Странноватое завершение

Отношения с Гертрудой Стайн закончились странным образом. Мы стали близкими друзьями, я помогал ей в некоторых практических делах — договорился с Фордом, чтобы он печатал фельетонами ее длинную книгу, помогал печатать на машинке ее рукописи, читал за нее гранки, и дружба наша делалась теснее, чем мне хотелось бы. Дружба с выдающейся женщиной мало обещает в будущем молодому человеку, хотя может быть приятной, пока чересчур не окрепнет, — и еще меньше обещает дружба с честолюбивой писательницей. Однажды, когда я стал оправдываться, почему некоторое время не появлялся на улице Флерюс, 27, объясняя тем, что не был уверен, застану ли дома мисс Стайн, она сказала:

— Хемингуэй, квартира в вашем распоряжении. Вы этого не знали? Я говорю серьезно. Приходите когда угодно, и служанка… — она назвала ее по имени, но я его забыл, — за вами поухаживает, ждите меня и чувствуйте себя как дома.

Я не злоупотреблял этим, но иногда заходил, служанка наливала мне, а я смотрел на картины, и если мисс Стайн не появлялась, благодарил служанку и, оставив записку, уходил. Мисс Стайн и ее подруга собирались поехать на юг в машине мисс Стайн, и она попросила меня зайти в этот день пораньше, чтобы попрощаться. И до, и после этой поездки она не раз приглашала навестить их — чтобы мы с Хэдли остановились в гостинице, — и мы обменивались множеством писем. Но у нас с Хэдли были другие планы и съездить нам хотелось в другие места. Об этом вы, конечно, ничего не говорите, отвечаете, что надеетесь навестить, а потом это оказывается невозможным. Но мы этому так и не научились. Надо выработать какой-никакой метод уклоняться от приглашений. Этому надо научиться. Много позже Пикассо сказал мне, что всегда обещает богачам прийти, когда его приглашают — потому что им это очень приятно, — а потом что-то такое происходит, что он не может прийти. К мисс Стайн это никак не относилось: он говорил о людях другого сорта.

Был прекрасный весенний день, я пошел от площади Обсерватории через Люксембургский сад. Цвели конские каштаны, на гравийных дорожках играли дети под присмотром нянь, сидевших на скамейках; я видел на деревьях вяхирей и слышал воркование тех, которых не видел.

Я даже не успел позвонить в дверь — служанка открыла сама, пригласила в дом и попросила подождать. Мисс Стайн сейчас спустится. Еще не было двенадцати; служанка налила в стаканчик eau-de-vie, протянула мне и весело подмигнула. Приятный вкус водки еще держался у меня во рту, когда я услышал, как кто-то разговаривает с мисс Стайн: я никогда не слышал, чтобы один человек так разговаривал с другим — никогда, нигде, ни до, ни после.

Потом послышался голос мисс Стайн, жалобный, умоляющий: «Не надо, киса. Не надо. Пожалуйста, не надо. Я все сделаю, киса, только, пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, киса, не надо».

Я проглотил водку, поставил стаканчик и пошел к двери. Служанка помахала указательным пальцем и шепнула:

— Не уходите. Сейчас спустится.

— Мне надо идти, — сказал я, стараясь не слышать, пока шел к двери, но там продолжалось и не слышать можно было, только выйдя вон. То, что слышалось, было скверно, а ответы — еще хуже.

Во дворе я попросил служанку:

— Пожалуйста, скажите, что я приходил и мы с вами столкнулись во дворе. Я не мог ждать, потому что заболел друг. Пожелайте за меня bon voyage^[33]. Я напишу.

— C'est entendu, Monsieur^[34]. Досадно, что вы не могли подождать.

— Да, — сказал я. — Досадно.

Так это все кончилось для меня, вполне глупо; хотя мелкие работы я по-прежнему выполнял, появлялся по мере необходимости, приводил людей, которых просили привести, и вместе с другими прежними друзьями-мужчинами дождался отставки, когда пришла ей пора и явились новые друзья. Грустно было видеть новые бездарные картины, повешенные рядом с замечательными, но это уже не имело значения. Для меня по крайней мере. Она поссорилась со всеми нами, любившими ее, — кроме Хуана Гриса; с ним не могла поссориться, потому что он успел умереть. Сомневаюсь, что его бы это тронуло, его уже ничего не трогало, и это было видно по его картинам.

В конце концов она рассорилась и с новыми друзьями, но этого мы уже не застали. Она стала походить на римского императора, и это чудесно, если любишь, чтобы женщина была похожа на римского императора. Но Пикассо написал ее — и я ее такой помнил, — когда она была похожа на крестьянку из Триеста.

Потом все — или не совсем все — снова подружились, чтобы не выглядеть обиженными или фарисеями. Я — тоже. Но по-настоящему сдружиться уже не мог, ни сердцем, ни умом. Когда ум не позволяет сдружиться, это хуже всего. Я много лет не мог взять в толк, как кто-то может кого-то возненавидеть за то, что научился писать диалог по роману, который начинался с цитаты из хозяина гаража. Но на самом деле все было гораздо сложнее.

Дата добавления: 2015-08-18