In memoriam

Официальные лица на могиле мыслителя — фи­лософа или писателя — призваны воздать хвалу его мысли, его профессиональным достижениям, праздные зрители — насладиться нерукотворным

памятником, мемориалом, который в очередной раз воздвиг себе человеческий дух, другу же, на­ивную амбицию быть которым я продолжаю ле­леять, не нужны ни похвалы, ни установление ис­тины, ибо ими не заполнишь открывшуюся вдруг пустоту, еще одно на глазах забываемое забытье.

Да, исчезают те считанные дни, когда я вживе общался с Ж.-Ф., теряют значение — не это ли и есть забвение? — те столь значимые когда-то сло­ва и штрихи, из которых сложилась ткань живого общения, общности...

Мне трудно вспомнить суть беседы, когда до невозможности (т. е. по-французски) элегантный и вальяжный Ж.-Ф., который при этом невольно виделся и другим, джинсовым и отвязным, позвал меня, джинсового и волосатого, побродить по фан­тастически скатывающейся со своего пятого этажа прямо в Фонтанку крыше, на которую из мастер­ской Африки было так легко выбраться ото всех остальных через окно. (Конечно, это не так. Конечно, я помню рассуждения Ж.-Ф. о возвышен­ном в постсоветской России. Конечно, суть бесе­ды осталась надпечатанной на свинцово-серой ве­черней воде. Конечно, я отлично помню, что куда более боялся коварного ската, нежели не расстав­шийся со стаканом с изрядной толикой водки — "не пить же в России виски" — Ж.-Ф. Конечно, мы — в первую очередь он — не чинясь подчини­лись городу.)

Трудно вспомнить черты ее лица, но вспоминаю тишайшую (рядом не поставишь иного слова) же­ну Ж.-Ф., ее пепельные, беззащитно полурастре­панные волосы, ее смиренную, уходящую вглубь

улыбку, с которой она смотрела на мужа и кото­рая стала еще углубленнее, когда Ж.-Ф. сказал, что ее любимый писатель — тоже Бланшо.

Не помню, о чем была рукопись — листы в ка­рандашной вязи, после неоднократных встреч с резинкой по полному праву готовые назваться па­лимпсестом, — но помню, что в ночь перед сво­им докладом Ж.-Ф. (не было ли это как раз по­сле прогулки по крыше?) еще изрядно поколдовал над, в общем-то, продуманным ранее текстом — к вящему ужасу А. В., которой предстояло все это переводить; помню особую практично-железную логику (как, разве что, у Делеза), скрепившую сквозь живописную чересполосицу правок воеди­но весьма изощренный и, ох, до чего не простой текст.

Не помню какой, но помню знак, который по­дал мне глазами Ж.-Ф. (пожилой, но моложавый мужчина со своей почти молодой спутницей каза­лись настолько счастливы, что вокруг, помню, со­вершенно не было прохожих), когда я столкнулся с ними на Невском в роскошном преддверии бе­лой ночи, чтобы я случайно не нарушил ее почти сомнамбулический транс.

Помню реакцию французских и особенно аме­риканских знакомых на свои восторженные рас­сказы о Ж.-Ф.: "Ну как ты не понимаешь. Он же левак, радикал, который из идейных — идеоло­гических! — соображений двадцать лет не публи­ковал ни строки; ему положено очаровывать та­ких, как ты, левых интеллектуалов. Он на этом собаку съел". И еще: "Да ты посмотри в зерка­ло. Через тридцать лет ты будешь точно таким

же" (по-видимому, это снижало образ. Я же за­метил, что фотографии Ж.-Ф. в — относитель­ной — молодости напоминают кое-кого из зна­комых. А. Д. в первую очередь). Помню, что за этим чудилась зависть к номаду, ускользнувшему из бастиона (cloture, сказал бы Ж. Д.) политиче­ской корректности, бегущему любого тотализирующего повествования (помню, что из всех своих книг Ж.-Ф. более всего хотел перевести на рус­ский "Распрю").

Почему-то помню, гораздый забывать, коммен­тарий к довольно резкой отповеди одному из мест­ных эрудитов, потратившему накануне немало времени на штудирование каких-то старых статей Ж.-Ф. с целью блеснуть, задав изощренный во­прос. "Да я, по правде, — сказал потом Ж.-Ф., — толком не помню, о чем там писал. Это же было так давно. Конечно, там и тогда это было мое, это было верно. Но сейчас... я изменился, я другой, все другое, мне не нужно, мне не стоит этого по­мнить."

Но до чего жаль, что я им уже забыт.

В. Л.

Дата добавления: 2015-08-21