Казнь в мариуполе

(Письмо Самуила Ароновича Белоуса. Подготовил С Голованивский)

...Немцы ворвались в Мариуполь 8 октября ( 1941г.) и на­чали охотиться за евреями. С наступлением ночи — грабежи и убийства. Во всех концах города раздавались выстрелы: это немцы врывались в квартиры, грабили, население, били, а евре­ев расстреливали. Жители, полные страха, прятались в своих уг­лах в ожидании прихода страшных гостей. На следующее же ут­ро в городе были развешаны объявлелия с приказом немедлен­но организовать еврейскую общину. Под угрозой расстрела ев­реи обязаны были выделить своих представителей, в число ко­их попали самые лучшие люди — врачи и инженеры. Эти люди первые испытали всю жестокость и мерзость немецких палачей: им ставились самые гнусные и неосуществимые требования, за невыполнение которых коих беспощадно подвергались битью. Каждый день представителей еврейской общины вызывали в гестапо либо к коменданту города и через них требовали от⁴ на­селения доставить определенное количество муки, сахара, меду, мази для обуви, мыла и т. п. Еврейское население, живя в боль­шом страхе и чувствуя, что что-то грозное нависло над ним, — металось, отдавая все остатки, все, что было в доме, в надежде, что пройдет день-другой и Красная Армия вернется и освобо­дит его от этого ужаса. Так проходит несколько дней. А грабеж населения все увеличивается. Завоеватели открыто среди бела дня подъезжают к квартирам и выносят все, что им нравится, грузят на машины и уезжают. Всякий протест или сопротивле­ние вызывал за собой самую грубейшую реакцию вплоть до убийства. Каждое утро обнаруживались новые трупы расстре­лянных. Если родные погибших пытались убрать, или похоро­нить труп, они подвергались нечеловеческому избиению. Про­ходили дни, и трупы не убирались. Требования немцев к евре­ям все увеличивались: последовал очередной приказ, чтобы воэ евреи на левой стороне своей одежды носили шестигранную звезду из белого материала. За нарушение этого приказа и вообще всякого приказа — расстрел. Жизнь еврейского насе­ления еще более осложнилась, наступившим голодом. Запасы были либо забраны немцами, либо вообще иссякли. На улицу выйти было опасно, ибо немцы подхватывали каждого встреч­ного еврея, избивали и уводили на работу. Вернуться с работы домой почти никому не удавалось, там же их приканчивали. Го­лод все усиливался: купить негде было, все магазины были разграблены.

Через восемь дней — 16 октября все евреи должны были пройти регистрацию. За уклонение от регистрации — смерть. Затем очередной приказ: вое ценности, какими евреи облада­ли, должны быть внесены в течение двух часов. После этого по­следовал приказ об «эвакуации» еврейского населения. Назна­чено было два пункта, куда должно было явиться все население еврейской национальности. Все в большой тревоги засуетились, заволновались. Всякий ищет, мотается, собирает все лучшее, пакует, завязывает... Глаза воспаленные, полные тревоги и от­чаяния, спрашивают тебя: «Куда это нас поведут?» Немое мол­чание служит ответом. Нагрузившись лучшими вещами, я с сы­ном пошел к сборному пункту. Со всех сторон двигались груп­пы людей, нагруженные чемоданами, мешками. С понурыми ли­цами: запыхавшись от тяжести своих вещей, шли мужчины, жен­щины и дети, полные тревоги и сомнений, не зная, куда и зачем их ведут. Были и такие, что везли свое добро на повозках, зап­ряженных коровой или лошадью. Через два часа немцы всю ог­ромную толпу (свыше 3000 человек) погнали по направлению мельницы. На площади возле большого четырехэтажного зда­ния нас задержали. Тут появились киноаппараты и начались съемки несчастных людей, для того, чтобы оказать «великой» Германии, как завоеватели света справляются с побежденными. Вскорости всех нас вгоняют! в это здание, где нас держат двое суток без пищи и воды. С небольшими перерывами гестаповцы врываются в здание и начинаются очередные грабежи. Они тре­буют денег, часов и других ценностей. Набив карманы, портфе­ли награбленным, офицеры с улыбкой уходят, с тем, чтобы че­рез час-другой снова придти. В тяжелой и нервной атмосфере, я наголодавшись, вместе с сыном, выдержали эти два дня. Напряженность и беспокойство усиливались еще больше е свя­зи со всякими слухами, распространявшимися в толпе. Но все же никто не допускал, что эту толпу поведут на расстрел.

Утром 18 октября немцы угнали всех тех, которые находи­лись во дворе возле своих тележек и тачек. Эти люди ушли в неизвестном направлении, оставив все свое добро. Мы, уви­дев это, еще больше пали духом. Мысли кошмарные пронизыва­ли мозг: надежды сохранить свою жизнь слабнут... Все засуе­тились, бегут друг к другу, ищут родных, знакомых, рассказывают, спрашивают. Губы дрожат, лица бледны, как смерть... Сно­ва врываются немцы и снова и снова кричат они и требуют ча­сы, деньги и т. п. Через полчаса волна грабежа проходит, немцы удаляются... Народ ждет нового очередного налета и угона в неизвестном направлении. Через два часа выводят второй этаж и тоже без вещей. Кто захватит кое-что, беспощадно бьют. Стро­ят в ряды и гонят. Все отчетливей начинаешь сознавать, что что-то страшное стоит перед тобой. Но, одновременно, не ве­ришь, что часы жизни сочтены.... Сын мой начинает меня уго­варивать бежать. Охрана чересчур сильная, и всякая попытка бегства — эта преждевременная пуля. Я успокаиваю мальчика. но он не унимается. Наконец, он добивается моего позволения самому уйти. Осознав свое безвыходное положение, я разре­шаю сыну бежать. Впервые в жизни я заметил, как глаза маль­чика при прощании наполнились слезами...

Из окна третьего этажа я наблюдал за ним. Немцы задер­живают его, но он заявляет, >что он русский, и его выпускают. И больше я сына своего не видел. Я остался сам среди огром­ной толпы… Шум, крик, и плач заполнил весь зал, в котором я находился. Рядом со мной сидели: племянник восемнадцати лет, (сын моего брата), и его тетя и дядя. Состояние всех нас было отчаянное. Через час нас выгоняют на улицу, строят в ря­ды и палками избивают. Первый сильный удар в голову получа­ет моя родственница... Мелкий осенний дождь хлещет нас весь путь... Люди идут измученные, обессиленные от голода; всякая грязь затрудняет хождение. По сторонам — немцы с автомата­ми. Выходим на мостовую, ведущую в совхоз «Красная звез­да». По дороге встречаем автомашины с немцами. Офицеры вы­скакивают из машин и наводят свои фотоаппараты. Толпа все двигается. Наконец, приближаемся к совхозу. Небольшой мос­тик отделяет нас от совхозных построек — сараев. Как только переступаем мостик, — сразу всем становится понятным, что их ожидает: на грязной от дождя земле валяются вещи, обувь, пальто, подушки, часы, деньги... Меня охватывает жуткое сос­тояние, голова кружится, в глазах все мелькает... И чем дальше шаг, тем больше убеждаешься, что отсюда живым не вернешь­ся. Мысли теряют свое нормальное течение. Хочется кричать, сказать всему живому свету, что творят с людьми «культурные и цивилизованные» немцы в XX веке... Ко мне среди толпы про­бираются знакомые женщина-врач Гольцман со своей подругой. На красивых и тонких их лицах выражен страх и ужас... Обе они, опережая друг друга, говорят мне: «Вы видите, что здесь... давайте уходить, скоро стемнеет, шаги свои будем задерживать, авось удастся уйти». Мы трое уже не спешим вперед, а медлен­но пробивая себе дорогу среди толпы, двигаемся в противопо­ложную сторону. Немцы, которые стоят шпалерами, замечая движение, хватаются за винтовки. Я получаю сильный удар при­кладом... Спутниц теряю из виду и движусь, как пьяный со всей толпой. Офицеры тщательно оглядывают проходящих... Вот впереди идет стройная молодая девушка, на ней шуба из доро­гого меха. Немец наносит ей удар палкой по голове и приказы­вает сбросить с себя шубу. Растерянная и беспомощная девуш­ка выполняет приказание... Я приближаюсь к воротам сарая. Из толпы выделяется несколько человек, которые бегут в раз­ные стороны, их настигают пули, и они замертво падают. В са­рае темно и жутко, людей полно. Зову племянника, родственни­ков, но никто не отзывается. Понял я, что они в другой конюш­не. Беспрерывный шум и крик продолжался всю ночь: плачут дети, прося хлеба, воды. Эта ночь была одна из страшнейших в моей жизни. Я понял, что все кончено, но жажда жить со всей остротой выдвигается на первое место. Мозг работает усиленно: перед тобой один вопрос — как сохранить жизнь и рассказать все виденное свету. Раздаются одиночные выстрелы, пули про­бивают тонкие стены и ранят нескольких женщин. Мужчины ус­покаивают, ободряют женщин и детей, уговаривают быть стой­кими и мужественно выжидать наступление утра...

Наконец начинает брезжить рассвет. За стенами начинается движение. Все с большой тревогой ждут. Вскорости тяжелые еорота открываются. Немцы врываются в сарай с палками и выгоняют несколько десятков людей, строят в ряды и уводят. Через небольшое узенькое- окошко я вижу, как эту группу под­водят к противотанковому рву и из автоматов расстреливают... Тела людей, которые только что жили, мыслили — замертво па­дают в ров. Потом выводят вторую, третью группу и с ними про­исходит тот же процесс... Крик, рев поднялся в сарае. Молодая, красивая девушка (соседка по квартире) бежит из угла в угол, хватается руками за голову, кричит, плачет: «За что это они так делают, я молода, я еще жить хочу». И скоро приходит ее оче­редь... Мозг не перестает работать, видишь смерть. И жажда жизни еще больше. Острая мысль пронзила мозг, вслед за нею выхватываю паспорт, рву его на мелкие куски. И когда в пятый раз открываются ворота, выбегаю первый и заявляю немцу: «Я — рус». Злые кровожадные глаза пронизывают меня. И на воп­рос, как я попал в эту среду евреев, отвечаю, что я русский, а жена еврейка. Моя уловка удалась — немец отводит меня в сто­рону. Рядом со мной стоит еще одна женщина, у которой пас­порт доказывает, что она украинка. Стоим оба окаменевшие, а мимо нас проводят группу за группой на убой... Тела, подко­шенные автоматами, падают друг на друга. Все смешалось в этой могиле: раненые, мертвые, женщины, мужчины, дети. Па­дают люди друг на друга, заполняя постепенно глубокий ров. Вот идет племянник, лицо бледное-бледное, глаза тупо смотрят вниз, вот спешит, почти бежит его тетя с раскрасневшим лицом, с распустившимися волосами, а через минуту бежит ее муж, из­давая нечеловеческие крики, похожие скорей на рев... Сердце рвется на части.

СУДЬБА

Эту историю о киевлянке Елизавете Абрамовне Кремер рас­сказала в сентябре 1995 года газета «Хадашот», издаваемая Ассоциацией еврейских организаций и общин Украины. Приво­жу ее с небольшими сокращениями.

В 1941 году, когда началась война, Лизе Гориной (девичья фамилия Елизаветы Абрамовны) едва исполнилось 18 лет. Мать Лизы умерла в 1933 году, когда девочке было десять лет, а ее младшему брату — восемь. До войны Лиза жила с отцом и бра­том на Подоле, на Глубочицкой улице. Когда нацисты были уже недалеко от Киева, Лизу в числе других отправили на рытье скспсв. По возвращении Лиза не застала дома отца и брата, они ушли на фронт. Ей сказали: «Уезжай из Киева, потому что нем-цы скоро займут». Из Киева Лиза Горина попала в Мариуполь, где был эвакопункт. Однако, выбраться из Мариуполя она не успела, город заняли гитлеровцы. Был октябрь 1941 года.

Из воспоминаний Елизаветы Абрамовны Кремер: «Всем ев­реям немцы приказали надеть шестиугольную звезду на левый рукав. Потом объявили, что все евреи должны явиться, куда на­значат, с ценностями, одеждой и всем, что имеют. Их будут вы­возить на работу в другое место. Я пыталась бежать, но меня возвращали, избивали шомполами, а мне было-то всего 18 лет.

....Нас расстреливали в противотанковых окопах, впереди ав­томаты, а за спиной пулеметы. Не знаю, как уцелела, видимо, раньше времени упала и пули попали в ноги. Я упала и лежала в яме, а людей все приводили и приводили. Маленьких детей забирали у матерей выкалывали им глаза, отрезали языки, и бро­сали в яму, а матери кричали: «Хавер Сталин — помоги!», но их тут же расстреливали. Мне стало страшно и я начала кри­чать: «Убейте меня, я живая» и хотела поднять руку, чтобы ука­зать, где я. Но не смогла, так как на мне были трупы людей, а пулемет все строчил и строчил.

Возле меня осталась жива одна девочка, ее звали Женя, сама она из Мариуполя. Она помогла мне освободиться от тру­пов. Я пыталась встать, но не могла идти — у меня оказались пулевые ранения в ноги. Тогда она ушла сама, но через какое-то время вернулась и сказала, чтобы я шла с ней и мы спасемся, иначе меня закопают живой.

После всего случившегося, мне было все равно. Я не хотела уходить, но Женя уговорила меня.

После всего пережитого в мариупольской яме Лиза Горина поседела. Однако, это было только начало ее страшных испыта­ний.

Лиза, раненная в обе ноги, вместе с Женей ходили по селам в поисках укрытия и куска хлеба. Во многих домах девушек прятали и давали поесть, но ненадолго и нужно было идти вновь.

Из воспоминаний Елизаветы Абрамовны Кремер: «Не знаю сколько километров, мы прошли. Пришли в село, зашли к селя­нам и сказали, что мы были «на окопах», и идем домой в Киев. Нас накормили и оставили у себя. Одно время мы работали на виноградниках вместе. Потом меня забрали в другое село на работу, тоже на виноградник. Однажды пришел полицай и ска­зал мне, что немцы узнали, что Женя еврейка, и приказали,нас арестовать. И тогда нас посадили в сарай, но дверь специально не закрыли, и мы убежали…

Лиза до 1943 года скрывалась от гитлеровцев, как могла. Взя­ла фамилию Загоруйко Елизавета Ивановна и ходила под этим именем, постоянно боясь, что кто-то узнает ее и выдаст.

На долю этой женщины, кроме расстрела и скитаний, выпала еще и унизительная участь «остарбайтера».

Елизавета Абрамовна,Кремер живет сейчас в Киеве, ей уже 72 года. Она прожила нелегкую жизнь, три года назад перенес­ла инфаркт. Но Елизавета Абрамовна ничего не забыла, она помнит все.

История, рассказанная «Хадашотом» подтверждает наше предположение, что жертвами мариупольской трагедии были, не только жители нашего города, но и евреи, бежавшие в Мариу­поль, из других городов от стремительно наступавших немецких армий и нашедших смерть в противотанковом рву близ поселка «Агробаза».

Сегодня никто не скажет, — сколько было их, этих беженцев, но несомненно одно — общее количество расстрелянных фашистами евреев намного превышает 9000 человек.

Дата добавления: 2015-10-13