ISBN 985-438-308-3. 23 страница

Психиатр называет иррациональным какой-либо симп­том (например, беспричинный страх или бесконечная потребность мыть руки), ибо он считает его следствием на­рушения психики, которое повлечет за собой дополнитель­ные отклонения.

Я предлагаю называть рациональными любые мысли, чувства или действия, которые способствуют адекват­ному функционированию и росту целостной системы (ча­стью которой они являются), а все, что имеет тенден­цию к ослаблению или разрушению целого, считать ирра­циональным. Совершенно очевидно, что только эмпири­ческий анализ всей системы сможет показать, что в ней является рациональным, а что — нет[194].

Если применить такое понятие рациональности к ин­стинктам (естественным влечениям), то неизбежно при­ходишь к выводу, что они вполне рациональны. С пози­ций дарвинизма функция инстинктов состоит именно в том, чтобы поддерживать жизнь на адекватном уровне и способствовать выживанию отдельного индивида и вида. Зверь ведет себя рационально именно потому, что он пол­ностью руководствуется инстинктами. И человек посту­пал бы рационально, если бы его поведение преимуще­ственно было детерминировано инстинктами. Поиск пищи, оборонительная агрессия (или бегство), сексуальные же­лания никогда не ведут к иррациональному поведению, если только они имеют естественные объекты заинтересо­ванности (стимулы). Причина иррациональности состо­ит не а том, что человек действует инстинктивно, а в том, что ему не хватает этой инстинктивности.

А как обстоит дело с рациональностью тех страстей, которые обусловлены характером? С точки зрения наше­го критерия рациональности мы должны уметь их разгра­ничить. Страсти, поддерживающие жизнедеятельность организма, следует считать рациональными, ибо они спо­собствуют росту и благополучию живой системы. А те страсти, которые "душат" все живое, следует считать ир­рациональными, ибо они мешают росту и здоровому фун­кционированию организма. Здесь, однако, требуется еще одно уточнение. Человек становится деструктивным и же­стоким оттого, что у него сложились неблагоприятные условия, недостаточные для дальнейшего роста. И при данных обстоятельствах ему, как говорится, иного не дано. Его страсти иррациональны в сравнении с нормальными возможностями человека, и в то же время с точки зре­ния особых обстоятельств жизни данного конкретного ин­дивида в них есть какая-то своя рациональность. То же самое относится и к историческому процессу. "Мегамашины" античности были в этом смысле рациональными; даже фашизм и сталинизм не были лишены своей рациональ­ности, если рассматривать их с точки зрения единственно возможного пути развития в конкретных исторических условиях. Этот аргумент как раз и приводят их апологе­ты; однако еще нужно доказать, что там действительно не было альтернативных исторических возможностей[195].

Однако я хотел бы еще раз повторить, что разруши­тельные для жизни страсти — это тоже своеобразный от­вет на экзистенциональные потребности человека (как и другие страсти, способствующие жизни, созидательные). И те и другие неразрывно связаны с человеком. И первые страсти развиваются неизбежно, если отсутствуют реаль­ные предпосылки для реализации вторых. Человека де­структивного можно назвать грешником, ибо разрушитель­ность — это грех, но ведь он все равно человек. Он ведь не деградировал до стадии животного существования и не руководствуется животными инстинктами. Он не может изменить устройство своего мозга... Его можно рассматри­вать как экзистенциального отступника, как человека, которому не удалось стать тем, кем он мог бы стать соот­ветственно своим экзистенциальным способностям. Во вся­ком случае у человека всегда есть две реальные возможно­сти: либо остановиться в своем развитии и превратиться в порочное существо, либо полностью развернуть свои спо­собности и превратиться в творца. А какая из этих воз­можностей станет действительностью — это во многом за­висит от того, есть ли в обществе условия для роста и развития индивида или нет.

К этому следует прибавить следующее: когда я говорю, что формирование личности зависит от социальных условий и что общество несет за нее ответственность, я этим вовсе не хочу сказать, что человек является только объектом, беспомощным продуктом внешних обстоятельств. Нет, внешние факторы только способствуют или препятствуют развитию определенных черт характера и определенных границ, в рамках которых он действует. Тем не менее каж­дый человек сохраняет свой собственный разум, свою волю, а также неповторимые особенности своего индивидуально­го развития. Не история делает человека, а человек тво­рит исторический процесс. И только догматическое мыш­ление — результат лености духа — пытается конструиро­вать упрощенные схемы бытия по принципу "или — или"; такие схемы только препятствуют истинному проникнове­нию в суть дела[196].

Психологическая функция страстей

Чтобы выжить, человек должен получить удовлетворение своих физических потребностей, а его инстинкты застав­ляют его действовать в том направлении, которое требует­ся для выживания. Если бы его поведение определялось преимущественно инстинктами, то у него бы не было осо­бых жизненных проблем и при условии достаточного ко­личества пищи, он превращался бы просто в "довольную корову"[197].

Однако удовлетворение одних лишь физиологических потребностей не делает человека счастливым и не гаран­тирует ему благополучное состояние. Его проблема не ре­шается таким образом, что он может сперва удовлетво­рить свои физические (телесные) нужды, а затем (как не­кую роскошь) может допустить развитие страстей, свой­ственных его характеру; ведь эти страсти с самого его рождения присутствуют в его личности и часто властвуют над ним не меньше, чем его биологические инстинкты.

Если мы внимательнее рассмотрим индивидуальное и массовое поведение, то мы обнаружим, что сексуальные потребности и голод составляют сравнительно малую долю среди всех прочих мотивов поведения. Стержнем мотивационной сферы человека являются страсти — на рацио­нальном и иррациональном уровне: потребность в люб­ви[198], нежности и солидарности, в свободе и правде, в со­хранении чести и совести. Человеком владеют такие стра­сти, как жажда власти, подчинения и разрушения; такие слабости, как нарциссизм, жадность, зависть и тщесла­вие. Эти страсти влекут его по жизни, становятся причи­ной волнений и тревог; они дают пищу не только для сновидений, но и являются источником, который питает все религии мира, все мифы и легенды, искусство и лите­ратуру, — короче, все, что придает жизни вкус и цвет, что делает ее интересной и значимой, ради чего стоит жить. Под давлением страстей одни люди рискуют жиз­нью, другие способны наложить на себя руки, если не могут достигнуть предмета своей страсти. (При этом уме­стно напомнить, что никто не совершает самоубийства из-за сексуального голода или по причине нехватки про­дуктов питания.) Характерно, что интенсивность страстей не зависит от характера мотива: и любовь, и ненависть могут быть источником одинаково сильных страданий.

В том, что это так, вряд ли можно усомниться. Гораздо труднее ответить на вопрос: почему это так? И все же напрашиваются кое-какие гипотезы.

Истинность моей первой гипотезы можно проверить только с помощью нейрофизиологии. Поскольку мозг по­стоянно нуждается в возбуждении (мы об этом уже гово­рили), не исключено, что эта потребность прямо обуслов­ливает необходимость такого раздражения, которое вызы­вается страстями; ведь именно страсти обеспечивают наи­более продолжительное возбуждение.

Вторая гипотеза вторгается в область, которую мы в этой книге достаточно подробно обсудили, — я имею в виду уникальность человеческого опыта. Как уже говори­лось, у человека есть самосознание; он сознает себя как личность, понимает беспомощность изолированного инди­вида, и этот факт, по всей видимости, заставляет его стра­дать, делает невозможным довольствоваться растительным образом жизни.

Это прекрасно понимали и использовали в своем твор­честве представители самых разных культурных эпох: философы и драматурги, поэты и романисты. В самом деле, можно ли всерьез поверить в то, что стержнем Эди­повой трагедии является фрустрация, связанная с сексу­альными желаниями Эдипа по отношению к своей мате­ри? Можно ли вообразить, что Шекспир написал своего "Гамлета" ради того, чтобы показать, как вокруг главно­го героя развивается сексуально-фрустрационная колли­зия? Но ведь именно эти идеи отстаивают классики пси­хоанализа, а вместе с ними и другие современные редук­ционисты.

Инстинкты человеку необходимы, но это тривиальность; зато страсти, которые концентрируют его энергию на до­стижении желанной дели, можно отнести к сфере возвышенного "духовного", "святого". В систему тривиального входит "добыча продовольствия"; в сферу "духовного" вхо­дит то, что возвышает человека над чисто телесным суще­ствованием, — это сфера, в которую человек включен всей своей судьбой, когда жизнь его поставлена на карту; это сфера глубинных жизненных смыслов, потаенных стиму­лов, определяющих образ жизни и стиль поведения каж­дого человека[199].

Пытаясь вырваться из оков тривиальности, человек ищет приключений, которые позволят ему перешагнуть границы простого бытия. И потому так манят и волну­ют перспективы самовыражения в любой форме: будь то благодеяние, страшный грех, творческое созидание или разрушительный вандализм. Героем становится тот, у кого хватило мужества преступить грань "без страха и сомнения". Обывателя уже за то можно считать героем, что он пытается хоть как-то проявить себя и заслужить поощрение. Его толкает вперед потребность придать смысл собственной жизни и в меру своего понимания дать волю своим страстям (хоть и не выходя за рамки дозволенного).

Эта картина нуждается еще в одном дополнении. Ин­дивид живет в обществе, которое снабжает его готовыми моделями мышления и поведения, эти стереотипы созда­ют у человека иллюзию смысла жизни. Так, например, в нашем обществе считается, что если человек "сам зараба­тывает себе на хлеб", кормит семью, является хорошим гражданином, потребителем товаров и развлечений, то его жизнь полна смысла. И хотя такие представления в со­знании большинства людей сидят очень крепко, они все же не имеют для них настоящего значения и не могут восполнить отсутствие внутреннего стержня. Внушенные стереотипы постепенно утрачивают свою силу и все чаще не срабатывают. Об этом свидетельствует рост наркома­нии, снижение уровня интересов, интеллектуальной и твор­ческой активности населения, а также рост преступнос­ти, насилия и деструктивности.

XI. ЗЛОКАЧЕСТВЕННАЯ АГРЕССИЯ: ЖЕСТОКОСТЬ И ДЕСТРУКТИВНОСТЬ

Кажущаяся деструктивность

От деструктивности следует отличать некоторые извест­ные с давних пор эмоциональные состояния, которые со­временному исследователю нередко кажутся доказатель­ством прирожденной деструктивности человека. Серьезный анализ показывает, что они хотя и приводят к деструк­тивным действиям, но не обусловлены страстью к разру­шению.

Примером такого эмоционального состояния может быть желание, обозначаемое как "жажда крови". Практически пролить кровь человека — означает убить его; поэтому выражения "убивать" и "проливать кровь" употребляются в литературе как синонимы. Возникает вопрос: может быть, в древности существовали какие-то ритуалы, связанные с проливанием крови, а не с жаждой убивать.

На глубинном, архаическом уровне переживания кровь ассоциируется с каким-то "особым соком". В общем виде понятие "кровь" приравнивается к понятиям "жизнь" и "жизненная сила". Кроме того, кровь издавна считается одной из трех основных субстанций живого тела, в то время как остальные две субстанции составляют молоко и семя. Семя — это выражение мужской силы, молоко — символ женственности, "материнства" и созидания. Во многих культах и ритуалах молоко и семя считались свя­щенными. В крови разница между мужским и женским началом стирается. В глубиннейших слоях переживания человек каким-то магическим образом захватывается са­мой жизненной силой, если он проливает кровь. Применение крови в религиозных целях хорошо извест­но. Священники храма в Иерусалиме, совершая богослу­жение, разбрызгивали кровь убитых животных. Жрецы ацтеков приносили в жертву богам еще трепещущие серд­ца своих жертв. Во многих ритуальных обрядах братские узы символически скреплялись кровью.

Поскольку кровь является "соком жизни", то нередко прилив жизненных сил напрямую связывают с выливани­ем чужой крови. На ритуальных оргиях в честь Вакха и богини Геры обязательным было поедание сырого мяса и выпивание крови. А на Крите во время праздников Дио­нисия было принято зубами рвать мясо туш только что заколотых и еще живых животных. Подобные ритуалы встречаются также в культе многих хтонических* богов и богинь. Бурке утверждает, что арийцы, вторгшиеся в Ин­дию, презирали аборигенов (Dasyu-Inder) за то, что те спо­собны были есть сырое мясо людей и зверей. Это отвраще­ние они выразили, назвав аборигенов "сыроедами"[200].

О ритуальных кровопролитиях нам напоминают обычаи ныне живущих примитивных народов при определенных религиозных церемониях. Так, у индейцев хаматса на се­веро-западе Канады есть обычай, когда во время религи­озной церемонии у человека откусывают кусочек мяса руки, ноги или груди[201]. Поскольку кровь считается полез­ной для здоровья, то и сегодня встречаются разные фор­мы "терапии", связанные с видом крови. В Болгарии, на­пример, человеку, пережившему сильный страх, дают съесть трепещущее сердце только что убитого голубя, — считается, что это поможет преодолеть страх. Даже в рим­ском католицизме сохранился древний обычай называть церковное вино кровью Христа. И, конечно, было бы не­допустимым упрощением связывать этот ритуал с де­структивными инстинктами и не видеть в нем жизне­утверждающего начала.

Современный человек связывает кровопролитие только с деструктивностью. С точки зрения "реализма" это так и есть. Но если взять не сам по себе акт кровопролития, а проследить его значение в глубинных пластах человече­ской психики, то можно прийти к совершенно иным ассо­циациям: пролив кровь (свою или чужую), человек сопри­касается с энергией жизни.

На архаическом уровне этот акт сам по себе был уже достаточно сильным переживанием, а когда кровь проли­валась к тому же во имя богов, то это было актом вели­чайшего поклонения. И здесь вовсе не обязательно дол­жен был присутствовать разрушительный мотив. Сход­ные соображения, возможно, имеют отношение и к людо­едству.

У представителей теории врожденной деструктивности каннибализм фигурирует нередко чуть ли не как основ­ной аргумент. Они указывают на то, что в пещере Чжоукоудянь находили черепа, из которых мозг был изъят через основание черепа. Предполагали, что это делалось ради поедания мозгов, которое якобы было присуще лю­доедам. Такая возможность, конечно, не исключена, но она скорее соответствует мировоззрению современного по­требителя. Гораздо убедительнее выглядит объяснение, согласно которому мозг использовался в ритуально-маги­ческих целях. Такую точку зрения высказал А. Бланк, который установил большое сходство между черепом си­нантропа и человека, найденного в Монте-Чирчео спустя почти полмиллиона лет. Если эта интерпретация верна, то и в отношении ритуального каннибализма и ритуаль­ного кровопролития можно сделать аналогичное предпо­ложение.

Ясно, что у "примитивных" племен нового времени (в последние два-три столетия) был широко распространен каннибализм вовсе не ритуального свойства. Но все, что мы знаем о доисторических охотниках, а также о харак­тере еще и ныне живущих примитивных охотников, гово­рит о том, что они не были убийцами и потому маловеро­ятно, чтобы они были каннибалами. Л. Мэмфорд по этому поводу ясно формулирует свою мысль: "Так как прими­тивный человек не был способен к таким проявлениям жестокости, как пытки и массовое уничтожение людей, то вряд ли мы имеем право обвинять его в убийстве собрата ради собственного пропитания". Таким образом, я только хотел предостеречь читателя от того, чтобы любое разрушительное поведение слишком поспешно объявлять следствием врожденной деструктив­ности, вместо того чтобы выяснить для себя, как часто за таким поведением стоят религиозные и другие вовсе не разрушительные мотивы. Ибо в противном случае стира­ется грань между ритуальным кровопролитием и настоя­щей жестокостью и не получает должной оценки подлин­ная деструктивность, к анализу которой мы сейчас пере­ходим.

Спонтанные формы

Деструктивность[202] встречается в двух различных формах: спонтанной и связанной со структурой личности. Под пер­вой формой подразумевается проявление дремлющих (нео­бязательно вытесняемых) деструктивных импульсов, ко­торые активизируются при чрезвычайных обстоятельствах, в отличие от деструктивных черт характера, которые не исчезают и не возникают, а присущи конкретному инди­виду в скрытой или явной форме всегда.

Исторический обзор

Богатейшие и ужасающие документы относительно спон­танных форм деструктивности нам дают летописи циви­лизованных народов. История войн является хроникой безжалостных убийств и пыток, жертвами которых стано­вились и мужчины, и женщины, и дети. Часто возникает впечатление какой-то вакханалии — когда разрушитель­ную лавину не в силах удержать никакие моральные или рациональные соображения. Убийство было еще самым мягким проявлением деструктивности. Оно не считалось жестокостью и не утоляло "жажду крови"; мужчин каст­рировали, женщинам вспарывали животы, пленных са­жали на кол, распинали или бросали на растерзание львам. Трудно даже перечислить все виды жестокости, изобретен­ные человеческой фантазией. Мы сами были свидетелями, как во время разделения Индии сотни тысяч индусов и мусульман в бешенстве убывали друг друга, а в Индоне­зии в ходе проведения антикоммунистической "чистки" в 1965 г. были истреблены от 400 тысяч до миллиона дей­ствительных или мнимых коммунистов вместе со многими китайцами. Далее мне придется описывать такие примеры человеческой жестокости, которые всем хорошо известны и которые обычно упоминаются всеми теми, кто хочет доказать, что деструктивность является врожденной.

Причины деструктивности будут рассмотрены позднее при описании садизма и некрофилии. Здесь же я только приведу примеры деструктивности, не связанной со струк­турой характера. Хотя эти спонтанные взрывы разруши­тельности тоже не проявляются безо всякой причины. Во-первых, всегда имеются внешние обстоятельства, стиму­лирующие их, как, например, войны, религиозные или политические конфликты, нужда и чувство обездоленнос­ти. Во-вторых, есть также субъективные причины — вы­сокая степень группового нарциссизма на национальной или религиозной почве (например, в Индии) или склон­ность к состояниям транса (как в определенных районах Индонезии) и т. д. Спонтанные проявления агрессивности обусловлены не человеческой природой, а тем деструктив­ным потенциалом, который произрастает в определенных постоянно действующих условиях. Однако в результате внезапных травмирующих обстоятельств этот потенциал мобилизуется и дает резкую вспышку. По-видимому, без провоцирующих факторов деструктивная энергия народов дремлет. Поэтому в данном случае вряд ли можно гово­рить о постоянном лоточнике энергии, который наблюда­ется в деструктивном характере.

Деструктивность отмщения

Агрессивность из мести — это ответная реакция индивида на несправедливость, которая принесла страдания ему или кому-либо из членов его группы. Такая реакция отличает­ся от обычной оборонительной агрессии в двух аспектах. Во-первых, она возникает уже после того, как причи­нен вред, и потому о защите от грозящей опасности уже говорить поздно. Во-вторых, она отличается значительно большей жестокостью и часто связана с половыми извра­щениями. Не случайно в языке бытует выражение "жаж­да мести". Вряд ли нужно объяснять, насколько широка сфера распространения мести (как у отдельных лиц, так и у групп). Известно, что институт кровной мести существу­ет практически во всех уголках земного шара: в Восточ­ной и Северо-Восточной Африке, в Верхнем Конго, в За­падной Африке, у многих племен Северо-Восточной Ин­дии, в Бенгалии, Новой Гвинее, Полинезии и (до недавне­го времени) на Корсике. Кровная месть является священ­ным долгом: за убийство любого представителя семьи, племени или клана должен понести кару тот клан, к. ко­торому принадлежал убийца. Институт кровной мести де­лает кровопролитие бесконечным. Ведь наказанием за пре­ступление становится тоже убийство, которое в свою оче­редь ведет к новому витку мести, и так без конца. Теоре­тически кровная месть является бесконечной цепью, и она действительно приводит нередко к истреблению целых се­мей или больших групп. Кровная месть в порядке исклю­чения встречается даже среди очень миролюбивых наро­дов, например у гренландцев, которые не знают, что такое война, но знают кровную месть и не испытывают по этому поводу каких-либо страданий.

Не только кровная месть, но и все формы наказания — от самых примитивных до самых совершенных — явля­ются выражением мести. Классической иллюстрацией это­го служит lex talionis (закон возмездия: око за око, зуб за зуб) Ветхого завета. Угрозу наказывать детей за вину от­цов до третьего и четвертого поколения следует рассмат­ривать как выражение мести Бога, заповеди которого были нарушены, хотя одновременно мы видим попытку смяг­чить эту угрозу в форме обещания творить "милость до тысяч родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои". Ту же самую мысль мы встречаем у многих других народов — например, у якутов есть закон, который гла­сит: "Если пролилась кровь человека, она требует искуп­ления". У якутов потомки убитого мстят потомкам убий­цы до девятого колена.

Нельзя не согласиться, что кровная месть и закон о наказании выполняют определенную социальную роль в обеспечении стабильности общества. Если эта функция отсутствует, то жажда мести находит иное выражение. Так, проиграв войну 1914-1918 гг., немцы были охвачены же­ланием мести и хотели во что бы то ни стало отплатить за несправедливые условия Версальского договора... Извест­но, что даже ложная информация о злодеяниях может вызывать сильнейшую ярость и жажду мести. Так, Гит­лер, прежде чем напасть на Чехословакию, приказал рас­пространять слухи о жестоком отношении к немецкому меньшинству на территории Чехословакии. Массовое кро­вопролитие в Индонезии в 1965 г. началось после сообще­ния о зверском убийстве нескольких генералов, которые были противниками Сукарно.

Одним из наиболее ярких проявлений мстительной па­мяти поколений является бытующая уже две тысячи лет ненависть к евреям, которые якобы распяли Христа. Ре­путация "христопродавцев" стала одной из главных при­чин воинствующего антисемитизма.

Почему мстительность является такой глубоко укоре­нившейся и интенсивной страстью? Попробуем поразмыш­лять. Может быть, в мести в какой-то мере замешаны элементы магического или ритуального характера? Если уничтожают того, кто совершил злодеяние, то этот посту­пок как бы оказывается вытеснен магическим способом в результате расплаты. Это и сегодня еще находит свой от­звук в языке: "Преступник поплатился за свою вину". По крайней мере теоретически после отбытия наказания пре­ступник равен тому, кто никогда не совершал преступле­ния. Месть можно считать магическим исправлением зла. Но даже если это так, то возникает вопрос, почему так сильно это стремление к искуплению, к благу, к добру? Может быть, у человека есть элементарное чувство спра­ведливости, исконное ощущение экзистенциального равен­ства всех людей? Ведь каждого из нас в муках родила мать, каждый когда-то был беспомощным ребенком, и все мы смертны[203]. И хотя человек порой не может противить­ся злу и страдает, но в своей жажде мести он пытается вытеснить это зло, избавиться от него, забыть, что ему когда-то был причинен вред. (По-видимому, такого же рода корни имеет и зависть. Каин не мог перенести, что он был отвергнут, в то время как его брат был принят. Все про­изошло само собой, он был не в состоянии что-либо изме­нить. И эта несправедливость вызвала в нем такую за­висть, что он не нашел другого способа расплаты, как убийство Авеля.) Однако для мести должны существовать еще и другие причины. По всей видимости, человек тогда берется вершить правосудие, когда он теряет веру... В своей жажде мести он больше не нуждается в авторитетах, он "высший судия", и, совершая акт мести, он сам себя чув­ствует и ангелом, и Богом... это его звездный час.

Можно найти еще целый ряд причин. Например, рас­смотреть ряд жестокостей с нанесением телесных повреж­дений. Разве кастрация (или просто пытки) не противоре­чит элементарным общечеловеческим требованиям совес­ти? Разве совесть не препятствует совершению бесчеловеч­ных поступков под влиянием чувства мести? А может быть, здесь проявляется механизм защиты от собственной де­структивности: лучше совершить месть чужими руками и сказать: вот тот (другой человек, палач) способен на жес­токость, а я — нет.

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо дальней­шее исследование феномена мести.

Высказанные выше соображения, по-видимому, опира­ются на представление о том, что жажда мести как глу­бинное чувство личности присуща всем людям. Однако факты не подтверждают это предположение. Несмотря на то что потребность в мести довольно широко распростра­нена, ее проявления существенно отличаются по характе­ру и интенсивности в разных культурах[204], а уж тем более у отдельных индивидов. Эти различия обусловлены це­лым рядом факторов и причин. Одним из таких факторов является отношение к собственности — к проблеме бо­гатства и бедности. Так, например, человек (или группа), не располагающий огромным богатством, но все же доста­точно обеспеченный, чтобы не скупиться и не думать с тревогой о завтрашнем дне, способен радоваться жизни и не "делать трагедию" из временной неудачи, принесшей некоторый материальный ущерб. В то время как настоящий богач с недоверчивым характером скупца и накопи­теля воспринимает всякую утрату как непоправимую тра­гедию.

Мне кажется, что жажда мести поддается вполне опре­деленному шкалированию. При этом на одном конце шка­лы находятся люди, совершенно лишенные мстительных чувств: это те, кто достиг в своем развитии уровня, соот­ветствующего христианскому и буддистскому идеалу чело­века. Зато на другом конце этой шкалы располагаются люди с робким накопительским характером, нарциссы выс­шего ранга, у которых даже малейший ущерб своей персо­не вызывает бурю мстительных эмоций (настоящую жаж­ду мести). Этому типу примерно соответствует человек, требующий, чтобы жулик, который украл у него пару дол­ларов, был сурово наказан. Это также профессор, кото­рый, помня обидное высказывание студента в свой адрес, откажется рекомендовать его при устройстве на работу или даст плохую рекомендацию. Это покупатель, жалую­щийся директору магазина на плохое обслуживание и тре­бующий обязательно, чтобы продавец был уволен. Во всех этих случаях мы имеем дело с жаждой мести как устойчи­вой чертой характера.

Экстатическая деструктивность

Если человек страдает сознанием одиночества, беспомощ­ности и тоски, он может попытаться преодолеть свое эк­зистенциальное бремя путем перехода в состояние экста­тического транса, где он (как бы "вне себя") приходит к единению с самим собой и с природой. Для этого есть много возможностей. Одна из них дана человеку природой в форме сексуального акта. Это кратковременный экстаз, который можно назвать естественным прототипом полно­ценной концентрации... При этом сексуальный партнер может быть подключен к сопереживанию, а может, и нет: очень часто для обоих партнеров это остается актом само­любования, хотя при этом каждый, возможно, и благода­рен партнеру за вызванные чувства и за совместное дей­ство (которое нередко оба называют любовью).

Мы уже упоминали о других, более устойчивых и ин­тенсивных способах получения экстаза. Мы встречаемся сними в религиозных культах (например, в экстатических танцах), при употреблении наркотиков, в сексуальных оргиях или в состоянии транса... Прекрасным примером такого состояния являются принятые на Бали церемо­нии, ведущие к трансу. Они особенно интересны при из­учении феномена агрессивности, так как в одном из та­ких церемониальных танцев[205] используется малайский кин­жал (которым танцоры наносят резаные раны себе или друг другу).

Существуют также другие формы экстаза, при которых ненависть и агрессивность оказываются в центре внима­ния. Возьмем, к примеру, обряд инициации, известный германским народам. Фридрих Клюге в своем этимологи­ческом словаре пишет: "В древнегерманском языке слово «berserkr» (от beri — Bar — «медведь» и serkr — «одея­ние») означает воина, одетого в медвежью шкуру".

Речь идет об обряде посвящения. Юноша подвергает­ся ритуальному испытанию, в ходе которого он иденти­фицирует себя с медведем. Посвященный таким образом обычно становится агрессивным. Он рычит, как медведь, и пытается кого-нибудь укусить. Достигнуть состояния такого транса — дело нелегкое, а выдержать его с чес­тью означает положить начало мужской взрослости и независимости. В словах "furor teutonicus" ("гнев тев­тонца") находит отражение священный и магический ха­рактер этого состояния буйства. Многие признаки этого ритуала весьма примечательны. Вначале речь идет о яро­сти как самоцели; такая ярость не направлена на врага и не является следствием специальной провокации: оскорбления, ущерба и т. д. Главной целью является достижение состояния, близкого к трансу, при котором человек преисполнен всепоглощающим чувством ярости. Не исключено, что такое состояние обеспечивалось спе­циальными средствами типа наркотиков. Для достиже­ния такого чувства экстаза необходима абсолютная сила ярости. Далее речь идет о состояниях, основанных на традиционном коллективном чувстве. Они связаны с ме­ханизмами заражения, группового коллективного дей­ства, массового психоза и т. д. В самой последней фазе это уже попытка возврата в животное состояние (в дан­ном случае — медведя), когда посвященный ведет себя как хищник. И все же здесь речь идет о временном, а не о хроническом состоянии ярости.

Дата добавления: 2015-07-10