Глава вторая. Фируз остановился перед одной из двух брезентовых палаток

Фируз остановился перед одной из двух брезентовых палаток, осмотрелся. Из дальней палатки доносились женские голоса. Значит, там полно людей. А ему нужен только врач.

Огромные ветви клена прикрывали палатку, как зонт. С каждым дуновением воздуха с них сыпался желтый лист. Лейтенант взял бледно‑желтый листок, упавший ему на грудь, посмотрел вверх на оголенный ствол дерева. С выступавшей вперед большой ветви свисал обломанный высохший сук – он держался еще на коре, словно отломленный палец.

В этот момент, откинув полог палатки, из нее вышла круглолицая светловолосая женщина в военной форме. Гасанзаде вскинул руку к виску.

– Здравствуйте. Лейтенант Гасанзаде. Мне надо видеть врача.

– Капитана Смородину? Сейчас проведу. Будем знакомы: медсестра Твардовская.

– А звать?

– Маша. Мария Твардовская.

– Очень приятно. «Хорошая девушка, – подумал Гасанзаде. – Интересно, как врач? Если покладистая, сговорчивая – поймет… А если нет?»

– Проходите, – Маша Твардовская приподняла полог палатки. Фируз пропустил ее впереди себя, пригнулся и вошел в низкую дверь. Палатка оказалась просторной, в ней было чисто, уютно и тепло. В дальнем углу стол, покрытый белой простыней, на нем – биксы, стерилизаторы, бутыли и флаконы, коробки с ампулами. У стены стояла кушетка, обтянутая белой клеенкой, и на ней спала женщина. Гасанзаде смутился, хотел выйти.

– Погодите, я ее разбужу, – сказала Твардовская. – Она сама просила разбудить, если кто придет.

– Не надо, я зайду попозже.

Но врач уже проснулась, услышав тихий разговор, откинула шинель и села.

– Я не сплю. Так, от безделья вздремнула, – Смородина поспешно убрала рассыпавшиеся по плечам волосы и поднялась. – На что жалуетесь, товарищ лейтенант?

Полковой врач Елена Смородина впервые видела Фируза Гасанзаде, и, конечно, не знала, что лейтенант только вчера прибыл в полк – она подумала, что он пришел из соседней воинской части, и из вежливости готова была оказать ему, если потребуется, медицинскую помощь. Эти приветливость и готовность помочь вызвали в душе Фируза уверенность, что от таких людей, как врач, беды не будет, и он постарался произвести на нее такое впечатление, чтобы расположить ее к себе.

Что касается Маши Твардовской, то ей красивый и вежливый лейтенант сразу понравился. «Если бы все парни были такими вежливыми и воспитанными, решила она, – у нас, девушек, и забот не было бы». Но, видимо, лейтенант хотел переговорить с врачом наедине. Догадавшись об этом, Маша захватила с собой стираные бинты и полотенца и вышла.

– Доктор, – сказал Фируз, – я пришел к вам на лечение и за советом. У меня ранение в грудь, и в госпитале рана затянулась, а вот теперь слегка кровоточит.

– Покажите.

Фируз снял телогрейку и гимнастерку. Покрытая курчавыми волосами грудь и плечи были перебинтованы крест‑накрест.

– Где это вас так аккуратно перебинтовали?

– В госпитале.

– Вы оттуда недавно?

– Второй день в полку.

– В нашем полку? Кем вы назначены? Ротным? У нас была одна вакансия… Вместо Арбатова, что ли?

– Наверное.

Спрашивая и выслушивая ответы Фируза, Смородина осторожно разматывала бинт, складывая его себе на колени. Повязка на груди промокла; едва врач коснулась раны, Фируз чуть не вскрикнул от адской боли.

Смородина бросила бинт в корзину. Извлекла из раны ватный тампон и широко раскрыла глаза от изумления:

– Кто выписал вас из госпиталя в таком состоянии?

Возмущение Смородиной испугало Фируза. Надо во что бы то ни стало успокоить врача, а то она, чего доброго, отправит его обратно в госпиталь, откуда он едва вырвался.

– Я думаю, доктор, все обойдется. Может, обработаете и перевяжете, и пойдет на поправку…

– Вы так думаете? Вы что, врач? Я, например, думаю, что ваша рана требует длительного лечения. Не меньше месяца!

Смородина перебинтовала рану. Фируз опустил гимнастерку, затянул ремень.

– Вы меня очень огорчили, доктор, – сказал он спокойно. – Конечно, я знаю, что ранение серьезное. Но ведь и лечился я довольно долго… Так надоело, сказать невозможно. Вот и упросил врачей… Выписали. «Нет раба без вины, нет господина без милости», – так говорят у нас, азербайджанцев. Правда, я не раб, а вы не госпожа, но от вашего решения многое зависит, доктор.

– Но, товарищ лейтенант, вас необходимо госпитализировать. Я врач и обязана это сделать.

Тогда Фируз взмолился:

– Доктор, оставьте меня здесь. Какая разница между госпиталем и медсанбатом? И в госпитале я больше был на ногах, чем в постели, и здесь я на ногах. Там было тихо и спокойно, и здесь, слава богу, пока тишина. А я уже принял роту, чувствую в ней себя как дома, как же я покину ребят?

Смородина задумалась и некоторое время молчала. Казалось, она совсем забыла о Фирузе. Обеспокоенный Фируз не выдержал.

– Доктор, до сих пор я никого ни о чем не просил. Может быть, это моя первая и последняя просьба, очень прошу ее уважить.

– Просто поражаюсь, как вас могли выписать в таком состоянии из госпиталя?

Фируз промолчал. Не мог же он признаться, что довел хирурга до белого каления своими просьбами о выписке, и тот в конце концов махнул рукой: будь что будет, иди!

Врач была в затруднении: жаль было выдворять из полка такого хорошего парня, а, с другой стороны, что она скажет командиру полка, если станет известно, что человек с открытой раной служит в полку? Не позавидуешь тому, в чьих поступках или словах Ази Асланов почувствует фальшь и обман. Подполковник относился к ней с уважением, и для Смородиной страшнее смерти был бы его гнев…

– Ну, ладно, – сказала она, вставая. – Оставайтесь… пока. Будем лечить. Но с условием…

– Готов на любые условия! – воскликнул Фируз.

– С условием, – повторила Смородина: – будете регулярно приходить на перевязки – до тех пор, пока не скажу «хватит».

Она не стала слушать изъявлений благодарности и тоном приказа сказала:

– Идите. Но если нарушите наш уговор, пеняйте на себя.

Стояла мягкая, удивительно теплая погода; лес, одетый в золото осенней листвы, выглядел торжественным и посветлевшим, притихшим. Желтые листья время от времени срывались с полуоголенных ветвей и медленно, задумчиво кружась, опускались на землю. Их много уже опало, они устилали землю золотистым ковром; те, что опали до дождей, темнели по краям, испуская грустный прощальный аромат.

Николай Пронин и Лена Смородина сидели на широком пне и смотрели на лес, одетый в желтый убор. Убор этот редел с каждой минутой; вот‑вот подует холодный осенний ветер, сбросит золотые шапки деревьев, и будут деревья до самой весны тянуть голые ветви к солнцу.

– Какая красота, ты только погляди, – говорил Пронин. – Наверное, ничего красивее осеннего русского леса на свете нет… Не понимаю людей, которые этого не чувствуют…: Вся поэзия, вся романтика жизни заключены в природе. – Он задумчиво вертел в руке тонкий прутик задел им лениво падавший лист – тот изменил направление и приземлился не там, где хотел. – Человек является в мир не для войны… Сколько дней отведено ему на свете? Для чего? А сколько дней отнимают у него войны, муки, страдания? Сколько счастливых дней остается ему?

– Счастливые дни сами по себе не приходят, – сказала Смородина и ласково прижалась к Николаю.

– Эти счастливые дни у нас вырывает война. Сидеть бы вот с тобой… в другое время!.. Чтобы не ожидать с минуты на минуту, когда поступит приказ… Чтобы думать о жизни, о детях, о родной земле.

Слушая его, Смородина закрыла глаза.

– Лена, ты что, спишь? – Николай прижал девушку к груди, поцеловал ее. – Завтра уже полгода, как мы с тобой встретились, а мне кажется, что мы любим друг друга тысячу лет. С тех пор, как я узнал тебя, совсем иначе смотрю на жизнь. Ценю ее. Каждая минута мне дорога. За это я благодарен тебе.

– А я без тебя и жизни не мыслю. Когда ты со мной, я забываю все на свете.

Пронин встал, взял в свои тяжелые руки маленькие, легкие руки девушки и поднес их к губам…

Потом они долго бродили по лесу. Наконец, вышли на опушку; впереди расстилалась бескрайняя равнина.

Пожилой крестьянин, собиравший хворост, разогнулся над вязанкой, попросил:

– Помоги мне, молодой человек.

Николай помог старику закинуть вязанку за спину. С болью в сердце отметил, что старик одет в немыслимые лохмотья, что худое лицо его изборождено глубокими морщинами, что, наверное, он болен и голоден, и ему стало неловко за свой цветущий вид, за то, что он сыт, обут и с иголочки одет. «Все отдают армии люди, – подумал он. – И ждут от нас только одного: победы. А до победы еще ой как далеко».

– Спасибо тебе, сынок, – сказал старик и перекрестился. – Да не разлучит вас господь, дети мои.

Старик видел, как целовались Николай и Лена, и, не желая их смущать, отошел подальше. Но они, сами того не ведая, снова вышли на него.

– Далеко ли идти? – спросил его Николай. – Может, помочь?

– Нет, дорогой, донесу сам. И не командирское это дело – таскать дрова. Спасибо. Будьте здоровы. – И старик, кряхтя, пошел через поле кратчайшей дорогой в село. Из‑под огромной вязанки хвороста виднелись только голова и ноги.

– Неужели и мы постареем и станем такими, как он? – Николай провожал старика взглядом.

– Если останемся жить, конечно, постареем, – бодро подтвердила Лена.

– Это ты‑то станешь бабушкой, а я дедушкой? – Николай сел на ствол спиленного дерева и усадил Лену на колени. – Не верится что‑то… А хотелось бы увидеть детей и внуков…

То, о чем так часто говорил Николай, отвечало желаниям Лены: мысль о детях согревала ее сердце с тех пор, как она познакомилась с Николаем; мечта стать матерью жила в ней давно.

– Как только кончится война, поедем в Лугу и там сыграем нашу свадьбу, – решительно сказал Пронин. – Ну, а потом поедем погостить у вас на Урале. – Он вдруг улыбнулся тому, как далеко унесла его фантазия. – А потом самолетом махнем на Черное море, погреться на южном солнце.

Лена засмеялась.

– Не согласна я с тобой, Коля. Почему свадьба должна быть в Луге? Если останемся живы, давай сыграем две свадьбы, но сперва у нас на Урале, а потом уж в Луге, раз ты хочешь, чтобы мы там остались жить.

– Пусть будет по‑твоему!

Он взял Лену за руку и они направились через лес в лагерь.

Дата добавления: 2015-09-05