Он ревнует к учителю яснополянской школы или к почти незнакомому молодому гостю.

- Намедни, - рассказывала Софья Андреевна сестре, - мы как-то оживленно спорили при всех за чаем с Эрленвейном, не помню о чем - так что-то незначительное, ну вот он и приревновал меня.

- Как, к учителю? Господи! Вот бы не ожидала! Они все такие сериозные.

- Я сразу и не поняла его ревности, не понимала и спрашивала себя: за что он язвит мне? за что он вдруг охладел ко мне? и я плакала и не находила ответа...

В дневнике Толстого этот ничтожный эпизод принимает необычайные размеры. Лев Николаевич мучается, призывает на суд свою женатую жизнь, старается быть справедливым. Обращаясь к жене, он восклицает: "Я тебя ищу чем бы обидеть невольно. Это скверно и пройдет, но не сердись: я не могу не нелюбить тебя..." "Нынче ее видимое удовольствие болтать и обратить на себя внимание Эрленвейна вдруг подняли меня на старую высоту правды и силы. Стоит это прочесть и сказать: да, знаю - ревность! и еще успокоить меня и еще что-нибудь сделать, чтобы успокоить меня, чтобы скинуть меня опять во всю с юности ненавистную пошлость жизни. А я живу в ней вот девять месяцев. Ужасно! Я игрок и пьяница. Я в запое хозяйства и погубил невозвратимые девять месяцев, которые могли бы быть лучшими, а которые я сделал чуть ли не из худших в жизни. Чего мне надо? жить счастливо, т.е. быть любимым ею и собою, а я ненавижу себя за это время..." "То что ей может другой человек - и самый ничтожный - быть приятен, - понятно мне и не должно казаться несправедливым для меня, как ни невыносимо, - потому что я за эти девять месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек..."

Сколько шуму из пустяков! Как бурлит, клокочет, волнуется эта огненная натура! Он готов проклинать и себя, и свое счастье из-за нескольких оживленных слов, сказанных его женой учителю!..

Становится понятною и та трагикомическая сцена ревности, которую Толстой воспроизвел в "Анне Карениной". Сестра Софьи Андреевны так описывает этот случай:

"Как-то раз приехал в Ясную знакомый нам всем молодой человек - Писарев, светский, милый, но самый обыкновенный. Он редко бывал у нас. Соня, сидя у самовара, разливала чай. Писарев сидел около нее. По-моему, это была его единственная вина. Писарев помогал Соне передавать чашки с чаем, оказывая и другие мелкие хозяйственные услуги. Он весело шутил, смеялся, нагибаясь иногда в ее сторону, чтобы что-либо сказать ей.

Я наблюдала за Львом Николаевичем. Бледный, с расстроенным лицом, он вставал из-за стола, ходил по комнате, уходил, опять приходил и невольно передал мне свою тревогу. Соня тоже заметила это и не знала, как ей поступить.

Кончилось тем, что на другое утро, по приказанию Льва Николаевича, был подан экипаж, и лакей доложил молодому человеку, что лошади для него готовы..."

"Они оба были до боли ревнивы, - пишет сестра Софьи Андреевны, - и этим самым отравляли себе жизнь, портя свои хорошие, сердечные отношения".

3

Трудно представить себе полноту уединения, в котором проходили первые годы жизни Толстых. Железной дороги (Москва - Курск - Киев) в то время еще не было, а сообщения на лошадях затруднялись до чрезвычайности ужасным состоянием проселочных дорог. Раз, самое большое - два раза в год - заезжал по дороге из Москвы в свое имение Фет с женою, или друг юности Толстого - Дьяков. Иногда бывал единственный оставшийся в живых брат Льва Николаевича - граф Сергей Толстой. Очень редко заглядывали из Тулы - семья Аурбах, учитель и романист Евгений Марков. И это все. По отношению к окрестным помещикам Толстой держал себя пренебрежительно, и когда по старой памяти кто-нибудь из них являлся в Ясную с визитом к тетушке, Лев Николаевич исчезал из дома через другие двери.

К слову сказать, настоящих друзей у Толстого не было. В молодые годы он сблизился в Казани со студентом Дьяковым, товарищем старших братьев. Перипетии этой дружбы описаны в "Отрочестве" и "Юности". Но Дьяков - добродушный и остроумный весельчак, практический человек, умевший беззаботно брать от жизни ее дары, - конечно, нимало не походил сам по себе на князя Нехлюдова повестей Толстого: этот характер в своих основах взят тоже с натуры - с брата Льва Николаевича Дмитрия, умершего от чахотки в 1856 году. Хорошие отношения с Дьяковым у Толстого удержались на всю жизнь, но ко времени женитьбы Льва Николаевича они давно уже выродились в чисто внешнее приятельство. Ближе всех к Толстому в то время стоял Фет. И этой дружбе нельзя не удивляться. Отставной кавалерийский офицер Фет, по мнению Тургенева, был просто глуп. Его скупость вошла в пословицу: богатство, к которому он стремился всей душой, представлялось ему высшим благом жизни. Он был "крепостником", то есть крайним консерватором, негодовавшим на правительство за освобождение крестьян. Эти крайние воззрения, столь отличные от либеральных взглядов Тургенева, вероятно, и обусловливали суровый отзыв последнего. В действительности Фет был несомненно незаурядный человек и поэт - "Божией милостью", давший много оригинального русской литературе. Он был очень чуток к настоящей художественной красоте. В позднейшие годы жизни он перевел в стихах многих древних классиков, обе части гётевского "Фауста" и "Мир как воля и представление" Шопенгауэра. При всех своих талантах он не имел однако с Толстым ничего общего. Но он обожал Льва Николаевича, можно сказать, молился на него, и это безусловное преклонение, по-видимому, и вызывало благодарное расположение Толстого.

Замечательно, что такой же характер впоследствии носила "дружба" Толстого с философом Николаем Страховым, с художником Ге, с Чертковым.

В молодости Толстой уверял, что в деле сближения с людьми может руководствоваться только одной формулой "все или ничего". Но, по-видимому, даже и это "все" должно было носить совершенно определенный характер...

Замкнутая жизнь Толстых проходила вдвоем. Быстро старевшая "тетенька" Татьяна Александровна и ее старушка приживалка не нарушали одиночества. И единственный человек, вносивший развлечение в эту монотонную жизнь, была "чертенок-Татьянчик" - младшая сестра Софьи Андреевны, с весны 1863 года часто и подолгу гостившая в Ясной Поляне. Ее "праздничную", полюбили здесь все. Лев Николаевич хорошо понимал эту особенную натуру и привязался к ней навсегда, как к младшей сестре. Еще в 1862 году он писал ей: "Я так и увидал в этом твою чудную, милую натуру со смехом и фоном поэтической серьезности. Такой другой Тани, правда, что не скоро потрафишь, и такого другого ценителя как Лев Толстой". Он зорко вглядывался в эту полную огня, жизнерадостную, самовлюбленную девочку, которая у него на глазах превращалась в прелестную девушку.

- Ты думаешь, ты даром мой хлеб ешь? - говорил он ей шутя. - Я тебя всю записываю.

Толстой брал свои модели с натуры. Но трудно согласиться с теми, кто ищет в его типах рабское воспроизведение оригиналов. "Натура" служила ему лишь отправным пунктом. Внешние черты характера Наташи Ростовой (в "Войне и мире"), например, удивительно напоминают Танечку Берс с ее страстностью и со всеми ее романическими похождениями. Но резкие контуры этого весьма земного облика Толстой смягчил и опоэтизировал, не пожалев лучших красок своей палитры. В Наташе Ростовой - многое от гениальной души самого автора и, в силу именно этого, является она одной из самых обольстительных героинь русской литературы.

Понятно само собою, какой переполох в одинокой жизни яснополянских затворников должна была произвести баронесса Менгдень, неожиданно явившаяся из Тулы приглашать Толстых на бал: наследника престола ожидали в Тулу, и местное дворянство готовилось встретить его торжественно. Лев Николаевич, ради своей милой свояченицы, должен был нарядиться во фрак и везти ее в Тулу; Софья Андреевна грустно отговаривалась нездоровьем. Она пишет в своих воспоминаниях: "Левочка решил повезти на бал сестру мою Таню, и я усердно принялась устраивать ей хороший наряд... Когда Лев Николаевич надел фрак и уехал в Тулу на бал с Таней, я принялась горько плакать и проплакала весь вечер. Мы жили однообразно, замкнуто, скучно, и вдруг такой случай, и (мне было едва 19 лет) лишена его".

- Знаешь, Таня, - говорила она сестре, - я бы все равно не могла ехать, если бы и была здорова.

- Почему?

- Да ведь ты знаешь Левочкины воззрения? Могла ли бы я надеть бальное платье с открытым воротом? Это прямо немыслимо.

Сколько раз он осуждал замужних женщин, которые "оголяются", как он выражался.

Это была минутная слабость, грустное настроение. Вообще же говоря, Софья Андреевна мужественно переносила замкнутую деревенскую жизнь - даже тогда, когда ее гнездо еще не наполнилось птенцами.

Но временами все же ей скучно, тесно. Мирная гавань, достигнутая в 18 лет, не удовлетворяет: хочется открытого моря, бури. И Лев Николаевич отмечает в своем дневнике (3 марта 1863 года): "Я боюсь этого настроения больше всего на свете". И в другом месте: "Изредка и нынче все страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что многое в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет" (23 января 1863 года).

Дата добавления: 2015-10-13