Глава 8. Всего за четыре года все изменилось до неузнаваемости

Всего за четыре года все изменилось до неузнаваемости. Когда Муссолини объявил о начале войны, иные итальянки посчитали, что он, как всякий итальянец, выдрючивается; что он ввязался в драку просто так, ради показухи. Но мужская сторона думала иначе, многие верили, что «дуче» спасает страну от краха. Союз с Гитлером был для них лишь очередным подтверждением того, что Муссолини понял, с какой стороны надо мазать хлеб маслом.

Энцо поцеловал Ливию, махнул рукой и отбыл с уверенностью, что через пару месяцев вернется домой. Но вот стали приходить первые сообщения об отступлении войск. Из Африки, из Греции, а потом и из России шли письма. Уважаемые синьор и синьора, правительство с глубочайшим прискорбием имеет честь сообщить вам о героическом самопожертвовании вашего сына… Порой куда хуже было полное отсутствие вестей: когда письма от любимого просто перестают приходить, как и случилось у Ливии. Мариза из Фишино писала, что, бывает, крестьянки просят, чтоб она, воспользовавшись своим даром, сказала им, жив ли еще или нет их муж ли сын. Мариза всегда отнекивалась, уверяя соседок, что так далеко видеть не может; но Ливии порой признавалась, дескать, такой-то или такой-то домой уже никогда не вернется.

В Торе Эль Греко стояли немецкие солдаты, голубоглазые, таких Ливия прежде никогда не встречала. Сначала показалось, хоть и в форме, и при оружии, но ведут себя дружелюбно. В конце-то концов, вместе воюем, вместе побеждаем. Но парней, которые добровольно в армию не шли, стали забирать силой, устраивали крупные rastrellamenti,[24]сгоняли на трудовой фронт. Ранним утром немцы рыскали по домам, распахивали шкафы, простукивали стены в поисках тайников, дубасили своими тяжелыми сапогами в двери, и их овчарки остервенело лаяли, будоража всю округу.

Исчез белый хлеб, какой перед войной пекли местные пекари. Карточек хватало только на черствую черную буханку с железной коркой, под которой было пусто, если не считать скудной клеклой и пресной мякоти. В квартирке родителей Энцо с уходом мужчин осталось четверо женщин, но за все четыре карточки можно было на неделю получить всего одну буханку, немного пасты и горстку бобов.

Как-то ночью Ливия проснулась от странной вспышки света за окном, за ней последовал оглушительный рев. Вскочив с кровати, на которой теперь она спала вместе с Кончеттой, младшей сестренкой Энцо, Ливия кинулась к окну понять, что происходит. И опешила. Небо под черной тучей самолетов было сплошь залито неповторимым сиянием, призрачно-серебристым, мерцающим, лучистым, взрываемым сотнями летящих вниз вспышек.

Ливия тотчас сообразила, что делать: бежать и укрыться в большом дорожном туннеле, пробитом в склоне горы у окраины Неаполя. Она быстро натянула платье и растолкала спящую Кончетту, но вездесущие вспышки уже успели достигнуть своей цели, и когда обе кинулись по склону к туннелю, грянули первые бомбы. Здания изрыгали камни и обломки дерева, в воздухе стоял свист от летящих предметов; над гаванью внизу серебристые всполохи исчезли, вместо них вспыхнули оранжево-желтые пожары. А на улицах, будто днем, было полно бегущего кто куда народа. Ринувшуюся мимо обвала между домами Ливию чуть не сбила с ног жаркая волна близкого взрыва. За спиной звонко ударил о стену металл. Казалось, буря, стальная буря бушует вокруг, взрываясь громами, и приходилось пробиваться вперед бегом, пригибаясь, будто под мощным ветром.

Добравшись до туннеля, они обнаружили, что там полным-полно народу. Некоторые принесли одеяла, но большинство просто стояло в этом густом мраке, оглашаемом звоном капель, в ожидании рассвета, — даже когда самолеты улетели, высовываться наружу было слишком опасно.

Наутро они не узнали своего города. Казалось, будто гигантскими кулаками Неаполь был раздолблен в пух и прах. Даже не тронутые улицы покрывала толстым слоем красная пыль. В нескольких местах огонь прошел прямо по дороге, почерневшие булыжники слабо дымились на солнце. Под ногой хрустело стекло. Миновали магазин, в витрине которого три консервных банки сплавились в один ком. Две женщины, увернув руки платьем, пытались их стащить: тронуть банки, не обжегшись, все еще было невозможно. Чуть поодаль собака вылизывала тротуар. Несколько немецких солдат складывали в грузовик трупы.

После того случая все четверо женщин каждую ночь брали с собой в туннель матрасы и спали там. В туннеле было темно, хоть глаз выколи, сыро и воняло — испражнениями, людьми и еще Бог знает чем, — но там было безопасно. Вместе с ними в туннеле нашла приют и еще добрая сотня людей, еще больше народу набивалось в старые акведуки и катакомбы, вырытые в пещерах из туфа прямо под городом. Ливия уже привыкла к беспрестанному шуму — к храпу, к дракам, к совокуплениям, к детскому плачу, даже к изредка случавшимся родам. Она стала свыкаться с тем, что, когда спишь, под тобой ходуном ходит земля, и толчками ссыпается цементный раствор из кирпичной кладки над головой, если бомба падает совсем близко. Но больше всего досаждали вши: крупные, жирные белесые существа наводняли каждое одеяло, каждый матрас, проникали в каждый одежный шов. Их разносили, как поговаривали, крысы, шнырявшие повсюду во тьме и с голодухи обгрызавшие у новорожденных пальчики. Налеты союзников случались каждую ночь, глубоко в туннель проникал рокот моторов, сопровождавшийся глухими ударами, грохотом и взрывной волной от сбрасываемых бомб, методично превращавших город в руины.

Война продолжалась, и отношения с немцами портились. Немцы расстреливали за малейшую провинность, за малейшее нарушение законов военного времени. И кроме горстки фашистов да чиновников, освобожденных от воинской повинности, не было рядом мужчин, чтобы защитить, разве что scugnizzi, уличные мальчишки, только они и оказывали, если это можно так назвать, сопротивление. Эти стайками бросались на немецкие танки, зашвыривая бутылки с зажигательной смесью в щель под ствол пушки. Немцы в свою очередь строчили по ним из пулеметов, и мальчишечьи трупы оставались лежать на камнях.

От постоянных бомбежек нервы у Квартиллы уже были на пределе, и однажды на крыльце своего дома обнаружив труп, она велела Ливии возвращаться домой в Фишино, убеждая, что там безопаснее. Ливия предложила свекрови собраться всей семьей и отправиться в Фишино вместе, но та и слушать не захотела.

— Я родилась в Неаполе, — отрезала она, — в нем и умру, если Господу так будет угодно.

Железная дорога пострадала от налетов, ехать пришлось долго. Но оказалось, что в деревне намного тише, чем в Неаполе. Правда, готовить теперь было почти не из чего, и порой Ливии неловко было перед людьми за такую еду. Даже кабанчик Гарибальди заметно отощал, ведь теперь объедков ему почти не доставалось. Пришлось прирезать его на колбасы, но и тех хватило лишь на пару недель.

Ливию не переставала терзать тревога за Энцо. Она умоляла сестру сказать ей, жив он и нет. Мариза всякий раз разводила руками, говоря:

— Мне, как по радио, издалека что-то приходит. Иногда вроде ясно слышу, иногда — вроде не очень, но чаще — просто отдается гулким эхом. Вот так и с Энцо. Одно могу сказать: очень он далеко.

Немецкие солдаты, теперь ставшие основными посетителями ресторанчика, обычно вели себя пристойно. Но как-то раз ночью в деревне раздались пьяные выкрики, за ними автоматная очередь. На следующее утро остывший труп вдовы Эсмерельды нашли у обочины перед ее домом. В ту же ночь Мариза подобрала немного машинного масла из лужицы на площади и, смешав с кровью петушиного гребешка и толченой яичной скорлупой, совершила над ним колдовской обряд. Случайно, нет ли, этого Ливия сказать не могла, но только когда немецкие танки проезжали через деревню, один внезапно пыхнул и осел, охваченный удушливым дымом.

Но вот настал день, которого ждали все. Армада военных кораблей заполнила залив, на гром орудий и вспышки Пришилла с Пупеттой отзывались мычанием и били копытом. На другой день грохот усилился, теперь грохотало со стороны Неаполя, это немцы взрывали все, что не смогли прихватить с собой. Долгожданные союзные войска высадились наконец в Италии.

Сначала все это напоминало радостный карнавал. Твердили, что нацисты тысячами сдавались в плен, что союзники высадились по всему побережью, что уже и Рим взят. Но ни один из этих слухов, как оказалось, даже отдаленно не отражал истинное положение. Нет, британцам и американцам приходилось биться за каждую пядь земли. Поначалу в тот год водились хоть какие-то продукты, но с поворотом осени на зиму начался голод. Остерия не закрывалась только благодаря опеке некоторых клиентов со связями, таких как Альберто; он часто заранее присылал провизию, из которой и заказывались кушанья. Для прочих же посетителей рацион ограничивался тем, что попадалось под руку семейству Пертини. Например, подавался суп, приготовленный на воде со специями, в которой накануне отваривали пасту, или салат с замоченными в молоке крошками черствого хлеба. Лишь благодаря искусству Ливии эта скудная пища приобретала некоторый вкус. К Рождеству уже и паста стала редкостью, мешок муки стоил больше, чем составляла их недельная выручка.

Уже до того, как солдаты-союзники заявились к Пертини, чтобы изъять остатки продовольствия, стало очевидным, что это освобождение нисколько не лучше, а кое в чем даже и похуже, чем немецкая оккупация. В теперешнем противоборстве сторон в Италии самой Италии места не было, и нужды гражданского населения выглядели жалкими и ничтожными в сравнении с жаждой выиграть эту войну.

Дата добавления: 2015-08-18