ГЛАВА 5. Дурное настроение лоцмана

Дурное настроение лоцмана. — Жертвоприношение Гаутаме. — Туземное судно. — Мачта длиной в тридцать девять метров. — Красных рыбок позолотить, а белых посеребрить. — Бирманский Будда будет доволен. — Иравади. — Своенравность ее течения. — Регулярные паводки в десять метров. — Торговый флот из семидесяти тысяч парусных и весельных лодок. — Бирманские столицы. — Капризы монархов. — Ара, Амарапура и Мандалай. — В путь, в страну тиковых деревьев.

Два друга, вполне довольные приключениями на берегах Джена, а также тем, что удалось раздобыть переводчика, решили вновь спуститься по этому маленькому притоку Иравади и продолжить путешествие по большой реке — единственному пути, ведущему в глубь страны.

Все предвещало успех экспедиции: превосходная конструкция шлюпа, совершенство мотора, умелые руки механиков и опыт лоцмана. Однако чем дальше продвигался шлюп, тем больше мрачнел лоцман.

Его настроение стало настолько заметно, что Андре решил обратиться за разъяснениями к переводчику.

Минграссами, или Сами, как все его теперь называли, тут же выяснил причины дурного расположения духа лоцмана.

— Ну, что? — спросил Андре, присутствовавший при коротком, но весьма оживленном разговоре.

— Лоцман, сударь, хочет оставить службу.

— Ба! Чем же мы ему не угодили?

— Этот человек, напротив, говорит, что всем доволен, но он боится, что принесет вам несчастье. II еще лоцман опасается, что туземные власти обвинят его в том, что он погубил белого джентльмена. Поэтому он хочет уйти.

— Но это же бред! — вскричал Андре. — Пусть объяснит толком, что стряслось.

— Сударь, я скажу вам всю правду, — продолжал Сами, понизив голос. — Я не смел этого делать из опасения, что вы будете смеяться надо мной.

— Да говори же, изверг! Не тяни!

— Лоцман, сударь, обеспокоен тем, что вы не испросили благословения у Гаутамы.^[57]

— Что?

— Да, сударь, когда начинают плавание по Иравади и собираются подняться вверх по течению, следует согласно обычаю совершить жертвоприношение Будде, которому поклоняются бирманцы.

— Не может быть! Ей-богу, во время моих путешествий я попадал в самые невероятные передряги, но ни разу от меня не требовали соблюдать обычаи местной религии.

— О сударь! Он не говорит, что вы должны совершить жертвоприношение… но просит позволения совершить его самому. В противном случае он хочет уйти.

— Но я, кажется, дал моим слугам полную свободу делать то, что они считают нужным. Никто не обвинит меня в нетерпимости. Я уважаю свободу совести. Так что пусть совершает свое жертвоприношение, и я даже готов оказать ему помощь, насколько это в моих силах.

— У него нет рыбок…

— Каких еще рыбок?

— Тех, что приносят в жертву Гаутаме…

— Приятель, ты говоришь загадками, и сейчас слишком жарко, чтобы получать удовольствие от разгадывания китайских головоломок. Возьмите улов у рыбаков, я заплачу, и пусть себе совершает свое жертвоприношение, пока я буду отдыхать после обеда.

Озабоченное лицо лоцмана прояснилось, как по мановению волшебной палочки, едва лишь переводчик сообщил ему, что сказал хозяин.

Не теряя ни секунды, он направил лодку к большой туземной шаланде, поднимающейся по реке.

— Что он собирается делать? — спросил Андре, с любопытством разглядывая встречное судно — подлинный шедевр индокитайского судостроения.

Действительно, нет ничего более необычного, чем эти суденышки, сооруженные с полным знанием того, что требуется для плавания по реке. Киль делается из полого дерева, выдолбленного тогда, когда оно еще не засохло; к нему бирманские судостроители прикрепляют шпангоуты^[58] со стыками внакрой; корма высоко приподнята над водой, как у гондолы;^[59] рулем служит весло, прикрепленное к левому борту, и лоцман, стоя на возвышении, украшенном замысловатыми деревянными скульптурами, управляет судном при помощи бруса, соединенного с рулем.

Особый интерес представляют мачты и паруса.

Нижняя мачта состоит из двух длинных шестов, закрепленных слева и справа от киля. Вершины их соединяются, образуя треугольник, скрепленный внутри поперечными брусами.

Центральная рея, сделанная из нескольких бамбуковых стволов, привязана к мачте фалами^[60] и изогнута, подобно луку; в фалы пропущены многочисленные кольца, к которым крепится парус из чрезвычайно легкой ткани, из которой туземцы шьют свою одежду: только такая ткань годится для паруса столь огромного размера.

Английский инженер капитан Генри Юл измерил рею одного такого судна водоизмещением около ста тонн. Длина реи, даже без учета ее изгиба, достигала тридцати девяти метров, а площадь паруса — ста семидесяти квадратных метров.

Отсюда ясно, почему гнау — индокитайские лодки — не могут идти против ветра.

Вскоре лодка французов подошла почти вплотную к туземной гнау, на передней палубе которой стояли капитан и помощники. Над кормой реял белый, вышитый по краям серебряной нитью флаг с довольно грубым рисунком, изображающим символ империи — выгнувшийся колесом павлин с распущенным хвостом.

Привлекала внимание весьма характерная курьезная деталь: флагшток был увенчан европейским стеклянным графином. Бирманцы обожают подобные вещицы и используют их где попало, так что нередко можно встретить пагоду, украшенную самой обыкновенной бутылкой из-под сельтерской воды.^[61]

Лоцман, улучив момент, когда две лодки оказались рядом, перепрыгнул на туземное судно.

Механик тут же уменьшил скорость, чтобы паровой шлюп шел вровень с парусным судном.

Оживленно поговорив минут пять, оба лоцмана, придя, видимо, к согласию, направились к лесенке, ведущей в трюм, скрылись в нем и почти тут же появились вновь. Пожав друг другу руки и обменявшись пространными речами, они наконец расстались.

Андре и Фрике с интересом следили за их переговорами, знакомясь, таким образом, с неизвестными им ранее сторонами бирманской жизни.

Лоцман перебрался с туземной шаланды на свое судно, держа за ручку бамбуковое ведро.

Любопытный Фрике подошел поближе и увидел в этом примитивном сосуде несколько белых и красных рыбок, беспокойно мечущихся в воде.

— Кажется, это и есть необходимое жаркое, — пробормотал он. — Наш лоцман либо купил, либо выпросил этих милых рыбешек у своего собрата. Если я еще раз соберусь в эту страну, надо будет запастись аквариумом.

Лоцман, не обращая никакого внимания на присутствие непосвященных, хранивших, впрочем, полное молчание, вытащил одну за другой рыбок, очистил их от тины, бережно обтер тряпкой и разложил на чистой сухой ткани. Рыбки подпрыгивали, конвульсивно дергая жабрами.

Между тем лоцман достал из-за пояса маленький лакированный ящичек, раскрыл его и осторожно вынул тонкие листочки золота и серебра.

Взяв красную рыбку — китайского сазана, — бирманец накрыл его золотым листочком, тотчас же прилипшим к слизи, выделяемой жабрами, и бросил в воду, бормоча какие-то таинственные слова.

Следующая рыбка была белой — уклейка с перламутровой чешуей. Она была накрыта серебряным листочком и отправлена в воду тем же манером, что и первая.

Десять рыбок — пять красных и пять белых — поочередно последовали в реку, после чего лоцман вновь занял свое место у руля с безмятежным видом человека, которому отныне ничто не может угрожать.

— Это все? — спросил Фрике у переводчика.

— Все, сударь, — важно ответил индус. — Злые духи умиротворены, и Гаутама дарует нам счастливый путь.

— Спасибо за доброе пожелание. И поскольку всякий труд заслуживает награды, дай лоцману сто су^[62], чтобы вспрыснуть удачу…

Шлюп уже заскользил вперед, набирая скорость; берега великой реки стремительно проносились мимо, а прибрежные птицы, испуганные звуком мотора, разлетались в разные стороны.

— По правде говоря, очень странный обычай, — тихо сказал парижанин, встав рядом со своим другом, спокойно курившим сигару. — Вы столько всего знаете, господин Андре… Слыхали вы о таком?

— Кто-то мне об этом рассказывал. Но в любом случае тут нет ничего удивительного, учитывая непостоянный нрав реки, по которой мы плывем. Естественно, здешним людям приходится думать о том, как умиротворить злых духов, и чем еще могут они объяснить коварство Иравади?

— А на вид такая спокойная река!

— Внешность, как известно, обманчива. Это одна из самых опасных для судовождения рек мира, потому что течение ее чрезвычайно изменчиво. К тому же теперь март, наиболее сухое время года. Могу поклясться, что ее режим не превышает 2000 кубических метров в секунду. В марте 1877 года он был не больше 1300 метров и уступал Роне^[63] и Рейну. Но когда наступает август, на страну обрушиваются тропические ливни, принесенные юго-западным муссоном^[64]. Масса воды во время паводка превосходит Конго^[65], достигая 56 000 кубических метров в секунду! Это было зафиксировано в августе все того же 1877 года, и на англо-бирманской границе разница в уровне воды доходила до десяти метров. Поэтому, несмотря на существенное понижение уровня в данный момент, средняя составляющая, тщательно вычисленная английскими учеными, равна 13 000 метров в секунду, приблизительно как у Ганга^[66].

— Но значит, — прервал Фрике, жадно слушавший эту небольшую лекцию по географии, — страна может быть затоплена поднявшейся водой, все сметающей на своем пути. Теперь я не удивляюсь, что туземцы из кожи вон лезут, лишь бы предохранить себя от подобного бедствия. Хоть я и потратился на сто су, чтобы отблагодарить нашего лоцмана за его рыбешек, но, пожалуй, оценил его труды слишком дешево.

— Бывают, конечно, значительные разрушения, но все не так ужасно, как мы воображаем. Вода поднимается каждый год в определенное время, уровень примерно одинаков, и все знают заранее, какие места будут затоплены. Именно в это время Бирма приобретает свойственный ей неповторимый облик: практически все ее жители пересаживаются на лодки.

— Но ведь и теперь река вовсе не простаивает: мы то и дело встречаем лодки. А я-то думал, что это полудикая страна, где даже торговли нет!

— Черт возьми! Ну ты и скажешь! Подумай, ведь каждый год по реке спускаются и поднимаются тридцать пять пароходов и семьдесят тысяч прочих судов, причем у некоторых водоизмещение достигает 150 тонн. Учти, что внешняя торговля одной только Английской Бирмы в 1878–1879 годах измерялась суммой в 550 миллионов франков!^[67]

— И при этом здесь можно встретить диких слонов, тигров, носорогов и прочую живность? Да еще столько, что второго такого места не найдешь в обоих полушариях. По крайней мере я не видывал ничего подобного, хотя немало побродил по свету.

— В этом и состоит очарование Бирмы. Здесь, как в Индии, следы самой утонченной цивилизации соседствуют с проявлениями ужасающего варварства. Но Бирма защищалась дольше^[68] и не так изучена, как Индия, а потому контраст воистину поразителен. Так что лучшего места для путешественника, а особенно для охотника не найти. Поэтому я и решил, что для нас, странствующих немвродов, совершенно необходимо в ней побывать, и выбрал ее в качестве второго этапа нашего путешествия. Вскоре мы поднимемся по одному из притоков Иравади, не важно — правому или левому, лишь бы он вывел нас к зарослям тиковых деревьев. Потом снова вернемся на Иравади и осмотрим развалины столиц, покинутых местными монархами.

— Вот как? Похоже, здесь меняли столицы, как… как пальто.

— Чуть реже, — улыбнулся Андре, — но тем не менее был период всего в семьдесят пять лет, когда это происходило трижды.

— А знаете ли, двадцать пять лет для столицы маловато.

— В самом деле? Гм, я к тому же ошибся: это происходило не три раза, а пять.

— Не может быть!

— Суди сам. Ава, если не ошибаюсь, была столицей Бирмы в течение четырех веков. В тысяча семьсот восемьдесят третьем году ее оставили по прихоти короля, одного из сыновей знаменитого Аломпры^[69]. Он сделал королевской резиденцией Сагаин, до того бывший загородным замком.

— Что-то вроде бирманского Версаля?

— Совершенно верно. Через три года преемнику этого монарха пришло в голову построить себе совершенно новую столицу, в семнадцати километрах от Авы, на левом берегу Иравади. Ей дали имя Амарапура, что означает «Град Вечности». Но в тысяча восемьсот девятнадцатом году король оставил этот новый город и переселился в Аву…

— Три столицы! Забавно.

— Затем в тысяча восемьсот тридцать седьмом году без всяких причин монарх бросил Аву, и до тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года столицей вновь стала Амарапура.

— Четвертая перемена! Может, это и нравилось переезжающим, но для мебели слишком вредно, если верить парижской пословице, что два переезда равняются одному пожару.

— И вот бедный Град Вечности, оставленный в 1857 году и приговоренный к смерти новой необъяснимой прихотью правившего тогда короля, ныне превратился в жалкие руины. По приказу монарха в семи километрах к северо-востоку от развалин прежней столицы была возведена новая, получившая название Мандалай. Строительство ее было закончено пятнадцать лет назад.

— А знаете, господин Андре, что удивляет меня почти так же, как необузданная страсть королей к прогулкам из города в город? Почему их подданные всюду следовали за ними, как бараны?

— Ты забываешь, что восточным деспотам принадлежит все, что оказывается в пределах их владений, как на земле, так и в ее глубинах. Собственность короля — это леса и поля, металлы и драгоценные камни, дикие животные и люди, люди в особенности. Разве ты не знаешь, что стены Мандалая, молодой столицы, покоятся на человеческих костях?

— Что?!

— Это, впрочем, не ново. Известно, в Палестине в былые времена считалось, что во главу угла при возведении любого строения должен быть заложен «живой камень», чтобы отгонять духов и злых демонов.

— Допустим! Но иностранцы, жившие в Амарапуре, имели же право остаться в своих домах?

— В тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году такое действительно произошло. Когда король повелел уходить из столицы, китайцы — а их было очень много, и они даже выстроили собственную пагоду — отказались бросить свои дома. Их оставили в покое, мудро рассудив, что незачем прибегать к насилию: сама жизнь заставит их переселиться. И действительно, лишившись покупателей, эти торговцы очень скоро запросились в Мандалай и были чрезвычайно довольны, когда их согласились принять.

— А этот юный город, он хоть любопытный, оригинальный?

— Пусть это будет для тебя сюрпризом, поскольку, надеюсь, мы очень скоро его увидим. Но прежде всего нам необходимо обследовать берега реки. Как бы не пропустить тиковые леса, когда будем подниматься к северо-востоку.

— А дальше в северной Бирме их нет?

— Некоторые географы утверждают, что тиковое дерево, или тектона, не произрастает дальше шестнадцати градусов северной широты. Но они ошибаются, ибо тектону можно обнаружить и севернее. Бирманская тектона гораздо интереснее тиковых деревьев Тенассерима^[70] и Мартабана^[71]. Скоро мы ее увидим, и у нас будет прекрасная возможность поохотиться в девственном лесу, где еще можно встретить самых опасных представителей животного мира.

— Да будет так! Я не прочь продолжить серию, которую открыл покойный Людоед. Раз дикие леса, где нас ждет столько приключений, находятся выше по реке, отправимся туда! В путь, к тектоновым лесам!

Дата добавления: 2015-09-06