Тридцать восьмая

Мы с Женевьевой бок о бок ехали на заднем сиденье машины. Время от времени она на секунду засыпала от усталости, и ее голова склонялась мне на плечо. Я не отталкивала ее и разглядывала лицо мамы в зеркале заднего вида. Ее глаза были расширены от страха, и она не оглядывалась на меня. Только мне показалось, что все прояснилось, как понимание ускользнуло от меня снова, будто игрушечный кораблик, который волной унесло в море. Мы отправились вместе к нам домой, и я ожидала что‑то вроде решающей сцены, но ничего не произошло. Мама не казалась исполненной любви или раскаяния по отношению к ребенку, которого она выбросила, и не пускалась в объяснения, почему смогла оставить только одну из нас, она просто была напугана и встревожена. Они с Женевьевой обменялись только несколькими фразами на пониженных тонах, мама тут же бросилась куда‑то собираться и за несколько минут упаковала полную сумку еды, питья, свернула теплые одеяла и приготовила фонарь. Меня заставили надеть самую теплую куртку, плотные носки и обувь и усадили в машину, неизвестно зачем.

Мама рванула от нашего дома на огромной скорости и запросто могла бы дать фору водителю «Формулы‑1», несмотря на погодные предупреждения по радио и телевидению, убеждавшие людей не покидать дома без крайней надобности. Обычно она была, наоборот, слишком осторожной, а по дорожным знакам я поняла, что мы мчимся к автостраде, и видимость впереди не больше пары метров. Что бы они ни задумали, это не терпело отлагательств. Я стала клевать носом от усталости, километры однообразно двигающихся белых пятен постепенно загипнотизировали меня, и мой мозг сдался. Веки налились тяжестью и стали постепенно закрываться, пока не сомкнулись и я не забылась тяжелым сном.

Когда я очнулась, то долго не могла прийти в себя, не понимая, сколько прошло времени. Я пыталась проснуться, как следует, но тело отказывалось слушаться. Было так уютно и спокойно парить где‑то в собственном сумеречном мирке. Неподалеку слышались тихие голоса, но я не могла разобрать, кто говорит. Я даже не была уверена, снятся они мне или нет.

– Мы точно приехали?

– Да, точно.

– Ты уверена? Ведь все могло измениться.

– Я была здесь много раз, навещала ее…

– И Кэти до сих пор не знает?

– Понятия не имеет. Даже представить не могу, что она сейчас думает.

– И как мы ей все скажем?

– Нам не придется. Все станет ясно, когда мы будем там.

Я моргнула, и голоса замолкли. Я потянулась и громко зевнула, но глаза все еще отказывались открываться. Посмотрев на часы, я поняла, что проспала почти два часа.

– Где мы?

– Мы остановились передохнуть, – ответила мама, нервно посмотрев на Женевьеву.

Я потерла оконное стекло рукой и выглянула наружу. Снег как будто был здесь плотнее, и небо было абсолютно белым, без малейшего голубого просвета. Была середина дня, но уже начинало темнеть. Наша машина стояла у высокого, некогда грандиозного здания с широкой лестницей и массивной черной дверью, у которой висело семь или восемь дверных звонков. Никто не проронил ни слова.

– Ты жила здесь, да? – спросила я.

– Да, – ответила мама, не объясняя, зачем мы ехали несколько часов и теперь просто стоим снаружи.

– Мы можем войти?

Мама покачала головой.

– Теперь здесь частные квартиры, домофоны и прочее. Нас не пустят внутрь.

– Там все равно не на что смотреть, – ответила Женевьева.

– Совершенно нечего смотреть, – повторила мама.

– И есть другое место, где мы должны быть, – с целеустремленным видом сказала Женевьева, и это будто был сигнал для мамы. Она вынула ключи из зажигания, надела перчатки и открыла дверь. Женевьева выскользнула с пассажирского сиденья, застегнула куртку и пониже натянула шапку с помпоном. Я поняла, что они ждут меня. Они ехали с какой‑то целью, а я слепо следовала за ними.

Несмотря на снег, Женевьева летела, едва касаясь земли, и через несколько минут я поняла, что она была здесь главной, и мама ей уступила. Я оглянулась. Место моего рождения не обладало никакой особой привлекательностью и не пробуждало во мне чувства дежавю. Земля вокруг была поделена на маленькие темные улочки с рядами террас, вплотную подступающих друг к другу, и даже снег не делал их хоть немного привлекательнее. Уже зажглись уличные фонари, казавшиеся ярко‑желтыми на фоне чистого белого пейзажа.

Мы шли гуськом и никого не встретили по дороге, в глазах рябило, и перед лицом кружились снежинки. Они стали налипать мне на ресницы, и я раздраженно заморгала. Нас будто засунули внутрь игрушечного снежного шара, после чего перевернули его.

– Это короткий путь, – скомандовала Женевьева, направившись через ряд узких аллей. Я старалась идти по середине дорожки, потому что мои ноги съезжали в сточные канавы у кирпичной стены, разрисованной граффити. Я видела только мелькание имен, слоганов и признаний в любви и подумала, сколько же народу побывало здесь перед нами. Я подумала, ходила ли мама той же дорогой, когда была всего на несколько лет старше, чем я сейчас, еще полной жизни и надежды. Быть может, вот здесь остановился мой отец, поцеловал ее и пообещал любить вечно, прежде чем навсегда исчезнуть из ее жизни. Я украдкой посмотрела на маму, но она смотрела ровно вперед и не оглядывалась по сторонам со сколько‑нибудь заметными признаками узнавания или интереса. Затем мы вышли из переулка к широкой дороге, окруженной викторианскими домами, в окнах которых можно было разглядеть рождественские елки. Я уже ожидала увидеть девочек в теплых платьях и мальчиков в старомодных костюмах, катающихся на деревянных санках и играющих в серсо. Женевьева встала у ворот старинной церкви Иуды Фаддея и горько усмехнулась:

– Главный покровитель всех пропащих людей.

Я взглянула на маму, ожидая ее реакции, но она выглядела безучастной и в то же время пораженной горем. Я промолчала. Женевьева открыла тяжелую деревянную створку и пошла по тропинке к церкви. Я подумала, не может ли это быть очередной проверкой. Мама, наверное, подвергнется какому‑нибудь испытанию за то, что сделала, в церкви, которая имеет определенное значение для Женевьевы. Подобное драматизирование событий было как раз в ее стиле, и ее реплика насчет святого Иуды обретала особый смысл. Это было просто идеальное место для признания и раскаяния. Но она не стала заходить в церковь и обошла ее справа, где над надгробиями возвышался каменный ангел.

Мне совсем не казалось странным, что мы ходим по заснеженному кладбищу на морозе во многих километрах от дома, во всяком случае после всего, произошедшего сегодня. Я аккуратно шагала между могилами, пытаясь попадать в следы Женевьевы и поглядывая в небо при ходьбе. Скворцы на деревьях устраивались на ночлег и хлопали крыльями, готовясь к сумеркам. В полете они напоминали крошечные черные крестики.

Женевьева остановилась, и я посмотрела вниз. Даже укрытая снегом, эта могила все равно выглядела заброшенной, и было видно, что на ней растут сорные травы. Женевьева нагнулась, стряхнула снег с букета искусственных цветов и снова аккуратно разложила их, ее оживленное лицо оставалось непроницаемым. Обычно ее чувства проступали настолько резко, что я могла читать ее лицо, как книгу. Мамины губы шевелились в беззвучной молитве, и я поняла, что она наверняка знала того, кто здесь похоронен. Похоже, я единственная не понимала, в чем дело. Надеясь, что найду разгадку, я прочла имя на надгробии: Джессика Майерс.

– Кто это? – осторожно спросила я.

Женевьева смотрела куда‑то вдаль.

– Джессике Майерс ни разу не выпадало в жизни счастливого шанса. Не было родителей, чтобы подтыкать ей одеяло по ночам и развешивать ее корявые детские рисунки по стенам. Ее судьба никого не заботила, и она скиталась, как бездомная собака, никому не нужная, пока наконец не обнаружила, что забеременела. Совсем еще девчонка, живущая в обшарпанной съемной квартире…

– Я ничего не понимаю…

– Возможно, она обрела надежду перевернуть свою жизнь. Наконец‑то у нее появился кто‑то, кого любит она и кто любит ее взамен. Но этого оказалось недостаточно, чтобы спасти ее.

– Кем она была, Женевьева?

– Просто одиночкой, гонимой отовсюду при жизни и превращенной в чудовище после смерти. Она наконец стала интересна всем вокруг в один судьбоносный день…

Слезы тихо скатывались по маминым щекам и блестели, как лед.

– Что за день? – спросила я.

– День, когда она умерла, а ее ребенок исчез. Видишь ли, следов взлома не обнаружили. Коляска стояла в квартире, и единственный человек, который мог войти, был хорошо им известен. Но эту нить никто не отслеживал, потому что все предполагали худшее. Они сказали, что она покончила с собой, не выдержав пренебрежения окружающих.

Я повернулась к маме, ожидая объяснений, но она замерла, как одна из статуй вокруг. Женевьева продолжала говорить таким тоном, будто читала по бумаге.

– Ей не позволяли забыть свое прошлое, все осуждали и порицали ее. А единственный человек, который знал правду, никогда не выступал в ее защиту.

– Кем она была? И что это был за ребенок? – сорвалась я, не выдержав напряжения.

– Это была я, – наконец ответила Женевьева, и ее голос дрожал от эмоций.

Я оступилась на месте и чуть не упала прямо на могилу.

– Но как ты можешь ею быть? Мы же сестры, близнецы.

– Я знаю.

Она сняла перчатку и стерла снег с надгробия, чтобы можно было прочитать больше. Я увидела надпись: «Мать Грейс…» Я посмотрела на Женевьеву, которая наблюдала за мной с лицом фокусника, не уверенного в том, сработает ли фокус. Ее пальцы медленно и неуклонно продвинулись дальше, и я смотрела, как снег медленно осыпается и открывает новые буквы, так что я смогла прочесть заключительную фразу: «…и Хоуп. Покойся с миром».

– Мать Грейс и Хоуп, – произнесла вслух я. – А кто такая Хоуп?

– Это ты, – прошептала Женевьева и рухнула на землю, как подкошенная.

ГЛАВА

Дата добавления: 2015-09-03