архипела­га. Всю свою энергию они направляют на достижение эко­номического успеха, причем тратят на это так много сил, что многие мужчины умирают, едва дожив до средних лет. Действительно, редко случается, чтобы мужчина до­ждался рождения первого внука. Такой трудовой порыв, почти одержимость, объясняется не только тем, что успех для них — главная ценность, а еще и тем, что они сты­дятся своих неудач. Если кто-то не в состоянии вернуть долг, это рассматривается окружающими как позор; если кто-то не в состоянии накопить некоторый капитал, он попадает в категорию людей без социального статуса. И как только кто-нибудь оказывается не в состоянии зани­маться хозяйственной деятельностью, он утрачивает вся­кое уважение, завоеванное предшествующим трудом.

В воспитании молодежи главное внимание уделяется таким ценностям, как физическое здоровье, совесть и бо­гатство. Индивидуализм целенаправленно стимулируется тем, что родственники соревнуются между собой за лю­бовь ребенка, стараясь перетянуть его на свою сторону. Таким образом ребенку с ранних лет прививается высо­кая самооценка. Законы брака достаточно суровы и соот­ветствуют в целом буржуазной морали XIX в. Главными преступлениями считаются скабрезность, сексуальные про­ступки, клевета и неуплата долгов. Порицается недоста­точная готовность помочь родственнику, а также запу­щенное хозяйство в своем собственном доме. Только одна фаза в жизни мужчины не подчинена духу напряженного труда и соревнования — это период юности, до женить­бы. Неженатые молодые мужчины объединяются в своего рода братство, они живут все вместе в специальном об­щем доме, деля друг с другом хлеб, орехи, табак и налож­ницу (чаще всего пленницу). Так они ведут веселую празд­ную жизнь за рамками общества в целом. Вероятно, это

необходимо, чтобы дать мужчине хотя бы в короткий пе­риод его жизни немного радости и удовольствий. Ибо со вступлением в брак эта идиллия кончится раз и навсегда. Чтобы жениться, молодой человек должен одолжить боль­шую сумму денег, и потому в первые годы семейной жиз­ни его одолевает одна забота и одна цель — вернуть долг своему кредитору. Он даже не может лишний час провес­ти с женой, пока не расплатится полностью с долгами. Кто хочет добиться успеха в жизни, тратит все силы на то, чтобы после расплаты еще и скопить какие-то сред­ства, чтобы самому стать кредитором и давать деньги в долг.

Это становится одной из предпосылок для завоевания социального статуса. Вступление в брак — также в пер­вую очередь экономическое мероприятие, в котором инди­видуальные личные склонности и сексуальный интерес играют второстепенную роль. При этих обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что между мужем и же­ной в первые 15 лет их совместной жизни складываются антагонистические отношения. И лишь когда дети вырас­тают и вступают в брачный возраст, в семейно-брачных отношениях антагонизм уступает место сотрудничеству. Достижение успеха как высшей цели отнимает так много сил, что их практически не остается на личные формы взаимодействия: такие мотивы, как любовь, расположе­ние, симпатия, антипатия, ненависть и т. д., — стано­вятся недоступными.

Итак, самым главным моментом, решающим для пони­мания системы типа В является тот факт, что в ней нет особой любви или дружбы, но зато деструктивность с же­стокостью тоже не наблюдаются. Если же у человека нет никаких успехов в жизни, а кругом сплошной провал, то его все равно никто не превращает в объект для нападок. Нельзя сказать, что здесь вовсе отсутствуют войны (в ос­новном они направлены на завоевание женщин, которых превращают в проституток), но в целом войны осуждают­ся и считаются препятствием для развития успешной тор­говли.

Идеальным человеческим типом считается отнюдь не герой, а целеустремленный и прилежный, бесстрастный и результативный труженик.Данный тип социальной системы отражается и в рели­гиозных взглядах. Религия направлена на достижение чисто практических целей: жрецы и другие служители куль­та применяют различные методы заклинания духов, отве­дения болезней и несчастий с помощью даров, жертвопри­ношений, молитв и т. д.

Вся жизнь такого общества вращается вокруг собствен­ности и успеха; люди одержимы работой и более всего на свете боятся провала в деле. И несмотря на такой страх, разрушительность и враждебность не характеризуют жи­телей этой системы.

К системе типа В относят еще целый ряд обществ, ко­торые не в такой мере ориентированы на собственность и успех, как племя манус. Но пример с ним был особенно удобен для сравнения с последним типом общественных систем — с типом С, который мы рассмотрим на примере племени добу.

Добу (система С)

Жизнь островов Добу также была подробно изучена и описана одним из знаменитых этнографов современности, Рут Бенедикт. Хотя острова Добу находятся совсем близ­ко от Тробриандских островов, известных нам по публи­кациям Малиновского, обычаи, нравы и характеры их жителей совершенно различны. В то время как тробриандцы живут на плодородных землях, гарантирующих им обиль­ный урожай, острова Добу — вулканического происхож­дения и имеют лишь небольшие площади плодородной почвы.

Добуанцы, однако, приобрели известность среди сосед­них племен не столько бедностью, сколько воинственнос­тью. У них нет вождей, но существует четкая групповая организация подчинения (по типу системы концентриче­ских окружностей), внутри которой предусмотрены специ­альные традиционные формы вражды.

За исключением группы родственников по матери (она называется зузу, что означает "материнское молоко"), в которой отмечается известная мера сотрудничества и дове­рительности, все остальные добуанцы строят свои меж­личностные отношения по принципу видения возможного "врага" в любом и каждом. Даже женитьба не смягчает враждебных отношений между семьями жениха и невес­ты. Единственный способ умиротворения общество нахо­дит в том, что молодая семья поочередно живет один год в деревне мужа, а следующий год — в деревне жены. Отно­шения же между супругами преисполнены злобы и враж­дебности. Верность вообще не предусмотрена, и ни один добуанец никогда не согласится, что мужчина и женщина могут находиться рядом хотя бы короткое время, не имея для этого сексуальных причин.

Два признака характерны для этой системы: роль част­ной собственности и колдовство. Рут Бенедикт приводит массу казусных случаев защиты частной собственности любой ценой. Так, например, право собственности на сад считается настолько неприкосновенным, что хозяйка с хозяином обычно именно в саду предаются любовным за­бавам.

Никто не разглашает размеры собственности, своей и чужой. Эта тайна охраняется очень тщательно, как если бы имуществу угрожала кража.

Личное чувство частной собственности распространяет­ся в том числе и на колдовское искусство, и на формулы заклинаний. Так, добуанцы обладают "магией болезни": они умеют насылать порчу, умеют исцелять болезни, и для каждого случая существует свое магическое действо (колдовство). Многие владеют этим искусством в совер­шенстве, и это приносит им силу и уважение в обществе, а монополия на колдовство дает, естественно, значитель­ное преимущество.

Вся жизнь подвластна чародейству, без него невозмо­жен успех ни в одной сфере жизни, и потому магические формулы составляют важную часть богатства.

Вся жизнь проходит в отчаянном соперничестве; в этой борьбе все средства хороши и любое преимущество исполь­зуется для победы. Однако здесь соревнование проходит не так, как в системах типа А и В, т. е. не открыто, не свободно, а напротив, борьба преисполнена коварства и ведется исподтишка. Идеалом мужчины считается тот, кто достигает успеха хитростью, подсиживанием и другими уловками.

Главным достоинством и наивысшим достижением яв­ляется овладение приемами "вабувабу", которые составляют искусство беззастенчивого продвижения к личному успеху за счет нанесения ущерба всем соперникам. (Эта система существенно отличается от рыночной, которая в принципе базируется на честном обмене, когда обе сторо­ны должны идти на уступки.)

Пожалуй, самым примечательным признаком системы типа С является господствующее здесь коварство. Обычно добуанец производит впечатление весьма вежливого и пре­дупредительного человека. Один из них так описывал нра­вы и обычаи своего племени: "Если я хочу кого-нибудь убить, я постараюсь сблизиться с этим человеком, войти в доверие. Я буду рядом с ним день и ночь, буду делить с ним радость и горе, буду вместе с ним есть и пить, рабо­тать и отдыхать, и это может длиться много месяцев. Я назову его другом и буду ждать подходящего момента, чтобы сделать то, что задумал". И потому, когда случает­ся убийство (а это бывает довольно часто), подозрение падает в первую очередь на тех, кто стремился подружиться с несчастной жертвой. Две главные обуревающие добуанцев страсти — это богатство и секс.

Из-за слаборазвитой способности радоваться у добуанцев возникают определенные проблемы в сфере секса. Дело в том, что обычай запрещает им смех, а угрюмость возве­дена в разряд добродетелей. Один из добуанцев так гово­рит о своих обычаях и нравах: "Проводя время в саду, мы не играем и не поем, не хохочем и не рассказываем весе­лых историй". Быть счастливым категорически запреще­но. Рут Бенедикт сообщает об одном человеке, который провел некоторое время на границе с чужой деревней, на­блюдая жизнь соседей, у которых было принято танце­вать. Но когда его спросили, не захотелось ли ему при­нять участие в танцах, он решительно отверг это предпо­ложение: "Моя жена подумала бы, что я почувствовал себя счастливым, и смогла бы упрекнуть меня в этом", — так он мотивировал свой отказ. Но, как ни странно, вся эта внешняя угрюмость, большое рвение в труде, а также табу на счастье не исключают очень серьезного отношения к удовлетворению сексуальных страстей, а также к технике секса. Так, накануне свадьбы невесте внушают одну-единственную идею: главный способ привязать к себе мужа — это держать его в состоянии сексуального изнеможения.

В отличие от зуни добуанцы исключают из своей жиз­ни любые положительные эмоции, кроме секса. Сексуаль­ное удовлетворение — это единственное допустимое удо­вольствие. И несмотря на это, под влиянием традиции и доминирующих черт характера на поведении между пола­ми это никак не отражается: внешне они никогда не про­являют своих чувств и делают вид, что сексуальные радо­сти — вовсе не повод для теплых или дружественных отношений между мужчиной и женщиной. Они порази­тельно скупы на проявление чувств и в сексе ведут себя как истинные пуритане. Складывается впечатление, что секс считается очень дурным, хотя и весьма привлека­тельным занятием (ввиду запрета на счастье и радость). И в самом деле, если считать, что сексуальные страсти являются компенсацией за отсутствие радости либо выра­жением радости, то в отношении добуанцев речь может идти однозначно только о первом их назначении (т. е. о компенсации)[133].

Хочу закончить свой рассказ выводами Рут Бенедикт:

Жизнь в племени добу способствует развитию крайних форм раздражительности и вероломства, которые у большин­ства народов сведены к минимуму с помощью общественных институтов. У добуанцев же все организационные структуры лишь усиливают эти формы жизни. Добуанец не дает себе труда вытеснять свои кошмарные влечения, его сознание вос­принимает любое зло как норму, предписанную человеку либо природой, либо обществом.

Соответственно этому мировоззрению он считает вполне естественным (достойным одобрения), если кто-то находит себе жертву, на которую можно выплеснуть свою злую энер­гию. Вся жизнь представляется ему смертельной битвой, в которой враги пытаются отнять друг у друга всякую радость жизни. Зло и жестокость — его главное оружие в этой борь­бе, "где никто не способен на милосердие, а потому и сам не ждет пощады".

Симптомы жестокости и деструктивности

Итак, данные антропологической науки показали, что ин­стинктивистская интерпретация человеческой разрушитель­ности не выдерживает критики[134]. Хотя мы во всех культу­рах фиксируем тот факт, что люди в жизни спасаются от угрозы либо борьбой, либо бегством, жестокость и де­структивность в большинстве обществ остаются на таком низком уровне, что их объяснение с помощью "врожден­ных" страстей явно не может никого убедить. Более того, факты свидетельствуют, что менее цивилизованные обще­ства (охотники, собиратели и ранние земледельцы) прояв­ляют меньшую агрессивность, чем более развитые циви­лизации. А это опровергает мнение о том, что деструктив­ность является частью человеческой "натуры". Против инстинктивистского тезиса говорит также и тот факт, что деструктивность (как мы видели) нельзя рассматривать как отдельно взятый фактор, ее можно понять лишь как составную часть целостной структуры личности, как ха­рактерологический синдром.

Однако тот факт, что деструктивность и жестокость не являются сущностными чертами человеческой натуры, во­все не означает, что они не могут достигать значительной силы и широкого распространения. Это не требует доказа­тельства, ибо это подтверждено уже исследованиями мно­гих ученых, которые изучали жизнь примитивных наро­дов[135] (хотя нельзя упускать из виду, что эти данные отно­сились к сравнительно более развитым обществам, а не к самым первобытным среди них, каковыми являются племена охотников и собирателей). Мы сами были (и являем­ся) свидетелями безграничной деструктивности и жесто­кости, так что не особенно нуждаемся в исторических под­тверждениях. Поэтому я не собираюсь здесь цитировать хорошо известный материал о человеческой деструктивно­сти, которого очень много, но считаю совершенно необхо­димым привести результаты новейших исследований об охотниках, собирателях земледельцах эпохи раннего неолита, которые неспециалистам почти неизвестны.

При этом я хочу предупредить читателя в отношении двух обстоятельств. Во-первых, существует масса недора­зумений в связи со словом "примитивный (первобытный)". Это слово принято употреблять в отношении всех доцивилизационных культур, которые отнюдь не единообраз­ны. Их объединяет лишь то, что у них не было письмен­ности, не было развитой техники и денежных знаков; но во всех остальных областях — в экономической, соци­альной и политической жизни — примитивные общества очень сильно отличаются друг от друга. И потому на са­мом деле выражение "примитивное общество" — это только пустая абстракция, а в реальности мы каждый раз имеем дело с примитивным обществом того или иного типа.

Для охотников и собирателей и ряда более развитых первобытных народов характерно отсутствие деструктив­ности, в то время как в целом ряде других обществ и в большинстве цивилизованных социальных систем деструк­тивная тенденция превалирует над миролюбивой.

Второе заблуждение, от которого я хочу предостеречь читателя, состоит в том, что многие упускают из виду спиритуалистские и религиозные мотивы многих жесто­ких и разрушительных действий. Ярчайшим примером тому является практика жертвоприношения детей, которая была распространена в Ханаане в эпоху иудейских завоеваний и в Карфагене вплоть до его разрушения римлянами в III в. до н. э. Что склоняло несчастных родителей к убий­ству собственных детей — жестокость и деструктивность характера? Это явно невероятное предположение. Возьмем библейскую историю об Аврааме и его попытке убить сво­его сына Исаака, которая явно направлена против прино­шения детей в жертву. Здесь трогательно рассказывается о любви Авраама к сыну, и в то же время он без всяких колебаний принимает решение принести Исаака в жертву. Здесь мы явно имеем дело с религиозными мотивами, ко­торые оказываются сильнее даже любви к собственному ребенку. В культуре такого типа человек настолько пре­дан религиозным канонам, что он совершает жестокость, не имея деструктивных мотивов.

Возьмем для сравнения более близкий нам пример — феномен современной войны. Первая мировая война была вызвана целым комплексом причин: здесь смешались эко­номические интересы и тщеславие вождей, неповоротли­вость одних и глупость других. Но когда война уже разра­зилась (или даже еще чуть-чуть раньше), она приобрела характер "религиозного" феномена. Государство, народ и честь нации были фетишизированы, превращены в идо­лов, ради которых обе стороны добровольно стали прино­сить в жертву своих детей. Среди молодых людей, кото­рые погибли уже в первые дни войны, значительную часть составляли сыновья английских и немецких высших со­словий, которые более других несли ответственность за принятие решений. Можно не сомневаться, что родители любили своих детей. Однако, преисполненные традицион­ных представлений о национальной гордости, они пере­ступили через эту любовь и отправили на верную смерть своих мальчиков, которые и сами с готовностью и без промедления ринулись в бой. В этом случае мы также имеем дело с жертвоприношением, и мало что меняется от уточнения, кто кого убьет. Разве это важно, что не сам отец стреляет в своего сына, а просто заключается согла­шение, в результате которого начинается убийство детей обеих воюющих сторон. В случае войны ответственные за принятие решений люди точно знают, что произойдет, од­нако идолопоклонство оказывается сильнее любви к соб­ственным детям.

Для подтверждения теории врожденной деструктивнос­ти нередко используется феномен каннибализма. Сторонни­ки этой теории немало потрудились, описывая находки, которые, по их мнению, доказывают, что каннибалами были даже первобытнейшие люди, например синантропы (Peking-menschen) (500 тысяч лет до н. э.). Обратимся к фактам.

В пещере Чжоукоудянь были обнаружены останки со­рока черепов, которые приписывают самым первым из известных нам человеческих существ — синантропам. Дру­гих костей среди этой находки не было. Все черепа имели повреждение в районе основания, и из этого было сделано предположение, что через это место вынимали мозг. Да­лее идет серия рассуждений и выводов: мозг из этих чере­пов был использован как пища, а вся находка доказыва­ет каннибализм самых ранних из известных нам людей.

На самом деле ни одна из этих посылок до сих пор не доказана. Мы даже не знаем, кто убил владельцев этих черепов, с какой целью и было ли это типичным происше­ствием или исключением из правила. Л. Мэмфорд, как и К. Нарр, убеждены, что изложенная гипотеза носит весь­ма спекулятивный характер. Мэмфорд считает, что широ­кое распространение каннибализма в более позднее время (особенно в Африке и Новой Гвинее) ни в какой мере не может служить доказательством существования людоед­ства на более ранних ступенях развития человечества. Мы уже сталкивались с аналогичной проблемой, когда оказа­лись перед фактом, что самые первобытные представители человеческого рода менее деструктивны и, кстати сказать, имеют более развитую форму религии, чем более поздние.

Среди многочисленных догадок о том, для какой цели из черепов синантропов был вынут мозг, заслуживает вни­мание гипотеза, согласно которой в данном случае мы имеем дело с ритуальным действом; мозг был изъят из черепов не ради еды, как таковой, а ради приготовления священного кушанья. А. Бланк в своем исследовании иде­ологии первых людей подчеркивал, что мы почти ничего не знаем о религиозных идеях синантропов, но при этом не исключено, что они были первыми, кто практиковал ритуальный каннибализм[136].

Бланк обращает внимание на возможную связь между находками в Чжвукоудянь и неандертальскими черепами в Монте-Чирчео, которые также имели следы изъятия моз­га. По мнению Бланка, очень многие признаки указывают на то, что речь идет здесь о ритуальном акте. Например, форма и размер отверстия в основании черепа имели точно такой же вид, как у охотничьих голов из Меланезии и с острова Борнео, где охота за головами имела исключительно ритуальное значение. Но особенно интересно сле­дующее: Бланк установил, что "эти племена вовсе не от­личаются особой кровожадностью и агрессивностью, а также имеют достаточно развитую форму морали и сравнительно высокие нравственные принципы".

Все эти данные подводят нас вплотную к выводу о том, что наше знание о каннибализме синантропов — не что иное, как надуманная конструкция, и что (даже если эти данные подтвердятся), вероятнее всего, речь идет о риту­альном феномене, который очень сильно отличается от неритуального деструктивного каннибализма, встречающе­гося в Африке, Южной Америке и Новой Гвинее. На са­мом деле в доисторическую эпоху каннибализм был чрез­вычайной редкостью. Так, Э. Фольхард в своей моногра­фии "Каннибализм" утверждает, что до сих пор нет доста­точно валидных (убедительных научных) доказательств существования этого феномена в ту эпоху. Он отказался от своей позиции только в 1942 г., когда Бланк показал ему череп из Монте-Чирчео (сообщено Бланком, 1961).

У охотников за головами мы также имеем дело с риту­альными мотивами. Однако пройдет еще немало времени и потребуется провести целую серию серьезных исследова­ний, чтобы установить, когда и в какой мере методы охот­ников за головами из религиозного ритуала превратились в деструктивное поведение с элементами садизма.

С другой стороны, если обратиться к феномену истяза­ния (пытки), то он, вероятно, значительно реже бывает связан с ритуальным актом. Это, скорее всего, выражение садистских инстинктов — и здесь неважно, идет ли речь о примитивном племени или об индивидуальных или поли­тически организованных пытках современности.

И все же для понимания феномена острой деструктив­ности совершенно необходимо учитывать, что причиной подобного поведения могла быть не только жестокость сама по себе, но и религиозные мотивы. Однако в культу­ре, ориентированной на голый практицизм, трудно ожи­дать такого понимания, ибо представители такой культу­ры просто не в состоянии осознать интенсивность и значи­мость для человека нематериальных стремлений, идеаль­ных целей и религиозных мотивов.

Дата добавления: 2015-07-10