Глава 12. Хотя Бела закрыла высокое окно и задернула от чужих глаз занавески

Хотя Бела закрыла высокое окно и задернула от чужих глаз занавески, комната была полна света. От серо‑голубого, холодного вроде бы оттенка стен и диванных подушек она казалась воздушной. Принесенные с рынка красные и золотые георгины, все еще напоенные солнцем, с трудом умещались в стоящей в углу вазе. Я увидел книжный шкаф, корзину с фруктами на столике, над камином – рисунок Мари Лоренсен. В одном из глубоких кресел умывалась персидская кошка. У окна стоял низкий стол с кисточками и плотной бумагой – принадлежности художника. Пахло абрикосами.

– Что ты делаешь днем в Вилларе? – спросила Бела.

– Заходил в банк, – сказал я, – и позабыл о времени, а я обещал захватить от парикмахера одного из членов моей семьи на обратном пути в Сен‑Жиль.

– Ты слишком надолго это отложил, – сказала Бела. – Думаешь, ей доставляет удовольствие бродить по городу?

Она подошла к угловому шкафчику и вынула бутылку "дюбонне" и два бокала.

– А где девочка?

– Не знаю. Исчезла. Уехала в грузовике с какими‑то рабочими.

– Что ж, у нее хороший вкус. Ты правильно ее воспитываешь. Поешь со мной? Все уже готово: ветчина, салат, сыр, фрукты и кофе.

Она отодвинула заслонку окошечка между этой комнатой и соседней, и я увидел полный поднос с едой.

– Как я могу есть, когда моя невестка ждет меня на улице?

Бела подошла к окну и, открыв его, посмотрела на площадь святого Жюльена.

– Ее уже нет. Если она хоть что‑нибудь соображает, она пойдет и посидит в машине, а когда ей надоест ждать, уедет обратно в Сен‑Жиль.

Интересно, Рене умеет водить машину? Впрочем, это неважно. Куда любопытней было бы узнать, почему моя сотрапезница называет себя Белой – наследственным именем венгерских королей.

Я сел в одно из глубоких кресел и принялся потягивать "дюбонне".

Внезапно пришло ощущение свободы от всех обязательств – пусть все идет своим чередом. В жизни Жана де Ге слишком много женщин.

– Можешь представить, как я разволновалась, – сказала Бела, – когда сегодня утром ко мне заглянул Винсент и сказал, что к нам пришла твоя дочка и просит починить какую‑то очень ценную вещь, принадлежащую ее маман. Я и вообразить не могла, что произошло. На какой‑то миг у меня возникла бредовая мысль, будто твоя жена каким‑то образом узнала, что миниатюру делала я.

Кстати, о миниатюре. Ты отдал ее? Она ей понравилась?

Я немного задержался с ответом, подыскивая слова и вспоминая ход событий.

– Да, – ответил я наконец. – Очень. Мало сказать – понравилась, она в восторге.

– И тебе удалось достать ту оправу, о которой я тебе говорила?

Оставили для тебя медальон после моего звонка?

– Да. Он идеально подошел.

– Я так рада… Это была блестящая мысль, видно, она пришла тебе в голову в светлый момент. Девочка ничего не говорила о миниатюре, естественно, я тоже не упомянула о ней. Она сказала, что маман была очень расстроена, когда фарфоровые фигурки разбились; из этого я поняла, что они очень дороги ей. Разумеется, починить их нельзя, но я могу заказать копии в Париже. Ты хоть понимаешь, что это датский фарфор? Ну, ладно. Давай есть. Не знаю, как ты, а я умираю с голоду.

Бела накрыла на стол и пододвинула его к моему креслу; я подумал, что впервые с тех пор, как начался мой маскарад, от меня не требуется никаких усилий. Самый приятный момент за все это время. Можно даже сказать – дар судьбы, которая пока не очень‑то баловала меня. Единственное, что меня тревожило, была Рене, бродившая в ярости по улицам Виллара.

Должно быть, подруга Жана де Ге прочитала мои мысли, потому что она сказала:

– Винсент вернется с минуты на минуту. Когда он придет, я пошлю его посмотреть, сидит ли она в машине. Где ты припарковался – на площади Республики?

– Да. (Да? Я не был в этом уверен.) – Не беспокойся. Она вернется домой без тебя. Я бы так сделала на ее месте. А Гастон пригонит машину обратно. Ты шутил, когда сказал, что девочка уехала куда‑то в грузовике?

– Нет, это действительно так. Мне сообщили об этом в банке.

– Ты относишься к этому очень спокойно.

– Я думаю, грузовик – с нашей фабрики. Да и что я мог сделать?

Грузовик и Мари‑Ноэль вместе с ним уже исчезли из виду, когда я поднялся из подвалов.

– А зачем ты туда спускался?

– Хотел заглянуть в сейф.

– Вот тут ты, верно, потерял спокойствие.

– О, да.

Я ел ветчину и салат, отламывал кусочки хлеба и думал о том, насколько приятней мой сегодняшний ленч в компании этой сидящей напротив женщины, чем вчерашняя трапеза в столовой замка.

Ход мыслей привел меня к единственному, еще не врученному, подарку.

– В Сен‑Жиле на комоде в гардеробной комнате стоит для тебя флакон духов, – сказал я.

– Спасибо. Мне что – сбегать за ним?

Я рассказал ей без утайки – теперь я уже мог смеяться над этим – об ошибке по вине буквы "Б".

– Не представляю, как это могло случиться, – сказала Бела, – ведь ты никогда не разговариваешь с сестрой. Или ты, наконец, решил сделать ей подношение в знак мира?

– Нет, – ответил я, – просто я ничего толком не соображал. Слишком много выпил накануне в Ле‑Мане.

– Надо было напиться до полного бесчувствия, чтобы совершить такой чудовищный промах.

– О чем и речь, – сказал я.

Она подняла брови.

– Поездка в Париж оказалась неудачной?

– Весьма.

– У Корвале не захотели пойти навстречу?

– Они не желают продлевать контракт на наших условиях. А я, вернувшись, сказал братцу Полю, что продлил его. Вся семья и рабочие с verrerie думают, что я добился успеха. Вчера я снова начал переговоры по телефону, и в результате они согласились продлить контракт… на их условиях. Об этом еще не знает никто, кроме меня. Вот почему я поехал сегодня утром в банк – проверить, смогу ли я восполнить урон. Я все еще не знаю ответа.

Я оторвал взгляд от тарелки: ее широко раскрытые синие глаза пристально смотрели на меня.

– Как это ты не знаешь ответа? Прекрасно знаешь. Ты сказал мне перед отъездом, что фабрика работает себе в убыток и, если у Корвале не пойдут на твои условия, ее придется закрыть.

– Я не хочу ее закрывать, – сказал я. – Это будет несправедливо по отношению к рабочим.

– С каких это пор ты беспокоишься о рабочих?

– С тех самых пор, как напился в Ле‑Мане.

Вдали хлопнула дверь. Бела поднялась и вышла в коридор.

– Это вы, Винсент? – окликнула она.

– Да, мадам.

– Пойдите посмотрите, стоит ли машина графа де Ге на площади Республики и сидит ли в ней дама.

– Сейчас, мадам.

Бела вернулась, неся корзинку с фруктами и сыр, налила мне еще вина.

– Похоже, ты основательно все запутал после возвращения из Парижа. Что ты собираешься по этому поводу предпринять?

– Понятия не имею, – ответил я. – Я живу сегодняшним днем.

– Ты живешь так уже много лет.

– Но сейчас в еще большей степени. Говоря по правде, я живу теперь настоящей минутой.

Бела отрезала ломтик швейцарского сыра и передала его мне.

– Знаешь, – сказала она, – неплохо время от времени пересматривать свою жизнь. Так сказать, подводить итог. Найти свои ошибки. Я иногда спрашиваю себя, почему я продолжаю жить в Вилларе. Я с трудом зарабатываю на хлеб в магазине и существую в основном на то, что мне оставил Жорж, а это сущие пустяки в наше время.

Жорж? Кто это? Вероятно, муж. Видимо, надо было что‑то сказать.

– Так почему тогда ты живешь здесь? – спросил я.

Бела пожала плечами.

– Привычка, должно быть. Мне все здесь подходит. Я люблю этот домик.

Если ты полагаешь, что я остаюсь здесь ради твоих случайных визитов, ты себе льстишь.

Она улыбнулась, и я спросил себя, действительно ли Жан де Ге льстил себе.

В любом случае результат был в мою пользу.

– Тебе не кажется, – спросила Бела, – что твой внезапный интерес к verrerie вызван тем, что ей уже два с половиной века, а у тебя, возможно, появится наконец наследник?

– Нет, – ответил я.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Мой интерес вызван тем, что вчера я увидел фабрику новыми глазами. В первый раз я наблюдал за рабочими. Я понял, что они гордятся своим делом, да и хозяин фабрики им не безразличен. Если она закроется, они, мало того, что окажутся на улице, будут обмануты, потеряют в него веру.

– Значит, тобой движет гордость?

– Вероятно. Можешь назвать это так.

Бела принялась чистить грушу и давать мне ее по кусочкам.

– Твоя ошибка в том, что ты предоставил управление фабрикой брату.

Если бы ты не был так чудовищно ленив, ты взял бы все в свои руки.

– Я тоже об этом думал.

– Еще не поздно начать сначала.

– Нет, время упущено. Да к тому же я ничего в этом не смыслю.

– Глупости. Ты бывал на фабрике с самого детства. Даже если стекольное дело ни чуточки тебя не интересовало, ты не мог не набраться каких‑то практических знаний. Я иногда спрашиваю себя…

Она замолчала и принялась чистить яблоко.

– О чем?

– Неважно… Не люблю залезать людям в душу.

– Продолжай, – сказал я. – Ты разбудила мое любопытство. Моя душа к твоим услугам.

– Просто, – сказала Бела, – я иногда спрашиваю себя, уж не потому ли ты не проявляешь интереса к фабрике, что не хочешь ворошить прошлое. Не хочешь думать о Морисе Дювале.

Я молчал. Морис Дюваль – человек, о котором говорил Жак, человек, стоявший на фотографии рядом с Жаном де Ге?.. Я ничего о нем не знал.

– Пожалуй, – проговорил я.

– Вот видишь, – мягко сказала Бела, – тебе неприятен мой вопрос.

Она ошибалась. Было крайне существенно выяснить все, что можно, о Жане де Ге. Но без риска совершить еще одну оплошность.

– Нет, – ответил я, – ты не права. Прошу тебя, продолжай.

В первый раз Бела отвела глаза и посмотрела поверх моей головы в пространство.

– Оккупация кончилась пятнадцать лет назад, – сказала она. – Во всяком случае, для Мориса Дюваля. Однако люди все еще помнят его – какой прекрасный он был человек и как ужасно умер. Вряд ли у тех, кто был причастен к его смерти, от этого делается легче на сердце.

В дверь тихонько постучали, и на пороге возник невысокий худой человек в берете. Увидев меня, он улыбнулся.

– Bonjour, Monsieur le Comte, – сказал он. – Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, прекрасно.

– В машине не было никакой дамы. Но на сиденье лежала записка.

Он с поклоном протянул ее мне. Записка была короткая и деловая: "Чуть не целый час искала вас и Мари‑Ноэль. Наняла машину, чтобы вернуться в Сен‑Жиль. Р.".

Я показал записку Беле.

– Можешь теперь успокоиться, – сказала она. – Винсент, будьте другом, отнесите все это на кухню, ладно?

– Разумеется, мадам.

– Тишь да гладь, да божья благодать, – проговорила Бела. – Надолго?

Для меня – до трех часов. Для тебя – пока ты здесь. Дать тебе еще одну подушку?

– Нет, мне и так чудесно.

Бела убрала все со столика, принесла сигареты и кофе.

– По правде говоря, я рада, что у тебя проснулись нежные чувства к verrerie, – сказала она. – Это показывает, что ты не такой черствый, каким хочешь казаться. Но я все же не понимаю, если ты и так теряешь на ней деньги, а новый контракт с Корвале еще менее выгоден, чем прежний, как тебе удастся продолжать дело?

– Я и сам этого не понимаю, – сказал я.

– А что, если обратиться к этому твоему приятелю, что приезжает в Сен‑Жиль охотиться? Самый подходящий человек. Он ведь всегда дает тебе советы, да?

Бела скинула синий жакет, оставшись в платье из тонкой шерсти неопределенного серого цвета, приятного для глаз. Так покойно было глядеть на нее и знать, что здесь, в этом доме, от меня ничего не требуют.

Интересно, часто Жан де Ге приезжал сюда из замка и сидел в этом кресле, откинув голову на подушку, как сижу сейчас я? Небрежное дружелюбие Белы подкупало и манило к ней. В нем были легкость и свобода, говорившие о взаимном понимании без претензии на глубокое ответное чувство. Как было бы хорошо, подумал я, если бы мой маскарад не требовал от меня ничего иного, если бы я не был владельцем Сен‑Жиля и мог остаться здесь навсегда, сидеть, как сейчас, в кресле с кошкой на коленях, греться на солнышке, есть грушу, ломтики которой кладет мне в рот Бела из Виллара…

– Ты не можешь продать какие‑нибудь ценные бумаги или часть земли? – спросила Бела. – А как насчет твоей жены? Ее деньги заморожены, да?

– Да.

– Вы получите их, только если у вас родится сын. Теперь я вспомнила.

Бела налила мне еще одну чашку кофе.

– Как она себя чувствует, твоя жена? У нее довольно слабое здоровье, если я не ошибаюсь. Кто ее пользует?

– Доктор Лебрен, – ответил я.

– Он сильно постарел, ты не находишь? Я бы на твоем месте вызвала врача‑акушера. Ты с самого начала почему‑то держишься в стороне. Надеюсь, дома ты проявляешь больше сочувствия.

Я притушил сигарету. Бела была единственным человеком, кому правда не причинила бы ни боли, ни вреда, однако, как это ни странно, мне была ненавистна мысль, что она может ее узнать. Я представлял себе ее поднятые брови и веселый смех, ее практический подход к забавной ситуации – надо же решить, что предпринять, – а затем неизбежное отдаление, быстрое, хотя и учтивое, ведь теперь перед ней посторонний человек.

– Я вовсе не держусь в стороне, – сказал я. – И я стараюсь выражать сочувствие. Беда в том, что я недостаточно знаю Франсуазу.

Бела задумчиво смотрела на меня. Ее прямой взгляд приводил меня в замешательство.

– В чем дело? – спросила она. – Речь не только о деньгах, да? О чем‑то куда более глубоком? Что в действительности произошло с тобой в Ле‑Мане?

Я вспомнил старую детскую игру в наперсток – "холодно – горячо", как ее еще зовут, – в которую я играл со своей незамужней теткой. Для нее это была спокойная легкая игра, ведь от взрослого требовалось одно – сидеть, зажмурившись, на месте, но как билось мое детское сердце, когда я крался на цыпочках по уставленной мебелью гостиной и, наконец, прятал наперсток позади настольных часов. Затем, открыв глаза, тетя начинала задавать вопросы, которых я так страшился. Когда взгляд ее достигал часов, честность вынуждала меня скрепя сердце сказать: "Теплей, теплей", – хотя мне ужасно не хотелось, чтобы золотой наперсток покинул свое уютное, спокойное убежище. На этот раз я сам закрыл глаза и продолжал гладить кошку, лежащую у меня на коленях. Что безопасней – уйти от ответа или сказать правду?

– Ты говорила, что полезно время от времени подводить жизненные итоги.

Возможно, последнее время я этим именно и занимался, и вечером в Ле‑Мане мои раздумья достигли высшей точки. То "я", которым я был, потерпело фиаско.

Единственный способ избежать за это ответственности – стать кем‑то другим.

Пусть этот кто‑то берет все на себя.

Бела ничего не сказала. Видимо, обдумывала мои слова. Я ее не видел, мои глаза были закрыты.

– Другой Жан де Ге, – проговорила она, – тот, кто все эти годы скрывался под внешней веселостью и шармом. Я часто спрашивала себя, существует ли он. Если он намерен выйти из подполья, сейчас самое время. Еще немного, и будет поздно.

Интуитивно, каким‑то сверхъестественном чутьем она частично догадалась, о чем я думал, но настоящий смысл моих слов от нее ускользнул. Наперсток позади часов был в безопасности, отгадчик "замерзал". Было так покойно лежать в глубоком кресле, что не хотелось двигаться с места.

– Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать, – проговорил я.

– Нет, понимаю, – возразила она. – Ты не единственный человек с раздвоением личности. У всех нас множество "я". Но никто не пытается таким образом уйти от ответственности. Проблемы все равно остаются, и их надо решать.

"Холодней" и "холодней". Отгадчик ищет наперсток в другом конце комнаты.

– Нет, – сказал я, – ты упустила самую суть. И проблемы, и ответственность за их решение становятся иными, если человек, который за все в ответе, иной.

– А каким ты его видишь, того, кто за все в ответе? – спросила Бела.

На башне главной церкви Виллара пробило два часа. Торжественный звон колокола, откуда бы он ни доносился, всегда напоминал мне благовест, а эти глубокие, звучные удары раздались совсем близко и нарушили мой душевный покой.

– Иногда он кажется мне бесчувственным, – сказал я, – а иногда – слишком чувствительным. То он готов убить самых близких себе людей, то рискует жизнью ради чужих. Он говорит, что человечеством движет одно – алчность и сам он может уцелеть, лишь утоляя ее. Мне кажется, у него в голове сумбур, но он недалек от истины.

Я слышал, что Бела поднялась с места, поставила мою чашку на поднос и отнесла его к окошечку в стене. Затем вернулась и села на подлокотник моего кресла. Странно: мне это было неприятно. Не само это ласковое и естественное, хотя и небрежное движение, а то, что оно говорило о ее симпатии к моему второму "я", Жану де Ге, за которого она принимала меня.

Неприятен мне был и флакон духов, что стоял на комоде в гардеробной.

– Интересно, – сказал я, – почему тот, кто за все в ответе, купил тебе?

– Потому, что ему нравится их запах и мне тоже.

– Как ты думаешь – он утоляет этим твою алчность?

– Это зависит от размеров флакона.

– Он огромный.

– Тогда я бы сказала, что он проявляет предусмотрительность.

Вряд ли я узнал бы запах. Я никогда в жизни никому не дарил духов, почти все употребляющие духи женщины вызывали во мне отвращение, и я старался их избегать. Бела не душилась, от нее пахло абрикосами.

– Дело в том, – сказал я, – что это вовсе не алчность. Тут он ошибается. Это голод. А если это голод, как, спрашивается, мне всех их насытить? Как дать им то, что они хотят, ведь каждому надо свое? Мать, жена, дочь, брат, невестка, даже рабочие с фабрики – все заявляют на меня права, рвут меня на части. Честно говоря, я не знаю, что мне делать, с чего начать.

Бела не ответила, но я почувствовал ее ласковую руку у себя на лбу. Кто я, где я, как мое имя? Я был в неведомом море между двумя мирами. Уединенный остров, узкий и скалистый, – некогда мое пристанище, моя темница, – остался позади, а ждущий меня многолюдный, многоголосый континент, предъявляющий мне свои требования, на мгновение скрылся из вида. Моя личина сулила не только освобождение, но и новые пути. Что‑то во мне ожило, что‑то иссякло. Если бы можно было забыть все претензии, уйти от действительности, кем бы я был – самим собой или Жаном де Ге?

Я протянул ладони и коснулся ее лица.

– Почему я должен обо всем думать? – сказал я. – Я не хочу.

Бела засмеялась и, чуть коснувшись губами, поцеловала меня в закрытые глаза.

– Потому‑то ты и приходишь сюда? – спросила она.

Дата добавления: 2015-10-21