Вельд[7] зовет вдаль

Старый Йоганн, стоя на почтительном расстоянии, тянул гнусаво и монотонно:

– Баас[8], ваша жена будет сердиться. Она будет бранить меня, баас. Но разве я виноват, что вы с молодыми господами не хотите пойти завтракать? – Передохнув, он начинал снова: – Баас, ваша жена будет сердиться…

Петерсон только отмахивался. Как всегда, с утра, после ранней чашки кофе, он занимался спортивными упражнениями – верховая езда, потом стрельба. Раньше они делали это втроем – отец и два сына. Теперь добавились новые ученики – Петр и Дмитрий. Петерсон резонно считал, что они, хоть в малой мере, должны научиться тому, что умеют буры.

Стреляли из тяжелого девятимиллиметрового «веблея». Вместо мишеней на подставке возле каменной стены сарая были уложены в ряд сушеные персики.

Из дома послышался голос хозяйки, звавшей Йоганна. Старый негр дрогнул, лицо его отразило беспокойство, белки глаз выкатились, и вдруг он закричал по-русски:

– Ка-ша! Каша!..

Стрелки рассмеялись.

– Идем, идем, – успокоил наконец слугу Петерсон и повернулся к молодежи: – Что ж, друзья, придется подчиниться…

Завтрак – обычный, как у всех буров: овсяная каша, бутерброды и очень крепкий, густой чай с молоком – был накрыт в просторной кухне. Эмма Густавовна, как по-русски величали ее Петр и Дмитрий, неодобрительно глянула на Павлика: опять он увильнул от утренней молитвы. Религиозная, как все буры, она давно и безуспешно вела из-за детей «тихую войну» с мужем: Иван Степанович был убежденным атеистом. Вначале это изрядно портило ему отношения не только с родственниками жены, но и со многими горожанами, но постепенно все вошло в свою колею.

Павлик, сделав вид, что не заметил укоризненного взгляда матери, сообщил:

– А Петр из револьвера стал стрелять уже лучше Вани.

Она ответила суховато:

– Надо думать, скоро он будет стрелять и лучше тебя.

– Лучше меня? – искренне удивился маленький Петерсон.

– Конечно, – не сдержала улыбки мать. – Ведь Питер мужчина.

– А я?! – Теперь в голосе мальчишки прорывался гнев.

Что ж, Павлик был сыном своей страны. Здесь каждый паренек, когда ему исполняется двенадцать лет, получает от отца ружье, три патрона и приказ принести домой антилопу. В тринадцать лет ему дается для этого уже только два патрона, в четырнадцать – один.

Павлику было тринадцать. Рослый, большерукий, он казался старше своих лет и, несмотря на мальчишескую непосредственность, умел быть молчаливым и суровым.

– Ты с любым мужиком поспорить можешь, – ласково успокоил паренька Дмитрий.

– Настоящий бур, – подхватила, добрея, и мать.

Иван Степанович, по своей привычке все объяснять, вставил, обращаясь к гостям:

– Бур как раз означает: мужик, крестьянин.

– И воин, – прищурился Павел.

– Иногда воин, – сказал отец задумчиво, – иногда завоеватель…

Да, буры никогда не расставались с оружием, но далеко не всегда применяли его с честью и благородством. Все началось туманным, мглистым утром 6 апреля 1652 года. Три парусника голландской Ост-Индской компании под водительством лихого и грозного офицера Йоганна ван Рибека бросили якоря в бухте Столовой близ мыса Доброй Надежды. Тогда и возникла здесь Капская колония. Огнем и мечом прокладывали голландские поселенцы дорогу во владениях бушменов, готтентотов и многочисленных племен банту. Постепенно связи с далекой родиной ослабевали. Теперь поселенцы именовали себя уже не голландцами – они стали бурами, африкандерами, хотя сохранили язык, религию, обычаи своей старой родины.

Буры теснили негров, буров теснили англичане. В 1806 году Капская колония перешла в их руки. Африкандеры отступали вглубь континента – за реки Оранжевую и Вааль. Теперь их тесным кольцом охватывали колонии Великобритании. Пылала и билась в кровавой агонии африканская земля. Одна за другой шли жестокие «кафрские[9] войны»: негры не хотели сдаваться своим поработителям… А поработители грызлись и между собой. Уже после создания бурских республик Оранжевой и Трансвааля англичане в 1881 году предприняли новую попытку захватить их территорию. Разразилась первая англо-бурская война. С тех пор Петерсон и прихрамывает: осколок английского снаряда перебил ему ногу. Буры отстояли свои владения. Но порох они продолжали держать сухим…

Как-то под вечер, когда Ковалев сидел за книгами в кабинете хозяина, он услышал, что кто-то негромко, глухо окликает его. Голос доносился из-за открытого окна: Петр выглянул. Почти рядом, на толстом суке серебристой сосны, приткнувшейся к стене дома, примостился Павлик.

– Помоги мне перебраться, – шепнул он и в тот же миг прыгнул на Петра, тот едва успел подхватить его.

Мальчуган был чем-то взволнован. Оглядев комнату, словно проверяя, нет ли в ней еще кого-нибудь, он присел на подоконник.

– Послушай, Питер… – Павлик назвал его, как называли мать и соседи, по-бурски. – Ты умеешь хранить тайны?

Ого, разговор предстоял, видать, серьезный! Петр кивнул. Павлик помолчал. Потом сказал тихо:

– Все-таки я не завоеватель, я воин. И мне нужно посоветоваться с тобой… Ты слышал о матабеле?

Нет, Петр не слышал о матабеле.

– Это большое племя негров. Оно живет на севере от Трансвааля, за рекой Лимпопо. Англичане давно точат зубы на их землю – Матабелеленд. Вождь матабеле Лобенгула разрешил им добывать золото. Но им, жадюгам, золота мало, им нужна вся земля. И англичане высадили там войска. Это мне сказал сегодня Йоганн. Там идет война. Ты понимаешь меня, Питер? Я решил идти на эту войну.

Очень хорошо, что Петр не улыбнулся. Если бы он улыбнулся, он навсегда потерял бы доверие Пауля Петерсона. А Иван Степанович, возможно, потерял бы сына. Павлик не шутил – он ушел бы на эту войну обязательно.

– Ты отцу говорил? – спросил Петр.

– Нет. Я никому ничего не говорил и не буду говорить. Я сказал тебе потому, что подумал, может быть, ты пойдешь со мной. Ты научился неплохо стрелять, и, по-моему, ты не из трусливых.

Вот так, Петр Никитич. Вполне мужской разговор. Решайте…

Петр соображал быстро. Призывать на помощь кого-то другого – только испортить все дело. Соглашаться с Павликом – безрассудство. Отговаривать его – бесполезно.

– Это ты подходяще придумал, – сказал Петр. – Видать, и верно ты храбрый парень.

Павлик так и подался к нему:

– Да? Ты пойдешь со мной?

– А что ж, можно… Только вот что, Павел, давай все обмозгуем. Скажем, шлепнут тебя там. Ведь вполне могут шлепнуть? Ты же не будешь прятаться от английских пуль? А теперь представь: англичане снова нападут на буров. Кто будет защищать эту землю и этот дом? Без тебя будут защищать?

Павлик нахмурился:

– Ты думаешь, они нападут на нас?

– Ежели твой отец не ошибается, нападут. А он, по моему разумению, дело понимает.

Павлик кивнул:

– Он понимает.

– Вот видишь, и ты согласен, неладно получается.

Павлик остро взглянул на Петра.

– Я подумаю, – сказал он. – Завтра еще поговорим. – И, гибко переметнувшись через подоконник, он исчез в саду.

Петр сердито взъерошил волосы. Мальчишка взволновал его. Стало как-то неуютно и беспокойно. Возьмет и удерет… И эти черти англичане – чего им не сидится в своей стране? Лезут на рожон, воюют чужие земли!..

Он задумчиво перелистал лежащую перед ним книгу. С желтоватого дагерротипа смотрел мужчина с крупными чертами лица, высоким лбом, светлыми пушистыми усами. Он очень походил на русского, этот упрямый и храбрый шотландец, знаменитый путешественник, врач и миссионер Давид Ливингстон, посвятивший жизнь изучению Африки.

Вот тоже ведь англичанин, размышлял Петр, хороший человек, жизнь положил, как говорится, на алтарь науки. Хотел неграм добро нести. А по следу его соотечественники двинулись с ружьями и пушками. Что им надо в этой далекой, не очень уютной для европейцев стране? Все золото манит?..

Вошел Иван Степанович. Сел в плетеное кресло рядом со столом, скосил глаза на книгу Ливингстона, на русско-английский словарь, хмыкнул одобрительно:

– Упорный ты, Петр. Усидчивый. Мне это нравится.

– Надо, – пожал Ковалев плечами.

– Да вот и Дмитрию не вредно было бы, а у него в руках я книги что-то не замечаю.

– У него интерес другой, к машинам его тянет. Который уже день с вашим ветряком возится.

Петерсон улыбнулся:

– Что верно, то верно. Хитрое приспособление он там придумал. Воды ветряк теперь будет качать раза в два больше… Ну что ж, займемся разговором?

Не на ветер бросил Петр слово одолеть здешние языки. Африкаанс, язык буров, в основе своей голландский, давался легко: все вокруг говорили на нем. Но Ковалев взялся и за английский – в стране он тоже был в ходу, – сидел над книгами, а разговорной речью занимался с Петерсоном.

– Откладывай словарь, – сказал Иван Степанович.

Петр встал. Что-то неладное почудилось ему. Он посмотрел за окно – над степью стояло мутно-багровое колеблющееся зарево.

– Пожар?!

– Какой там пожар, – спокойно откликнулся Иван Степанович. – Траву в вельде жгут. Это у нас перед каждой весной. По всей стране палы. Сентябрь. Считай, зима наша кончилась…

Зима кончилась, пришла буйная южноафриканская весна, незаметно перешедшая в лето. Зашумели короткие, частые сильные ливни. Совсем было пересохшая, измельчавшая Блюм-Спринт, пересекавшая город, теперь разлилась неимоверно и неслась, рвалась в просторы вельда бурливая и косматая, красная от подхваченного на берегах ила.

К матабеле Павлик не убежал. Никто, кроме Петра, и не узнал об этом порыве паренька. Но тот разговор невольно спаял их. Тайны всегда порождают вражду или дружбу. Между мальчуганом и взрослым, двадцатитрехлетним парнем завязались доверительные отношения.

Школа распустила ребят на каникулы, и теперь Павлик и Ваня были свободны целыми днями. Нужно было, правда, работать в саду, но у них это отнимало не так уж много времени.

Однажды, помогая Петру рыхлить почву под лимонными деревьями, Павлик сказал:

– Я завтра еду в Дилсдорп. Отец посылает отвезти заказчику одну вещь. Хочешь со мной?

– А можно?

– Я спрашивал у отца, он не против.

Они выехали верхами ранним утром. Путь лежал на восток, в сторону Драконовых гор. В переметных сумах были хлеб, баклаги с водой и мешочки с билтонгом – длинными узкими кусками вяленого мяса. За плечами висели добротные мартини, тяжеловесные, но надежные десятимиллиметровые ружья.

Вельд набух высоким, пышным травяным ковром, разукрашенным яркими цветами. Даже не верилось, что совсем недавно вокруг расстилалась твердая, сухая земля, покрытая дюнами и солончаками.

Лошади бежали быстро и ровно. Жаркое октябрьское солнце поднималось все выше. Зеленая, полная дразнящих ароматов степь жужжала, стрекотала и пела на разные голоса: травы и кустарники кишели птицами и насекомыми. Неумолчно и пронзительно звенели цикады. Крошечные длиннохвостые нектарницы, похожие на колибри, неустанно стригли воздух над травами.

Чуть в стороне легким, стремительным галопом промчалось стадо зебр. Еще недавно здесь бродили слоны, носороги, жирафы, но, теснимые людьми, они ушли на север, а зебры еще остались. Петр даже придержал коня. До сих пор он видел немало антилоп, зебры же попались на глаза впервые.

Павлик небрежно махнул рукой, сказал совсем как взрослый:

– Этого добра в вельде хватает… Нырнем в тень.

Они въехали под плотное сплетение мимоз на берегу безвестной речушки. Здесь было сумрачно и тихо, только взбулькивала и урчала где-то рядом быстрая вода.

Вдруг впереди послышался нестройный гомон – походило, будто толпа людей подражает собачьему лаю.

– Бабуины[10], – сказал Павлик. – Никогда не знаешь, что они выкинут.

Путники выехали из-под тенистого свода мимоз, и тотчас на них посыпался град камней. Увесистый обломок шлепнулся о круп лошади Павлика. Тот гневно сорвал с плеча ружье и, не целясь, выпалил в желтое обезьянье стадо, облепившее прибрежные скалы. Бабуины закричали еще громче, и шквальный град обрушился на всадников с удвоенной силой.

– Надо удирать! – крикнул Павлик и дал коню шенкеля.

Они проскакали, наверное, целую милю и, лишь убедившись, что хвостатые скандалисты остались на скалах, дали коням передышку.

– Мы встречали их с Дмитрием, – сказал Петр, – но они нас не трогали.

– Я же говорю, не знаешь, когда и что они выкинут, – пробормотал Павлик, потирая плечо: один камень все же угодил в него…

К Дилсдорпу они подъехали уже во второй половине дня. Солнце устало клонилось на закат, зависая над нолями маиса и сорго.

Дилсдорп был как все дорпы[11] – небольшой устоявшийся центр разбросанных по округе ферм. Церковка, кузница, каретная мастерская, две лавки. Широкие, заросшие травой улицы были сонно-безлюдны. Лавочник охотно объяснил, как проехать на ферму Конрада Билке.

Ферма тоже была как все фермы – маленькая крепость, окруженная полями за колючей проволокой. Среди зелени посевов матово лоснились черные спины негров. Здесь каждый фермер может попросить комиссара цветного населения выделить ему на жительство несколько негритянских семейств – превосходная, почти даровая рабочая сила.

На ручье, возле которого стояла ферма, была сооружена плотина; от пруда на поля разбегались оросительные канавы. Поближе к дому густо росли персики, фиговые деревья, виноград. За виноградником виднелся крааль[12], а неподалеку от него, в просторном загоне, разгуливали страусы.

Билке не было дома. Его жена, крупная, широкой кости молчаливая женщина, приказав слуге-негру накормить и напоить лошадей, пригласила гостей в дом. В полутемной комнате с маленькими, без стекол окнами было прохладно и пахло сушеными травами. Поставив на стол блюдо с вареным мясом, сыр и глиняный кувшин с виноградным вином, хозяйка вышла.

Вскоре появился и сам Билке, потный, пропыленный мужик с косматой бородой. Он был приветлив и рассказал, что объезжал поля. У него три участка по две с половиной тысячи моргов[13]. Каждый можно объехать за час. Но ведь объехать мало – надо присмотреть еще, как там работают, не ленится ли черная скотина. Урожай, слава всевышнему, обещает быть хорошим. Свои негры не справляются с работой, пришлось нанять несколько сквоттеров[14].

Он жадно и много ел, прихлебывая вино из большой кружки, и все рассказывал о своем хозяйстве. Видно было, что соскучился по разговору. Конечно, ни Павлик, ни его спутник не были для Билке подходящими собеседниками, но хоть с кем-то надо поболтать человеку!

Павлик вручил ему посланный отцом массивный золотой медальон филигранной отделки. Билке тут же сообщил, что заказывал его в подарок жене. Скоро Мадлен исполнится пятьдесят, она вполне заслужила этот подарок. Конечно, безделица, но он может позволить себе это.

Потом Билке повел их показать своих страусов. Он завел их недавно, самому они были еще в новинку, и потому, наверное, об этих птицах он рассказывал особенно охотно.

Когда-то вельд был переполнен ими. Шакалы, можно подумать, питались исключительно яйцами страусов: так много было их в степи. Но с тех пор, как у европейских модниц появился спрос на перья этих птиц, страусы на южноафриканских равнинах изрядно поубавились в числе.

Они очень чутки, эти степные великаны. Негры, охотясь на страусов, обычно ползут к ним крадучись несколько километров. Вспугнут страусов и бегут, как ветер в бурю. Ноги мелькают – не различишь, будто и вовсе нету ног. Но ловить птиц перестали, их стали просто убивать. Пулями. Били самцов, черных, смоляных красавцев с пенно-белыми перьями в хвосте и на кургузых крыльях. А потом умные, предприимчивые люди догадались разводить страусов в неволе. Они легко приручаются. Вот и Билке завел страусов. И нисколько не раскаивается: эти перышки стоят хороших денег…

Спать в доме Билке, как и у всех фермеров, ложились с заходом солнца. На рассвете следующего дня хозяин, пожелав гостям доброго пути, отправился в поле. Вскоре выехали и Петр с Павликом.

– Богато живет, – окидывая взглядом владения Билке, молвил Петр.

– А в России хуже? Отец говорил, там у вас крестьяне имеют очень мало земли. Клочки какие-то. Я не понимаю: такая громадная страна…

Петр хмыкнул, сказал вызывающе:

– А много земли имеют здесь негры? Страна тоже ничего, подходящая.

– Так это же все-таки негры.

– Ну, и в России… у богачей земли хватает.

Павлик замолчал, обдумывая непонятный ответ. Молчал и Петр.

Подходил к концу февраль 1894 года. Пришла пора расставаться с гостеприимным домом Петерсонов, начинать самостоятельную жизнь.

Петр, задумавшись, присел на подоконник, Иван Степанович привычно прохаживался по кабинету.

В комнате стоял гулкий треск. Тяжелые брюхастые тела на прозрачных жужжащих крыльях летели и слепо ударялись о стекла окон – как крупные капли ливня. Шла саранча.

– Будет ей когда-нибудь конец? – сердито сказал Петр.

– Это, братец, пустяки, – добродушно отозвался Петерсон. – Нынче она, считай, стороной прошла. А бывает, хлынет – даже темно от нее, солнца не видно.

– До чего пакостная насекомая! – пробурчал Петр. – Аж печенки воротит! Не то что по виду противная – есть хуже гады. По способу жить. Люди взращивают хлеба, сады – она налетит и пожрет все, будто для нее готовили.

Петерсон усмехнулся:

– Так она ж «насекомая». Не смыслит ничего, ни сердца у нее, ни разума. Хуже, когда люди у людей достатки пожирают.

– Ну, то люди. Так уж заведено. Кто покрупней да поизворотливее, всегда верх одержит. Это, я гляжу, не только у нас на Руси – повсюдно.

Петерсон посмотрел на него долгим, внимательным взором, сказал раздумчиво:

– Заведено, да не навек же… Помнишь, читал я тебе из Герцена? Покажу сейчас еще одну книжицу…

Он достал из ящика письменного стола тонкую книжку. На обложке значилось: «Русская социально-революционная библиотека. Книга третья. Манифест Коммунистической партии Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Перевод с немецкого издания 1872 г. С предисловием авторов. Женева. Вольная Русская Типография. 1882».

Осторожно взяв брошюру, Петр не торопясь прочел заглавие и поднял на Петерсона настороженные глаза:

– Это где же такая «вольная типография»? Недозволенное, что ли, печатают?

– Догадлив! – Иван Степанович рассмеялся. – В Швейцарии, это в Европе, есть город Женева. Там группа русских революционеров издает литературу, которая в России действительно «не дозволена». – Он чуток помолчал, мимолетно глянул на Петра. – Вот что, братец. Подарю-ка я эту книженцию тебе. Маркс и Энгельс, авторы сей брошюры, скажу тебе, большие люди. Очень возможно, что именно они указывают единственно верный путь общественного развития… В общем, прочти.

Петр неуверенно полистал книжечку. На глаза попались какие-то незнакомые иностранные имена, непонятные, мудреные слова.

– А осилю?

– Осилишь, – твердо сказал Петерсон. – Что неясно будет – пиши. Да еще и встретимся, надеюсь. А?

– Век не забуду вашей доброты, Иван Степанович! – Голос Ковалева дрогнул. – Как отец родной вы нам…

– Ну-ну… – Петерсон неловко подергал бороду. – Пойдем-ка, братец, ужинать. Да и спать будем. Поезд-то рано утром…

Провожать их вышли всем домом. Петерсон ссудил молодых людей деньгами («Не милостыню подаю – заработанное получаете»), они купили одежду, белье и даже чемоданы. Загорелые, с отпущенными бородками, Петр – с трубкой в зубах, парни теперь почти ничем не отличались от коренных жителей страны. В кармане Ковалева лежало письмо Петерсона к Артуру Бозе, владельцу небольшого прииска в Клодо, пригороде Йоганнесбурга.

Им вновь предстояла жизнь золотодобытчиков.

Глаза Эммы были влажными: добрая женщина привыкла к этим старательным и покладистым русским, почти сроднилась с ними.

– Приезжай к нам, – шепнул Павлик, ткнувшись в грудь Петра. – Слышишь?

– Хорошего пути вам, Питер… и вам, Дик. – Старый Йоганн впервые назвал их запросто, по именам.

Петерсон молча пожал им руки.

Дата добавления: 2015-09-05