Введение в философию творчества

Именно так определил свою философию сам Бердяев[328]. И нет никакого сомнения в том, что вся антроподицея русского философа покоится на проблеме творчества; она ее исток, корень и благодатная почва.

Прежде всего, творчество определяется Бердяевым через свободу. Причем характер свободы таков, что она – раньше, до творчества. Такую примордиальную свободу он считает полностью иррациональной стихией и называет ее «безосновной, бездонной таинственной»[329]. Перевести этот отрицательный заряд свободы в положительный возможно только благодаря творчеству с помощью благодати. Таким образом, получается, что свобода имеет две стороны, две характеристики: как первоначальная, иррациональная, она представляет из себя Ungrund, бездну, хаос, как свобода нового, духовного человека, нового Адама, то есть свобода конечная, целевая, свобода творимая, свобода-творчество, она есть любовь, благодать. Как конкретно происходит этот умопомрачительный переход из одного состояния свободы в другой Бердяев подробно не рассматривает. Более того, сама конечная свобода оказывается у него результатом то творческого усилия самого человека, то Божьей благодати, которая «побеждает иррациональную тьму свободы и ведет ее к свободной любви»[330]. Косвенно немного проясняет ситуацию с характером перехода свободы из ее отрицательной стадии в стадию положительную рассмотрение проблемы существования зла, и тесно с ней связанной проблемы ничто.

Бердяев дает несколько определений зла в виду наличия свободы, стремясь точнее выявить характер их соотношения. Согласно ему, источником зла является первоначальная иррациональная свобода. Так как она не только до творчества человека, но и до творения Бога и до самого Бога, то она может выступить и соблазном, искушением. Поэтому первым – и главным – определением становится определение антропоэгоистическое (все эти названия определений и их подразделение достаточно условны): зло есть гордыня, то есть «искушение высшего духа, который сам себя хочет поставить на место Бога»[331].

Второе определение можно назвать теоретико-познавательным: «Зло есть абсолютно иррациональный предел для разума, открывающего смысл»[332].

Третье определение можно отнести к сфере онтологии: «Зло есть небытие, и оно коренится в небытии, в древнем ничто»[333]. Однако, согласно Бердяеву, следует строго различать ничто и небытие. Первоначальная свобода есть совокупность ничто, из которого Бог творит мир, и небытия, в отношении к которому Бог бессилен. Таким образом, получается, что ничто – это та свобода, которая пронизана энергиями божественного Логоса, небытие – тоже свобода, но уже без Бога, Логоса и Смысла.

Четвертое определение можно отнести к сфере гносеологии: «Зло есть прежде всего ложь. Оно всегда выдает себя не за то, что оно есть на самом деле, оно всегда прельщает обманом»[334].

И, наконец, пятое определение можно назвать экзистенциальным: «Зло есть смерть, и смерть есть последствие зла. Победить зло в корне значит вырвать жало смерти»[335]. Здесь уже отчетливо звучат соловьевские мотивы.

Каков же конкретно характер человеческой деятельности, которая может соответствовать характеру творчества? Какие усилия духа человека мы могли бы назвать истинно творческими? Какие примеры в истории человечества могли бы служить человеку ориентиром его земного пути?

Определив приоритет религиозной мировоззренческой установки для философа, которая более всего соответствует характеру решаемых философией задач, Бердяев и ответы на эти вопросы ищет и находит в религии, в христианстве. И здесь оказывается, что ни священное писание, ни святоотеческое наследие ничего не говорят о творчестве: «Мы чувствуем священный авторитет умолчания Евангелия о творчестве. Божественно-премудро это абсолютное молчание священного писания о творчестве человека. И разгадка премудрого смысла этого молчания есть разгадка тайны о человеке, есть акт высшего самосознания человека»[336]. Отсюда Бердяев делает самый радикальный вывод: нужно новое – третье – откровение, откровение религиозного творчества человека, которое уже не будет даровано человеку свыше, а будет добыто самим человеком.

«Матрицу» такого нового религиозного откровения Бердяев видит в мистике. Именно мистика, согласно русскому философу, соответствует тем характеристикам, которые присущи истинному творчеству. Прежде всего мистику следует отличать от магии, как духовное творчество от творчества натуралистического. Поэтому мистика творит в сфере свободы, магия же – в сфере необходимости. Мистики – самые свободные люди внутри любой религии. Принадлежа своей религиозной конфессии, мистик остается самостоятельным и независимым от нее: «В то время как религия в своем историческом проявлении максимально социализирована и объективирована … мистика не поддается социализации и объективации»[337]. Мистики творят своего Бога индивидуально и сугубо субъективно, и в то же время мистика – путь не индивидуального, а общего спасения. Для Бердяева гораздо важнее, чем разделение мистики на различные виды – по религиозным конфессиям – деление на ее типы: мистическая аскеза Исаака Сирианина и Василия Великого, направленная на умерщвление плоти и ужесточение сердца противопоставляется более благодатной и благодарной мистической эротике Достоевского, Вл. Соловьева, Я. Беме, С. Саровского, Ф. Асизского, ап. Павла.

Таким образом, хотя мистика глубоко субъективна, она – преодолевает разделение на объективное и субъективное духовным преобразованием их, хотя мистика абсолютно индивидуальна, она преодолевает разделение на индивидуальное и социальное, духовно преобразуя их в Царство Божье.

Бердяев и в мистике выделяет, условно говоря, два типа: тип пассивного мистика – священно-охранительный путь и тип активного мистика – путь пророчества. Признавая важную роль обоих, русский философ считает все же, что будущее – за вторым путем религиозного преобразования: «Все будущее христианство, вся его способность к возрождению зависит от того, будет ли признано в христианстве пророчество и будет ли оно раскрыто. Христианское возрождение предполагает не только сакральный, священнический дух освящения жизни, но и пророческий дух преображения, действительного изменения жизни»[338].

Только мистикам дано прорваться за символическую псевдореальность религии и культуры к первореальности, в том числе и к первореальности исторического.

Дата добавления: 2015-10-13