Глава пятая: непоправимое

Сцена первая, дубль №1

Мы на берегу океана. Кэт смеется и брызгает в меня водой. Босые ступни тонут в вязком песке, льняной сарафан насквозь пропитался, прилип – сквозь материю просвечиваются торчащие, маленькие розовые соски. Волосы распущены и доходят до талии, крупными кудрями обволакивая ее силуэт: темно-лазоревые, как горизонт, вьющиеся, как барашки пены, ласкающие безлюдный пляж. Подхватываю ее, кружу, а она хохочет и отбрыкивается:

- Что творишь, неразумный?! Надорваться удумал? Я же тяжелая!

Еще не сполз с погоды летний загар, в других местах – полно курортников. А я будто впервые так близко вижу бесконечную пучину, слабо колышущуюся под свежим, прохладным бризом. Падаем, и подоспевшая волна с шипением зарывает нас в соленую влагу, хлюпающую в одежде, набивающуюся в ноздри, рот, глаза, карманы закатанных джинсов. Все, что у нас есть: зарождающаяся дружба, ментальное родство, редкие вспышки безбашенного счастья. Вокруг царит крикливый тропический сентябрь, и нам все еще есть, что терять.

***

Высокие своды католического храма, мерцающие в золоченых канделябрах свечи, массивные колонны, стремящиеся ввысь, стекло и свет. Стоящие перед резными скамейками по обе стороны прохода знакомые: в основном, незнакомые. Стройное многоголосие хора, глубокое, тонущее где-то под куполом. Я веду маму к алтарю. По идее, это должен делать ее отец, но мы даже не знаем, жив ли он вообще – уходя, она порвала все связи с душащим, сковывающим прошлым. У нее – платье из белой тафты, высокие перчатки и туфли на шпильках. Лицо кутает фата, прическа поражает филигранностью исполнения, а улыбка искрится, словно это лучший день за всю ее тридцатичетырехлетнюю жизнь. Возможно, так и есть. Впереди, в десяти шагах, напомаженный, франтоватый, ждет ее жених. По правую руку от него – Тони.

Сцена первая, дубль №2

Мы на берегу океана. Рядом – ни единой души. Полулежим на отмели, вытянувшись в сторону слепящей глади – солнце переливается отблесками на толще воды, постепенно спускаясь к контурной линии горизонта. Кэт заколола слипшиеся, повисшие сосульками пряди на макушке – такая, с расплывшейся штукатуркой, бледная, двуцветная, она безо всякой связи напоминает мне японскую гейшу. Я говорю ей об этом, и она нарочито-стыдливо опускает веера ресниц.

Мы болтаем обо всем на свете, лениво пропуская между пальцев крупицы песка, щурясь на багрово-пурпурный закат и соприкасаясь плечами. Она не прельщается врачебной карьерой, однако способна цитировать Фрейда. Выдвигает теории, исходя из которых все люди по натуре своей – подсознательно помешанные на сексе животные. В принципе, оно и верно, разве что другие не формулируют так категорично. А Кэт может научно-популярно доказать любую шизу, при этом именуя моего братца психом: справедливо, пусть и субъективно.

***

Шарю взглядом по расфуфыренной, бесформенной толпе. Отыскав Саммер, немного успокаиваюсь, унимается расшалившееся сердце. Терпеть не могу народные скопления, такие значительные – особенно. На ней короткое лимонное платье с пышной, многослойной юбкой, вокруг шеи и запястий – бисерные плетения. Волосы с боков подобраны желтой лентой, ноги запакованы в фантазийные колготки и неизменные черные криперы на громадной платформе. Неслышно фыркаю. Только она могла заявиться в церковь в таком виде. В наше время мало кто женится по христианским обрядам, но мама уперлась: хочу традиционную, каноническую свадьбу и все. Переубедить невозможно. Холлидей же во всем ей потакает.

Сцена вторая, дубль №1

Мы с Кэт у нее дома – танцуем перед зеркалом. Танцоры что из нее, что из меня никудышные, так что дрыгаемся мы произвольно, кривляясь в ритме техничной долбилки. Растянутые штаны, грузная футболка, прострочки рукавов чуть ли не на уровне локтей; скомканная дулька на затылке: она домашняя и милая. Не знай я ее так хорошо, никогда бы не заподозрил, что за эльфийским фантиком скрывается эротоманка на спидах. Прерывается, чтобы выскрести слизь, скопившуюся в уголках глаз – ее пунктик, не переваривает комков, «грязных вредителей шикарного марафета», и снова пляшет, изредка подпевая в полупустую бутылку «Пепси лайт».

Дверь распахивается, пропуская крошечное взлохмаченное создание с доброй дюжиной заколок в черных топорщащихся во все стороны волосенках. «Китти, убавь звук!» - приказывает малышка Лиззи, комично насупившись, - «Мама придет, будет с тобой грубо разговаривать!» Та воздевает очи к люстре, но громкость снижает.

Ни слова о Тони. Мы оба от него – схоронились.

В бархатном нутре музыкальной шкатулки.

***

У добродушного священника – прямой пробор, приплюснутый нос и розовое лоснящееся лицо. А тот, кто вот-вот перед богом и людьми станет моим братом, надел пиджак поверх выпущенной рубашки и такое скучающее выражение физиономии, будто не его папаша женится, а какой-то посторонний чувак, приплативший за роль свидетеля. Старательно прячусь от равнодушного взгляда, сконцентрировавшись на канареечной кляксе в зале. Кэт ободряюще поднимает вверх большой палец. Ногти обсыпаны золотистыми блестяшками: копеечный лак, быстро сохнущий, воняющий ацетоном; руки похожи на птичьи лапки – или снимок рентгена.

Сцена вторая, дубль №∞

Мы у нее дома – я там почти прописался. Ее мать относится ко мне приязненно-нейтрально, отец – скептически. Их, кажется, вовсе не интересует жизнь дочери: выполняй базовые нормы, соответствуй требованиям, отлично учись и поступай в престижный университет. Оправдывай ожидания, не разочаровывай, будь примерной девочкой. Что копошится в душе у этой самой девочки – неважно. Подростковый максимализм, нигилизм, анархизм – возрастное, пройдет. Главное позаботиться о будущем, настоящее не столь интересно. Долг выполнен. Браво.

Аплодисменты.

Кэтрин развалилась на диване, щелкает крышкой зажигалки, отбрасывает и захлопывает, поддевает подушечкой глянцевый металл и резким движением кисти запечатывает обратно. Я бездумно пишу гелевой ручкой вдоль неэстетично вздутой вены букву «Т» разными шрифтами. Можно не вытаскивать откровений вовсе. Главное – чувствовать. Своевременно поддержать, проникнуться, обнять, уверить, что все в порядке, даже если это не так.

Она говорит: «Пока что я не заслуживаю, чтоб меня любили. Вот когда сброшу лишнее, будет совсем другое дело. Все поймут, что на самом деле мне тоже нужно внимание. Хотя бы чуть-чуть. Совсем капелька. Я могу все контролировать. Я могу привести в порядок свою жизнь. Они поймут, наверное… когда-нибудь». Иногда ей хочется загреметь в клинику, вытворить нечто из ряда вон, чтобы напомнить о себе, пусть даже так, вероломно. Но Кэт отмахивается от идей радикального толка, продолжая упорно загонять бредятину о том, чего она стоит и чего – нет.

Килограммы таят, как лед, вытащенный из морозильной камеры. Штырит ее порой более чем очевидно. Родители вскользь констатируют, что она стала активнее, и предполагают увлечение спортом – напоминают оставлять время для учебы. Кэт не спорит. Замечают, что одежда висит мешком: предлагают деньги, чтобы купить новую. Кэт соглашается. И выбрасывает в мусорное ведро завтрак, обед и ужин. Листок салата, половина грейпфрута или яблока. Пачка сигарет. Святая доза.

Моя мать – идеальная. И мне невъебически повезло, что она у меня есть.

***

Мама глядит под ноги – стежки ресниц прошивают нарумяненные щеки. Перед алтарем передаю ее отчиму, символически, торжественно. Хочется напутствовать: «Только посмей обидеть жену, гаденыш. Ни тебе, ни сыночку твоему охреневшему не удастся отвертеться. Дело не в том, каково мне, перетерплю. Но посмеешь поднять на нее руку, ногу, язык, все что угодно, способное разломать этот искусственный рай, пожалеешь, что вообще дал ей треклятую, обременительно обязывающую надежду. Раньше она заботилась обо мне, потом – я о ней, теперь настал твой черед… и да, надеюсь, мудизм у вас не семейный». Смотрю ему в глаза: ровно полсекунды. И отступаю, оставляя их в центре, под пристальными взорами собравшихся: фигурки на кремовом торте, украшение на крыше лимузина, подарочные статуэтки. Гладкие кольца запаивают нерушимый, если верить клятвам, союз. Тони с чуть не позевывающей миной разглядывает задние ряды. Кэт улыбается. Среди сотен картонных лиц – мне одному.

Вот и все. Назад пути нет. Встряхиваюсь, вскидываюсь, поворачиваюсь к красивой, будто из мрамора выточенной образине – а он на меня глядит, ожидая чего-то. С каким-то подвохом глядит: фиг поймешь, что каламбурится за размытыми, молевыми кляксами, обрамленными дымчатой каймой. Официальная часть сливается в сплошное пятно, вереницей поздравлений мелькают гости, шуршат речи, как подарочные упаковки. В саду расставлены легкие столики, обильны затейливо сервированные закуски, среди зелени и благоухания – ледяные статуи, радостные, публично вдохновенные, пустые. Под парусиновым тентом возле нашего бассейна импровизирован банкетный зал, черные в смокингах радуют слух акустическим оркестром.

Все цивильно и скучно. Хрусталятся бокалы, жмутся друг к другу белые розы в роскошных букетах. Элитное общество? Отчего-то оно вовсе не представляется таковым. Выше всего этого, надо всем – его глаза, его надломанное три четверти; его приоткрытые в вежливой улыбке губы. Дышать нечем, хоть я и не пригубливал спиртное, в отличие от некоторых: он заливает в себя все больше и больше, утраивает пылкость взглядов в моем направлении, уже ничем не прикрытых.

- Давай выйдем. – Саммер обеспокоенно дотрагивается до моего локтя. Несколькими часами раньше мама заметила ее и воскликнула: «Наконец-то! Я так рада с тобой познакомиться! А то от Криса не дождешься, так вечно и будет прятаться». Та покосилась на меня, уловила хилое шевеление бровей, призванное попросить подыграть – и сделала это, причем мастерски. Она догадывается, что мне нужно еще до того, как я озвучу это, даже мысленно.

Не то, чтобы я скрывал от мамы свою ориентацию, вовсе нет. Она сама любит повторять, что примет любой мой выбор. Однако пусть лучше думает, что я кручу роман с неординарной, но относительно адекватной девушкой, чем вдается в подробности моей зацикленности на Тони. Мне самому-то страшно. Не говоря о том, что окраска ее – бесспорно негативная.

Смеркается. Воздух подернут синевой. Кое-где прогуливаются такие же, как мы – беглецы от принудительного веселья. Сквозь джазовую партию проклевывается невесомый стрекот цикад, долетают всплески хохота и ресторанные звуки: вилкой о тарелку, ложкой о рюмку, ножом под дых… шучу. Самозваная «герлфрэнд», не таясь, достает из крокодильчатого клатча пачку, из той – две сигареты: для нее и для меня.

- Первая затяжка – это откровение. – Мечтательно говорит Кэт. – Можешь ощутить любой вкус и ни за что не угадаешь, что будет в следующий раз. – Прикуривает от своей готической горелки, обхватывает пухлый фильтр губами: на нем отпечатываются следы вишневой помады. Втягивает щеки, шебарша скукоживающейся бумагой, задумчиво направляет вверх мягкое седое облако. – Творожная запеканка. Румяная, с хрустящей корочкой. Чуть подгорелая, поэтому – горчит. Но так даже вкуснее. Держи. – Отдает мне серебрящийся коробок. – Наверняка свою где-нибудь посеял. Опять.

- Ох уж мне эти твои глюки. - сокрушенно морщусь.

Не стоит на месте, переминается с ноги на ногу: отпечаток радуги посреди глухого вечера. Ковыряет мыском опрятно подстриженный газон, широко распахивает затопленные в черноту глаза, по-детски задрав лицо к туманности прокуренного неба. Кости плотно обтянуты беленой кожей, мышц практически не осталось. По сравнению с ней я, учитывая природную сухопарость – пышущий здоровьем турникмэн.

- Не переживай, совсем скоро все прекратится. – Обещает. – Тридцать один. Очень неплохая цифра. Кстати, - вообще невпопад добавляет, - в прошлый раз это был клубничный джем. - Ее разболтанность мне вовсе не нравится – закинуться, небось, успела. Такой табун, что если кто-нибудь заметит? Хотя… им до фонаря на мою наркоманку-анорексичку, странную и никому не нужную. Никому, кроме меня. Да и то.

Шагаю вперед, прикладываю ладонь к ее шее, щупая пульс: колотит не меньше ста в минуту. Кэт нервно сглатывает, смотрит на меня снизу вверх. На скулах желваки, щелкают стиснутые зубы – однако, не отступает, только на секунду двойным ресничным слоем отделяется.

- Крис? – Охрипшим голосом. С трудом фокусирует неустойчивый взгляд, и шепчет еле разборчиво: – Скажи... ведь ничего бы существенно не изменилось, если бы я сказала, что люблю тебя?

Стоп. Снято.

Кто-нибудь, серьезно, нажмите на паузу! У меня не укладывается в голове, что я только что на самом деле это слышал. Я не в курсе, что делают в таких случаях. Не представляю, что сказать, чтобы пресечь нежеланное и спасти существующее. Я не успеваю осмыслить, брякая первое, что взбрело в дурью башку – прямо в выжидающе запрокинутое треугольное личико:

- Ничего бы не изменилось. – Складка на лбу, дернувшийся подбородок. Проклиная себя внесловарными ругательствами, пытаюсь загладить категоричное заявление: – Кэт, успокойся, ты чего? Что за "люблю тебя"? – Нужно придумать что-нибудь веское, но на ум, как назло, ничего не лезет. – Ты совсем меня не знаешь, я тебе серьезно говорю – совсем не знаешь.

Всех мерзостей, которые я тщательно маскирую даже от нее.

Каким боком «знание» влияет на эмоции – неизвестно. Я вообще в какой-то прострации, словно не в своем дворе нахожусь, а в эпицентре дурацкого сериала, где персонаж ведет себя как конченный дегенерат чтобы драмы побольше было. Может она и не вкладывала в эту фразу того смысла, который я себе накрутил. Может, это все – просто амфетамин в ее крови.

Берет себя в руки, с видимым усилием растягивает рот в подобии улыбки и пожимает плечами: выпирающие из квадратного выреза ключицы натягивают тонкую прослойку кожи. Безжизненно, ненатурально, колко. Сбивает мохнатый пепел, просыпая серую пыльцу на ботинки:

- Ты только всерьез не воспринимай, хорошо? Мне элементарно нужно было это услышать. Забудь, окей?

Такое забудешь, как же.

- Ладно.

Затяжка, еще одна. И еще. Кэт прокручивает перстень на безымянном пальце – самодельный, плетеный из стекляруса – ромб переливающихся кристаллов, подклеенный к клочку спирали.

- Вот и здорово. – Длинный выдох. – Мне вовсе не хочется тебя терять из-за такой ерунды.

Начинается следующая песня. Грустная, романтичная – сильный полуакадемический тембр приглашенной певицы чувственно выводит высокие ноты. Саммер, прикрыв глаза, качается в такт, щипком гасит бычок и отправляет его в свою кошелькообразную сумочку. Затем глядит внимательно, пронзительно даже, предлагает:

- Может зайдем, потанцуем?

Соглашаюсь: возвращаемся под навес. Вывожу ее на середину, упокоив руки на тоненькой талии – вот-вот переломится. Она обнимает меня за шею, прижимаясь к груди. Переступаем по траве, скорее интуитивно, чем придерживаясь каких-то установок. Я на самом деле люблю ее, но не так. Она важна мне, как единственный человек в этом дерьмовом мире, с которым легко дышится, с кем можно быть каким угодно, не опасаясь косого взгляда или осуждения. Она как старшая сестра, которой у меня никогда не было, как младшая, которую я когда-то безуспешно просил. Она успела стать второй после мамы за ничтожные две трети квартала.

Я не буду марать нашу близость поддельной страстью.

Краем глаза улавливаю, как Тони опускает на стол полупустой бокал, как оправляется, стряхнув назад мешающие волосы, как продвигается по направлению нашей парочки. Кэт подбирается вся, напрягается, почти съеживается – зыркает на него убийственно, предостерегающе. А тому по барабану. Он подкатывает, с ему одному свойственным выражением вседозволенности на лице, утвердительно заявляет:

- Я вас разобью.

Нашел время для сцен, ничего не скажешь.

- Иди к дьяволу. – Шипит моя партнерша. – Я скорее удавлюсь.

- Ты мне и не нужна. – Презрение в его интонации может сравниться разве что с раздраженно поджатыми губами: верхняя вздернута, четко проявлена складка. – Только мой брат.

Заточенные взгляды. Сломанный пульс. У него в глазах – мутнота, черти омут десертной ложкой размешивают. Послав по известному адресу ограничения, мозги собственно, торжественность обстановки, отдирает от меня ее руки и силком тащит в сторону, ухватив в позе ведомого. Так близко, так неправильно… я представляю куски разлагающегося мяса, которые пожирают одичалые собаки. Представляю себя в виде этих самых кусков, а Тони – в образе цепного пса. Лишь бы не позволить себе сдаться за эти несколько секунд, пока он почти волоком тянет меня мимо прифигевших зевак, не то вальсируя, не то зажимая в тиски.

От него несет перегаром. У него холодные пальцы и помятый воротник рубашки. Под скулами впадины, а под нижними веками – коричневатые, болезненные круги. Героиновое что-то в нем есть. Давящее, страшное. Бежать от него хочется, улепетывать со всех ног, пока не поздно – но некуда. На нас заинтересованно таращатся: я вырываюсь, пячусь. Пол аудитории уставилось, предвкушая скандал. Родители привстали со своих мест, отчим, вероятно, готовится разрядить обстановку, но сынок опережает его, закинув руку мне за плечо – делает шах и мат: товарищеский жест, невинный, вполне семейный, беззвучно смеется, переводя все в фарс, а мне ничего не остается, как подыграть. Я же не хочу «сорвать праздник мамочке». Ты – сукин сын, Холлидей. Ты это заранее продумал, чтоб беспрепятственно утащить меня отсюда.

И тебе это удалось.

Перебравшие тинэйджеры, никакого криминала. Кэт подается было в моем направлении, но я останавливаю ее, уходя вместе с Тони. «Мне самому страшно» – безмолвно отвечаю ужасу за ореховой радужкой. Не в реальности, а где-то во сне, одном из тех, которые представляются настоящими, пока не вспомнишь, что спишь. Вспоминаю. Ничего не меняется.

Он притягивает меня к себе, как девчонку, тянет в дом, за пределы невидимости. Только там я отцепляюсь, с немалым трудом, но тем ни менее, отшугиваюсь от него, как от чумного и ору вполголоса, если так вообще бывает:

- Какого хрена ты, блять, творишь? Это перебор даже для тебя, не думаешь?! Я понимаю, на себя плевать, на меня вообще похуй, но неужели нельзя хотя бы отцу свадьбу не изгаживать?

Игнорировав мои вопли, сгребает за руку свинцовым зажимом, и тащит к лестнице, наверх. Упираюсь, крою трехэтажным матом, но он непреклонен: по крутым ступенькам, помогая мне шевелиться – под дых. Втаскивает в свою комнату, грохает дверью. Защелкивает замок. Пихает к стене, полупривычно; запускает пальцы в давно не стриженные вихры, притягивает и исступленно целует, раздвигая рот языком, заражая теплым вкусом алкоголя. Тщетно пытаюсь оттолкнуть, выпутаться, прорываю зубами его губу, надеясь откусить клок ненавистной плоти.

Отлепляется, заворачивая мне локти за спину, чтобы не освободился, и выпаливает:

- Ты понимаешь, что это противозаконно – быть таким красивым?

Лучше бы уродом был, честно. Меньше неприятностей. До меня запоздало доходит, что он намеревается совершить, глухо, спокойно укладывается в сознании абстрактная констатация тупика. Позвать на помощь? Гениальная задумка! Стекутся все, кому не лень – Кэт, мама, Дэвид, полсотни бездельников, начнется шумиха… и он снова представит ситуацию так, как выгодно ему, меня – мнительной истеричкой, а себя – непричастным свидетелем моего позора.

Прокол быстро заливается кровью, узкая струйка плетется по подбородку.

- Отпусти. – Сделав над собой усилие, добавляю: - Пожалуйста.

Садистски усмехается и отрезает:

- Вот уж нет. Ты сделаешь все, что я тебе скажу, причем сделаешь с удовольствием, смакуя и причмокивая. – Пародийно куксится. – Ты ведь не собираешься создавать проблемы, правда?

Сшибает на пол, припечатав коленом в солнечное сплетение, расхрыстывает ширинку джинсов, вынимая налившийся, упруго вздыбленный член. Подняться, доскочить до выхода, исчезнуть – попытка к бегству пресечена на корню, властные пальцы снова фиксируют голову, а сил, чтобы бороться, не осталось вовсе. И я покоряюсь. Все тело нещадно ломит, саднит, но куда гаже то, что порыв спрятаться уступает место пустоте. Возможно, завтра он не будет об этом помнить. Возможно, стоит подчиниться, чтобы не нарваться на худшее. Я банально не здесь, не сейчас. Пусть проворачивает все, что заблагорассудится девиантной фантазии.

Мне нет до этого дела.

Лобок начисто выбрит, но темная лысоватая дорожка уходит к пупку. Это выглядит не логичным, сюрреалистическим – отчасти забавным. Однако в моем положении трудно разводить хохму.

Я перед ним – в молитвенной позе, жалкий, как подзаборный щенок. Сам, добровольно, впускаю в рот головку, неумело шевелю языком, слизывая смазку, по спирали: вдоль ствола, вверх. Он сдавливает мне шевелюру на затылке, говорит что-то цепляющее, унизительное, блядью и ебаным педиком окрещивает, но это не имеет ко мне отношения, ровным счетом никакого. Перехватывает, загоняет глубже, в глотку тычется, подается вперед, натягивая губы как резинку презерватива – блевать охота невыносимо, на слизистой выступают слезы, затуманивают, отрешают. Воспаленное горло раскорячивается под грубым напором, пропускает внутрь, и он долбится, с хлюпаньем, рвотными рефлексами и – щелкающими часами, невидимым секундомером в моей голове. Горьковатая сперма бьет в небо, капает на одежду, а он сдавливает мне челюсть, велит: «глотай, сука!» Жидкость спускается по пищеводу, часть опрокидывается в легкие, давлюсь, кашляю, но – глотаю.

Поднимает за шкирку и тупо вглядывается в распухшее, перемазанное лицо. Встряхивает, как неодушевленный манекен, пытаясь добиться хоть каких-то проявлений чувств, но безуспешно.

- Неужели ты так до сих пор ничего и не понял?

Что конкретно? То, что он – озабоченная сволочь? То, что нормальной жизни для меня не будет с его неусыпной подачи? Что мое согласие значит так же мало, как мнение любой проститутки? Давно и безоговорочно убежден.

- Позволь мне уйти. Ты ведь получил, что хотел.

Что-то неуловимо меняется, оттеняется в его взгляде.

- Вот еще! Думаешь, моя цель – просто тебя выебать? Мне нужно, чтобы ты въехал, наконец, как много значишь для меня, придурок! Каждый чертов день я смотрю на твою смазливую харю, на то, как любезничаешь с этой круглосуточно торчащей шалавой – любая воля от такого треснет!

Кожа светлая и ровная, на щеках – бесцветные волоски отсвечивают. Запоминающиеся черты, врезающиеся в память. Пользуясь формулировкой Кэт: «рисовал бы бесконечно». Нечестно, что такой сногсшибательной внешности достался столь монструозный характер. Несправедливо говорить мне это сейчас. «Подотрется и в клозет спустит» - кажется, так она предсказывала?

В груди всколыхивается протест, намек на что-то живое, но я подавляю его, формалиновым, замаринованным в отстраненности голосом интересуясь – без интереса:

- Много значу. Тренажер для твоего фаллического инструмента, правильно угадал?

Губы – перевернутая дуга, полумесяц вниз рогами.

- И это в том числе.

Позвонки на шее чуть не прогибаются под бетонным нажимом, а пуговицы выходят из прорезей под шустрыми не по градусу пальцами. Выправляет рубашку, оголяя слабо накачанный торс, и почти любовно проводит ладонью под тканью, вдоль живота к груди, нащупывает сосок, очертив его ногтем. Не отзываюсь, хотя внутри неотвратимо поднимается горячая удушающая волна – омерзительная. Он подтаскивает меня к складному дивану, в ворсистый плед носом утыкает, не слишком бережно освобождая от одежды. Брюки со стрелкой, натертые до скрипа ботинки – приличный наряд образцово-показательного сына. Испариться бы, не чувствовать этих жадных лапищ на своем теле, не видеть, не слышать. Не быть.

Я – дыхание экономными порциями. Отсутствие сердца в полой пластмассовой облатке. Мне куда легче пережить это, чем воспротивиться. Стушевавшаяся, мягкотелая, слабохарактерная тряпка с наспех накаляканным человеческим лицом.

Он наваливается сверху, оттягивает назад за волосы и погружает пальцы в рот, развозя слюну, остатки своего оргазма по нижней губе к подбородку и шее. Ими же напирает на сфинктер, используя влажность вместо смазки, сразу двумя – зачем мелочиться – растягивает, разминает, распирает изнутри. Я – выплескивающаяся сквозь глаза душа, дребезжащие ошметки зеркала. Принимаю в себя безропотно, неподвижно. Его поршень елозит по стенкам, вколачивается до самого основания, вызывая болезненное ощущение переполненности. Краем мысли радуюсь, что проводя последние пару дней с Саммер неотлучно, почти не питался: за компанию, иначе пришлось бы ему взбивать шоколадную массу. Не очень-то приятное занятие.

Ритмично и плавно, отрывисто и торопливо. Пыхтит над моим ухом, задыхается, подгоняясь, пульсируя в кольце агонизирующих мышц. Сбивается и тут же поправляется, натолкнувшись на простату случайно, что заставляет уже меня, плотно сомкнув челюсти, еле удержаться от стона.

Член трется о поверхность кровати, неумышленно накаляясь возбуждением. Сгораю со стыда, отвращения и бессильной злобы, когда он, умело выбрав угол коитусов, обхватывает мой ствол, надрачивая в одном темпе с толчками: колкими, острыми, отдающимися где-то за гранью физического фантика, растекаясь как расплавленная, липкая карамель. Прокусываю губу до электрического, железного вкуса крови и кончаю ему в руку, ощущая, как он сам растекается во мне – снова.

Отсоединяется, встает. Сужу чисто по звуку: глаза закрыты, глаза заштопаны. Брошенная сверху материя кажется жесткой, кусачей, весящей минимум тонну. Не могу заставить себя подняться, оставшись лежать, где швырнули. Я – отправленный на свалку конструктор, разобранный по винтикам, рассыпавшийся по мусорной куче. Тони шумит застежками и выходит, кинув что-то обидное напоследок: я не слышу, не слушаю. Мое место – не сейчас, не здесь и не с ним. С кем-то ценным и важным. Наверное, любимым, раз именно о ней я думаю в такой момент.

Мы на берегу океана.

Дата добавления: 2015-08-09