Примечания созерцателя 10 страница

головой, Тузаров, подобное же чувство испытывал и его кан Кубати: столько горя,

столько тяжелых утрат, крови и грязи, а из-за чего?!

Кургоко Хатажуков с трудом перенес этот удар. Бледный, но спокойно-

суровый, он встал, поднял руку, заставил толпу умолкнуть.

— Мехкем еще не сказал своего последнего слова! Какому наказанию под-

вергнется предатель? — В этот момент князь ненавидел Вшиголового неизмеримо

острее и ожесточеннее, чем когда-либо, хотя гадкую надпись на панцире сделал не

Алигоко.

Быков и Ахлов беспомощно переглянулись. Стало очень тихо.

Слово, которое было у всех на уме и которое никто не решался выговорить,

сказал настырный и несдержанный кадий. Он его, правда, негромко сказал и не

всем, а только сидящему рядом Ислам-беку Мисостову, но услышали все:

— Изменники, попадающие к нам в руки, вымаливают скорую смерть. С

этого вашего Алигоко хан приказал бы содрать кожу и натянуть ее на большой ту-

лумбас (турецкий боевой барабан).

— Да ты что, почтенный! — возмутился Мисостов. — Лишать жизни князя?!

Кня-я-зя!

— Тогда лишить его княжеского звания! — крикнул кто-то из простолюдин.

Мисостов вскочил:

— Еще не было такого, чтоб с князя слагали его звание! Разве только с из-

гнанного... — Ислам-бек осекся, будто сказал лишнее, и сел.

Окончательное решение прозвучало так:

«Посадить изменника Шогенукова на плохую и неоседланную лошадь, вы-

проводить, безоружного, за пределы Кабарды и объявить, что Шогенуков больше

не князь, и его может убить любой человек, ежели Шогенуков появится на кабар-

динской земле снова. Все имущество и достояние Шогенукова отобрать и разде-

лить».

Алигоко довольно безучастно выслушал приговор: после того, как была

прочитана злополучная надпись, он вдруг утратил всю спою наглость и волю к со-

противлению: вот был бы он хорош, когда б хану прочли это миленькое поже-

ланьице! Греметь бы тогда высушенной алигоковской шкуре под тулумбасными

палками...

Старая кляча быстро нашлась. Нашлось и несколько парней, желающих

пойти в «провожатые».

— Наденьте на эту свинью ее панцирь! — распорядился князь.

Два молодых уорка со смехом бросились выполнять приказ.

Подавленный, Шогенуков не сопротивлялся. Всей толпой его провожали к

реке, через которую надо было переправиться на тот берег и продолжать бесслав-

ный путь за пределы Кабарды.

Вслед ему неслись насмешливые напутствия, но Алигоко вроде бы ничего и

не слышал. И вдруг, когда лошадь его уже вошла по колена в воду, он обернулся

на пронзительный старушечий голосишко и увидел, как торжествующе припля-

сывает на берегу древняя, но бодрая кабардинка и выкрикивает нараспев:

Кто соленым объедается,

Тот водою обпивается!

Где повезет, где нет, не знаешь,

Бывает, что и ляпсом зуб сломаешь!

И тогда Шогенуков ожил, встрепенулся, будто сбросил с себя мутное наваж-

дение, и завопил во всю силу слабоватых своих легких:

— А я тебя порадую на прощанье, проклятый Кургоко! Нет у тебя сына!

Умер он сразу, как родился! Заменили его унаутским ублюдком! Вот он тут стоит,

Кубати этот твой! Пши навозный! А все это дело рук вот этой Жештео! У нее спро-

сите, если не верите!

Вшиголовый ударил свою кобылу пятками по бокам и рванулся к середине

реки. Там он уклонился от брода, лошадь затянуло в быстрину, затем на глубокое

место, и Алигоко, как некогда его прихвостень Хагур, не удержался на спине жи-

вотного, и быстрая коварная река, похожая на Черек или Урух, с готовностью рас-

крыла для него свои удушающие объятия. На Шогенукове был драгоценный рум-

ский панцирь с золотыми заклепками, золотым львиным ликом и арабской над-

писью, вычеканенной в священной Мекке.

Сначала люди пытались с трудом переварить потрясающий хабар, услы-

шанный от Вшиголового. Затем на какое-то время все заслонила его гибель.

И опять выскочил вперед неугомонный кадий:

— Сбылось заклятие, данное в Мекке! — он простер руки в сторону столицы

ислама. — Названный здесь свиньей погиб мучительной смертью от удушья! Мо-

жет быть, теперь да простит аллах его прегрешения! Аминь!

— По усопшему молитва коротка, когда плата мулле невелика, — заметил

один из молодых крестьян, но поддержки не имел — слова кадия, видно, пробуди-

ли в большинстве душ религиозный трепет. Кто-то из старших сделал парню за-

мечание.

— Вот еще, слушать всяких дураков, — ворчал безбожник.

Его резко оборвали:

— Прежде чем дурака обличать, сперва докажи, что ты сам не дурак!

Смерть предателя мало трогала князя Кургоко: выстрелом в сердце прозву-

чали для него слова Вшиголового. Он этим словам почему-то сразу же поверил.

Похоже, поверили и многие другие. Он сейчас направлялся к старухе, смотрел на

нее упорно, а на себе чувствовал десятки чужих взглядов, любопытных, злорад-

ных, нетерпеливых...

Хадыжа испуганно сгорбилась, хотела затеряться в толпе, но ей не дали это

сделать. Люди отхлынули от реки, судьба Шогенукова перестала их интересовать.

— Говори, добрая женщина, — усталым голосом сказал Кургоко. — И не пы-

тайся меня обманывать.

— А что я должна говорить! — задиристо выкрикнула Хадыжа. — Ничего я

не знаю!

— Знаешь. Ведь на твоих руках скончалась моя жена...

— На моих, но я не знаю, о чем тут болтал этот сумасшедший. Спроси у него,

у дохлого шакала, сам!

— Да что она позволяет себе, старая колдунья! — рассвирепел Мисостов. —

Как высказывается о высокорожденном! Посадить ее меж двух костров — тогда

запоет по-другому!

— Можно и посадить, — согласился Кургоко, все так же упорно и тяжело

глядя Хадыже в глаза.

Старуха перепугалась не па шутку. Еще в самом деле сочтут колдуньей, уса-

дят меж двух костров и заставят произносить имена сорока помогающих ей чер-

тей! Тут назовешь не сорок, а четырежды сорок имен! Потом заставят съесть жа-

реную собачью печенку, наколотую на терновую веточку, и той же веточкой «про-

чистят» горло. Вместе с рвотой колдунья изрыгнет колдовскую свою способность.

Затем останется только проследить, чтобы «излеченная» в течение тридцати дней

не ела курятины — иначе к ней вернется колдовская сила.

Этот древний обряд «лечения» применялся чрезвычайно редко, и Кургоко

ни за что не допустил бы подобную дикость, но не мешало припугнуть упрямую

старуху.

И Хадыжа все рассказала. Жена Кургоко не перенесла родов. Не выжил и

мальчик, только что родившийся. И тогда Хадыжа той же ночью помчалась в ха-

лупу умершей несколько дней назад унаутки, забрала оставшегося после нее ре-

бенка, который был на полторы луны старше княжеского, а вместо него оставила

мертвого. Женщина, взявшаяся из сострадания кормить грудью сиротку, потом,

через посредство Хадыжи, была нанята кормилицей. Только сиротка уже назы-

вался Кубати, княжеским сыном. Его настоящий отец, тоже унаут, погиб еще до

его рождения под каменным обвалом в горах.

— Теперь я спрашиваю, — осмелела после своего признания Хадыжа, — ко-

му я сделала плохо? Эй, люди! Что вы потеряли от того, что среди вас вырос этот

славный джигит? Уэй, Канболет! Не жалей затраченных трудов своих!

— Я не жалею! — быстро сказал Тузаров.

— А ты, мальчик, тоже не переживай, — обратилась старуха к Кубати. — Кто

из князей может с тобой сравниться и силой, и статью, и красотой лица?!

— А что переживать! — громко заявил Кубати и шагнул поближе к крестья-

нам. — Говорят, если не сумел стать хорошим погонщиком волов, не станешь и

хорошим всадником. Я стал всадником, сумею, наверное, статьи неплохим погон-

щиком хатажуковских волов.

— Какой из него унаут, — тихо проговорил Кургоко. — Витязь он. Свобод-

ный...

Медленной, почти стариковской походкой направился князь к своему коню.

Джабаги Казаноков обнял Кубати за плечо, другой рукой подтащил к себе

за рукав Канболета.

— Если есть бог на свете, то дай он каждому из нас вырастить и воспитать

хотя бы по одному вот такому «унауту»!

Толпа одобрительно загудела.

* * *

Обитательницы емузовского дома, вместе с семьями соседнего селища, не

успели еще вернуться из своего потаенного урочища, когда их настигла, трепеща

радужными крыльями, весть об истреблении ханского войска. А урочище это, ок-

руженное со всех сторон высокими скалистыми утесами, было совсем близко, сра-

зу же за Чегемскими водопадами. В неприступную котловину вел из основного

ущелья узенький проход между гранитными стенами — тут не разъехались бы и

два всадника. Даже повозки приходилось сюда протаскивать, вернее, проносить

на руках в разобранном виде. Внутри котловины росли обильные травы и дикие

плодовые деревья, а с вершины одного из утесов низвергался водопад.

Обрадованные сельчане повернули назад к уцелевшим на этот раз домам.

Больше ни одна женщина не восклицала: «О, аллах! Корова моя — это гостья

твоя!»

Вести о поимке Алигоко Вшиголового, суда над ним и позорном конце кня-

зя, вести об удивительной тайне панциря и происхождении того юноши, который,

оказывается, считался «сыном матери, его никогда не рождавшей», вовремя дос-

тигли ушей Нальжан и Саны и их соседей. Вовремя — это значит до возвращения

Канболета и Куанча.

Кубати отказался ехать с ними наотрез. Не желал он снисходительного к се-

бе отношения. Конечно, чуткий Тузаров понимал, что парень не сомневается в

своем аталыке, что «гордыня» его наиграна. Парню просто необходимо побыть

без опеки старших.

Кубати уехал вместе с Нартшу. Рвался туда же и Куанч, но Тузаров не отпус-

тил его.

— Почему же ты отпустил Кубати?! — возмущался Куанч.

— Потому что это было бы все равно, что у человека, который пошел танце-

вать, потребовать немедленно вернуть одолженные ему штаны.

— Ага! — понял веселый, честный и немного шумный Куанч и добавил тихо,

с озабоченным вздохом:

— Что же, пусть потанцует...

Сана грустила и мечтала. Колечко, подаренное Кубати, начала носить от-

крыто, а чувства скрывала, как сноха имя деверя. Сочинила песенку на тот случай,

если ее захотят проверить, сумеет ли она не называть имен своих родичей, чтоб

злые духи остались в дураках:

Если туда, где кудахчут по-глупому,

Едва лишь снесут кругло-белое хрупкое,

Вдруг заберется хвостатая рыжая,

А потом перескочит плетеное,

Я кликну со мной соединенного,

А он призовет молодого безусого,

Того, кто родился позже него

От той, что вскормила обоих,

А позже рожденный вместе

С клыкасто-лохматым брехливым

Быстро отыщут глубокое узкое

И в рыхло-сыром раскопают укромное,

А рыже-хвостатая, тявкая, выскочит,

А молодой наш, метко стреляющий,

Остроконечную сразу же выпустит

И угодит прямо в то, чем глядят.

А затем спустит с рыжей

Красивое, мягкое.

И это красивое мне принесет,

То я обменяю пушистое мягкое

На то удивительно сладкое белое,

Которое возят красноголовые, —

Вот что случится,

если хвостатая

Влезет туда,

где кудахчут по-глупому,

Едва лишь снесут

кругло-белое хрупкое!

(красноголовые (кызылбаши) — это персы. Когда-то сахар попа-

дал на Кавказ из Ирана)

* * *

Прошло четыре года.

Тузаров отстроил новый дом на отцовском пепелище и надвинул шапку на

брови — женился. И желали им с Нальжан дружными быть, как волос с медом

сцепившись, нажить столько добра, чтоб даже «дымоходная труба у них из доб-

ротного была серебра». А отдельно Нальжан желали, чтоб шитье ее по швам не

поролось, чтоб весела была (наша пелуанша), как козочка, ласкова, как овечка,

плодовита, как курица, щедра, как земля, а сердце чтоб, как огонь, горячее у нее

было.

Сана жила с ними и все ждала своего Кубати. Куанч остался в емузовском

доме, стучал там молотом по наковальне.

У Канболета выросла красивая окладистая бородка, которую Нальжан ему

аккуратно подстригала. На пирушке, устроенной, согласно обычаю, в честь реше-

ния отпустить бороду, присутствовал Джабаги Казаноков. Приезжал и Нартшу. А

упрямец Кубати пока не появлялся.

Уже и Нальжан была согласна отдать за него племянницу: Канболет уломал

ее с трудом. Первое время она протестовала:

— Я согласна, тха, сыном его назвать, но не кинжал простолюдина должен

разрезать шнуровку, которая стягивает коншибу моей племянницы!

Канболет встречался с каном, спрашивал, когда же у парня перестанут че-

саться подошвы и он вернется в дом Емуза, принадлежащий теперь «одному Ку-

бати». Говорил Канболет и о девушке.

Парень хмурил брови, топорщил черные, свисающие по уголкам твердого

рта, усы и бубнил что-то насчет того, что, мол, «из милости данное — впрок не

идет», зная преотлично, как Тузаров, да и Нальжан к нему относятся.

В одной из стычек погиб Нартшу, и тогда Кубати имеете с Жарычей, кото-

рому пуля изуродовала ногу, осел наконец у себя в усадьбе и с упоением отдался

почетному ремеслу кузнеца-оружейника.

Жарыча ходил за домашним скотом. Он сально постарел и сильно хромал,

но никогда не расставался с оружием.

Так и прошло четыре года.

Дата добавления: 2015-08-13