[e-mail]

Г. Кемерово, ул. Тухачевского, 45-В, кв. 32,

Телефон: [phone]

[e-mail]

«ДЯДЯ» (рассказ)

Спокойно и бесшумно в нору заползала среда.

Вечер. За окном вьюга. Февраль. Брат лег спать с мамой. Папа на шахте, в «ночную». Слонялся по пустой комнате. Взял стопку любимых журналов «Мурзилка» и начал читать рассказ о приключениях простоватого Васи Куролесова.

Сидел на первом этаже двухэтажной кровати, читал в тишине и слушал завывания ветра. Помню, что было нестерпимо грустно и одиноко. Все спят. И я один. И мне, десятилетнему, было непонятно – отчего так грустно? Может оттого, что завтра с утра снова идти в ненавистную «музыкалку» на урок сольфеджио, а послезавтра к строгому и страшному учителю музыки, на «баян». И, скорее всего, схлопочу «единицу» или, что еще хуже, уже ставший привычным вердикт в дневник - «не готов к уроку». Один раз я уже выдергивал страницы из дневника, - даже пробовал сжечь его, - переправлял там «единицу» на «четверку», прятал несчастный дневник в почтовый ящик. Все узнавалось – и за все доставалось.

Каждый вторник и каждую пятницу – урок баяна. Эти уроки сродни испытанию на прочность. Для меня подобное испытание вызывало отвращение не только к безвинному баяну, пахнущему учительским одеколоном «Шипр», но и ко всему музыкальному и прекрасному. Урок пережит, дневник заполнен крупным убористым почерком «маэстро» - и вот, я, снова самый счастливый и свободный человек, - пусть даже на три дня. До следующего вторника еще пропасть времени! Можно спокойно дочитать детектив «Каскадер из Сингапура», поиграть в видеоприставку, сходить с Женькой К. на хоккей, наставить шелобанов Лешке П. за проигранный спор. Забудемся до воскресенья…

А воскресным утром снова окрик мамы: «Делать музыку!». Ждешь, пока старший брат подготовится к завтрашнему уроку, а уже после него берешь баян и начинаешь с нудных гамм. Неделя за неделей. И все почти одно и то же.

Грустно… Может оттого, что накануне сгорела приставка «Денди». Остается только шуршать журналами, разрисовать лица персонажей фломастером одного цвета – и скучать, скучать, скучать.

Клюю носом. Спать! Забираюсь между братом и мамой в неудобную ложбину. Верчусь – толкаю брата в бок, получаю в ответ коленом в живот. Думаю о том – как я завтра буду играть у Сеньки в настольный хоккей, а потом, может быть, пойду к Лешке П. играть в «Контру» на приставке. Проваливаюсь в ложбину всем телом и всматриваюсь в маленькие серебристые звездочки. Злюсь на брата и жмусь к маминой горячей руке.

Лечу. Сквозь сон слышу звонок в дверь. Наверное, пришел папа…

Снова проваливаюсь в прохладную ложбину. Просыпаюсь. Кто-то ахает и охает, глубоко вздыхает и чиркает спичкой. Понимаю, что дома кто-то, но не папа. Всхлипы. Мама плачет. Вдавливаюсь сильнее в подушку от страха. Что-то случилось. В заспанном мозгу разные мысли и предположения. Слышу имя «Дениска». Может, что-то с моим шестилетним двоюродным братом? Боюсь. Но все равно сон побеждает. И я проваливаюсь.
Утром. Четверг. Брат Вадька сказал, что умер дядя Сережа. Мой любимый и по-настоящему родной дядя. Умер. Жизнерадостный и сильный. Красивый и молодой. Умер. Вечно ездивший на мотоцикле «Днепр» и огромной машине «Урал». Служил в ОМОНе, носил берет и крутые армейские боты на шнуровках, как у Жан-Клод Ван Дамма. А теперь умер? Умер. Неужели я теперь никогда не увижу его широкой улыбки и бородавчатых рук, пахнущих мотоциклами и улицой?

Красивый и сильный дядя умер. Брат позволял себе называть его - «дядь Серег», кидаться ему на плечи, мериться силой и спрашивать разрешения порулить мотоциклом. Я всего этого стеснялся и звал его нежно – «дядя Сережа». А теперь мой дядя Сережа зачем-то умер.
С этими мыслями я медленно, сквозь непрекращающуюся вьюгу, пробирался как одинокий полярник на Северном Полюсе к одноэтажному, затерянному во дворах общежитий, красному зданию «музыкалки». Молодой учитель сольфеджио шутил и гримасничал. Теперь мне было вовсе не смешно. Я тупо смотрел в одну точку и не мог понять до конца, что произошло с моим дядей? Ведь такой молодой, ведь такой хороший. Что будет дальше? Что будет с тетей Верой - его женой? С его сыном Дениской? Что будет с его родителями – моими бабушкой и дедушкой? Что будет теперь с моим папой? С нами со всеми? С целым миром? Я еще не догадывался о том, что и после ухода любимых, дорогих людей, мир остается. И все остальное вместе с этим миром остается и продолжает жить. Люди исчезают и после них, на планете, остаются едва видимые вмятины от шагов и прикосновений. И еще после них остаются их дети и фотографии.
Весь четверг февральская вьюга щипала мне лицо и выдавливала слезы. На душе скреблось и ныло – будто я получил десять «колов» и сотню «двоек», весь исписанный за раз учителем музыки дневник – «не готов!».
В школе я еле слышно сказал, что у меня умер дядя. После этого казалось, что меня все жалеют и смотрят, будто на круглую сиротинушку. Я говорил это с такой интонацией и таким выражением лица, будто у меня умерли все – мама, папа, брат, бабушки и дедушки.

На уроках я сидел отрешенный и видел вместо доски бледно-томатного цвета рыдающую бабушку над неподвижным, скрюченным телом моего дяди Сережи. Чувствовал, что где-то там, в глубине, в районе моего живота, скапливалась обида на несправедливое отношение Бога к хорошим и добрым людям, к тем, кто несет добро и дарит свет. Лучше бы Бог забрал Сережку Толмачева – двоечника и драчуна, жующего на уроках собственные козявки. Я переворачивал страницу тетради по математике и слышал громкий шелест от перевернутой кем-то страницы в моей жизни, после прочтения которой я точно знал, что такое смерть.

Впервые смерть я ощутил тремя годами ранее, когда умерла моя прабабка Евдокия. Баба Дуся. Был июнь, едко пахло сиренью. Мы, семилетние несмышлёныши, еле сдерживали смех от громких причитаний бабулек возле гроба. Я понимал, что это некрасиво и грешно, но все равно хотелось укатываться от смеха. Когда хоронили – было не до смеху. Бабу Дусю июньская жара изменила до неузнаваемости: перед нами лежало тело, которое с каждой секундой становилось все некрасивей и ужасней. Взрослые погоняли: «Давайте катафалк!», «Чего медлите - пора выносить!». Дядьки деловито перекидывали из уголков рта папироски и потирали руки – «ну все, бабки, кончайте причитать, мы берём». Один глаз у бабы Дуси распух и превратился в огромную шишку. Пахло сиренью и тухлыми яйцами. Все это было так пугающе, что после того, я стал бояться покойников. Все время думал, что покойник в гробу обезображен как какое-то чудовище и в любое время может встать из гроба как Панночка из «Вия». Все это, вкупе с просмотренными фильмами ужасов о мертвецах («Вий», «Зловещие мертвецы», «Реаниматор» и другие) породило в моем мальчишеском мозгу не проходящую до сих пор фобию всего трупного и похоронного. Я думал, что если покойник лежит в гробу с закрытыми глазами, то он обязательно их откроет и протянет руки, а хуже того - вцепится в горло и выдавит глаза. Невообразимую жуть и дрожь испытывал я при виде похоронных процессий и красных крышек от гробов возле домов и подъездов. Если слышал знакомые аккорды похоронного марша Шопена, то мне непременно хотелось куда-нибудь спрятаться, заткнуть уши. Смерть моему детскому воображению представлялась в образе моей бабы Дуси с шишкой вместо глаза, которая тянет руки ко всем, кого хочет забрать к себе.
И вот теперь я думал: «Неужели такой сильный и смелый дядя Сережа смог сдаться на милость этой старухе Смерти?». Весь четверг и всю пятницу я думал и вспоминал дядины бородавки и широкую, красивую улыбку. «Племяши мои, племяши» - дядя жмет мою руку и садит на синий пузатый бензобак мотоцикла «Днепр», дарит мне и брату по маленькому «складнику», везет на красном мотоцикле «Иж», в люльке с оборудованной крышей. Дядя в оранжевом мотоциклетном шлеме со стеклом похож на супергероя из «Звездных войн». Я сижу в люльке и представляю себя водителем автомобиля: кручу вымышленный руль и давлю на газ. Потом я захожу в гараж возле бабушкиного дома. Там дядя, испачканный мазутом, «солярой» или чем-нибудь еще другим, мотоциклетно-автомобильным, улыбается мне своей улыбкой, от которой видно верхние десны. Пахнет бензином и костром.
Заснул. Снится сон. Я захожу в дом, где мы жили с самого моего рождения, а потом жил и мой дядя со своей семьей. Захожу в комнату – и вижу красный гроб. Бегу, несусь прочь, чтобы не видеть всего этого. Бегу и чувствую, что гроб летит за мной, он совсем рядом – еще мгновение, и он накроет меня своей ужасной белой начинкой. Просыпаюсь и тут же зажмуриваю глаза: не хочу идти на похороны. Боюсь!
На улице солнечная, почти весенняя, безветренная погода. Мы от центра пешком спускаемся с горки к бабушкиному дому. Я считаю шаги – и боюсь. Кого боюсь? Всех. Заплаканную бабушку, гроб, тетю Веру, Дениску, и больше всего гроб с дядей. Боюсь людей и покойников. Иду – и считаю шаги. Вот уже спускаемся на улицу Красный Лог, и с горы я вижу бабулин дом. Средь белизны снега и валящего дыма из трубы – красное пятнышко. Присматриваюсь – крышка гроба.

Нас встречает на улице неузнаваемая, опухшая от слез, завернутая в шаль, бабушка. Обнимает, обдает меня запахом валерьянки и целует. Я чувствую соленость её губ на своих щеках. «Деточки мои родненькие, одни вы у меня остались», - причитает бабушка и закрывает лицо желтыми руками.

Вижу папу. Он в пуховике цвета растворенной «марганцовки» подходит и тихо говорит:

- Зайди в дом, посмотри.

Я переминаюсь с ноги на ногу, чего-то жду, говорю что-то вроде «ага». И не захожу. Иду в летнюю кухню. Там мужики греются, тайком попивают водочку и курят. Единственное место, где затопили печь. Рядом, тут же, на горящей плите в огромной кастрюле варится суп. На поминки. Мужики молчат. Кто-то выходит, покрякивая, кто-то, ухая с мороза, заходит.
В доме по соседству, где жил мой покойный дядя с семьей, женщины готовят поминальный обед. Там, рядом с ними, в грязной фуфайке и небрежном платке, будто сошедшая с ума, больше похожая на опустившуюся алкоголичку, сидела безучастно тетя Вера – жена дяди. Что-то бормотала и кивала головой. Глаза тети Веры, будто кто-то стер ластиком и вместо лица было сплошное размытое пятно. Женщины отвлекали её посторонними разговорами и не давали в приготовлениях принимать важного участия. Привели шестилетнего брата Дениску. Похоже, он мало чего осознавал, игрался и звал меня бить огромные сосули, свисающие с крыш. Смеялся так громко, что было неловко. «Неужели он ничего не понимает» - вопрошал я себя. – «Ведь умер… и сегодня, через пару часов похоронят». Казалось, что взрослые в тот день чаще думали о том, что они будут есть на поминки и как бы не упасть в грязь лицом перед пришедшими проститься, как расплатятся с могильщиками – водкой или рублем? В общем, обо всем, что сопровождало смерть одного человека, но никак ни о самом человеке, никак о том, что еще немного – и его не увидят даже мертвым. Хотя зачем он им мертвый?
Суета взрослых меня занимала мало. О трагических событиях я забыл вовсе, после того как какой-то родственник из внезапно появившегося множества незнакомых, но настоящих родственников отвез нас, детей, в дом, где жил свои последние дни мой дядя Сережа. Там мы играли в видеоприставку и от души смеялись. Я отчетливо помню обстановку той комнаты: все разбросано, кругом вещи покойного дяди, не заправленная кровать с белыми простынями, еще хранящие его запах. Я оглядываю комнату, и мне становится почему-то не по себе. Наверное, от каких-то энергетических волн незримого присутствия рядом с нами покойного дяди, раскиданные вещи которого невольно приближали к нему и напоминали о событии, собравших всех нас вместе. Стрелки часов неумолимо приближались к полудню. У меня начал болеть живот от давящего волнения. Еще немного и родственник вернется за нами, чтобы отвезти обратно, в кошмар заплаканных, полупьяных лиц, в голосовое разнообразие охов и причитаний, мужицких покрякиваний и смешков.

Возле дома, где лежал в гробу мой дядя, стояли три самосвала «КрАз 6510». Это были дядины друзья, с автобазы, где дядя работал почти десять лет после армии. Раньше он также ездил на таком же КрАзе, усаживал нас, «племяшей», за руль и позволял дергать рычаг коробки передач. КрАзы гудели, выли, мощными сигналами, похожими на крики стотысячной толпы причитающих плакальщиц, в момент выноса гроба, в момент проезда траурного кортежа мимо автобазы, - гудели и в момент опускания гроба в могилу. Гудели, будто истошным воем выли и плакали верные собаки, прощаясь с внезапно ушедшим хозяином.

- Зайди, зайди, - сказал кто- то из взрослых.

- А какой он там? Страшный?

- Нет, нисколько он не страшный, будто спит, - это мой брат Дима, выйдя из страшного, холодного бабушкиного дома, пытался меня успокоить.
Через десять лет брат Дима тоже будет будто спать, «сгорев» от туберкулеза в мариинской зоне.

Сгорбленные фигуры женщин в шерстяных платках и полусогнутые силуэты мужских тел заплывают в маленький дверной прямоугольник, иногда останавливаясь перед выплывающими. Входят - выходят.

Мужики кучкуются возле дома, курят и что-то говорят вполголоса. Обсуждают – кто понесет, и кто опустит в могилу. Все обсуждают и никто не вспоминает.

Вынесли дядю Сережу. Я осмелился и подошел к его изголовью. «Действительно, будто спит», - думаю я. Его рот чуть приоткрыт – виден верхний ряд вставных железных коронок, прядь волос от ветра танцует и живет, будто своей жизнью, - те же, но уже чуть пожелтевшие бородавчатые руки держат пластмассовое белое распятие. Тетя Вера, рыдая, кидается на гроб. Женщины всхлипывают и закрывают лица потемневшими платочками, мужики покашливают и покачиваются налево-направо. Почти силой двое дядек берут тетю Веру под руки и отводят в сторону. Везли моего дядю Сережу долго. Проехали почти через весь город. КрАзы верными собаками ждали нас за перекрестком, у автоколонны, чтобы «провыть» протяжно и душераздирающе. От звуков клаксонов некоторые мужики в автобусе всплакнули.

Хоронили дядю Сережу за огромным курганом. Когда начали бить молотками крышку – по белому кладбищу разнесся бабушкин вой: «Ну встань, сынок, встань! Смотри, вербочка моя, кто к тебе пришел! Посмотри!». Вместе с причитаниями и воем завывал февральский ветер. Бабушка будто выплакивала все, что не успела выплакать дома, у гроба.
Курган высился над черной толпой, являясь немым свидетелем многочисленных сцен прощания в поле, где с недавних пор стали хоронить только молодых, должных жить и рожать детей. Возник тот курган не случайно: закапывали глубокий шахтовый шурф и нагребли высоченный холм. Толпа постепенно растворилась, оставив усыпанный венками, свежий глинисто-черный холмик. Ныне на том месте настоящий кладбищенский город для тех, кто умер, погиб в безумные девяностые. И вечный курган как памятник тем, кто не должен был умирать.

Поминки прошли с размахом: два ящика водки, три огромных стола буквой «П», несколько потоков жаждущих помянуть друзей, знакомых, родственников. Бесконечные потоки искренне скорбящих и просто желающих выпить за какого-то Серёгу. Мелькание раскрасневших от водки лиц и посторонние разговоры о чрезмерно снежной зиме. Мужики кряхтят и покуривают, щелкая языками после плотного обеда. Где-то уже стали доноситься непривычные короткие чьи-то смешки, - видимо хмельные и неконтролируемые.
Мы, дети, в огороде играем в снежки. Солнце. И ощущение такое, что оно, это солнце, не такое. И все вокруг будто не такое. Теперь я знаю: все это не вечно. Не вечен снег, солнце, суббота, бабушкин дом, и даже курган, возле которого лежит один-одинешенек мой дядя. Не вечен и я. Я смотрю в небо и застываю взглядом на безбрежной белой пустоте. «Ведь и я когда-нибудь стану чьим-то дядей, отцом. И может быть, умру молодым. А может быть, доживу до седин и буду кашлять как мой дед. А потом все равно умру. И меня так же вынесут и похоронят. И те, кто меня похоронит, сядут за стол и на мгновение забудут о моем существовании. Забудут, потому что будут голодные и уставшие. А когда наедятся – снова вспомнят. И так до тех пор, пока не опьянеют – и тогда вовсе забудут, для чего собрались, и для кого угасающая восковая свеча и потемневшая кутья».

Незаметно смерть стала для меня огромным, ощутимым и неизведанным. Я понимал, что смерть неизбежна, но все же продолжал верить – и верю до сих пор – в обратимость смерти в жизнь, перерождение и жизнь после жизни. В те дни я чувствовал смерть носом. Смерть пахла валерьянкой, перегаром, крепким дедовским табаком и…булочками. Позже, когда прошли годы, и в редкие моменты бабуля пекла домашние булочки – от заплывшего в нос запаха я вспоминал тот февраль.
После похорон я часто видел дядю во снах. Там он был здоров и красив, улыбался и чему – то поучал. А я, веря в реальность, радовался ещё пуще - и охотно вступал с ним в диалог. А потом неожиданно просыпался. И всё. И сейчас, по прошествии почти двадцати лет, когда я перестал видеть дядю Сережу, - вспоминаю: в тех снах я чувствовал всем своим существом, что мой дядя ненастоящий. Я смотрел на него, улыбался, разговаривал. Но где-то там, в глубинах сознания, понимал: он фантом, он не такой, он исчезающий. Были сны - отчетливо помню - где я набирался храбрости спросить: «Ну как там, дядь Сереж? Как на том свете-то живется?». Дядя, оголяя верхнюю десну, улыбался еще шире, делал паузу и растягивал: «Хо-ро-шо».
Я рос - и все реже видел сны с участием моего дяди. Иногда я его забывал и переставал вовсе общаться с его сыном, моим двоюродным братом Денисом, но из сохранившихся фотографий я почти всегда, с успехом, вылавливал тоску по дяди Сережи, по его непрожитой жизни. И тогда грусть накатывалась на меня большим колесом и давила грудь.
«Почему так рано уходят лучшие?» - не единожды и снова задавал я себе этот риторический вопрос. Сколько раз я представлял альтернативу той жизни, где дядя Сережа был бы жив.
«Истинный Бог, был бы «шишкой». Вертелся, торговал бы, в люди большие бы выбился», - говорила, вздыхая бабушка.

А я не хотел, чтобы он был «шишкой». Я просто желал и хотел одного – его жизни в этом мире. Задумчиво взял чистый лист… и машинально вывел: «Почему так фатально и дико, из всех лучших людей на Земле, так уходят кощунственно тихо те, кто жил на Земле не как все».
Свистит ветер и хочется плакать…

«РЯБИНА» (рассказ)

Сегодня было на редкость тепло. Октябрьская стылость куда-то растворилась и на смену пришли милые солнечные зайчики, будто забывшие что «бабье лето» давно уже закончилось – и вот-вот ляжет первый снег. Сразу же откуда-то появилась воздушная паутина - и запахло, будто в сентябре, дымом вишневых сучьев.

С утра еще перепадал мелкий дождик, но после обеда, доселе низкое солнце выпрямилось, вздохнуло - и как-то необыкновенно заблестело и засверкало, даруя людям красоту осеннего света. Ветер, конечно, был, но дул с перерывами, будто старался отдышаться после каждого сильного порыва. Яркие пятна кленов качались настолько, что, казалось, упадут или улетят.
Было воскресенье и было всем удивительно, что в этот день наладилась погода и выгнала ребятишек и взрослых на качели, в магазины, пивные ларьки, рестораны и кинотеатры. Это был маленький подарок природы перед грозным наступлением ноябрьских заморозков!
Сегодня он должен был быть на кладбище, у своей любимой, рано умершей жены. Было то самое число… Их заветный и памятный день, когда он сделал ей предложение. Шестьдесят лет назад. И удивительное дело – он вспомнил, что погода в тот день была такая же, как в этот: так же шуршали ссохшиеся листья, горели рубиновые сполохи рябин - и совсем не было ветра. Он даже подумал, что именно такое переплетение погодных, благоприятных условий и мучивших его душевных терзаний – стоит торопиться или еще погодить? – привели его к незамедлительному решению все-таки сделать ей предложение руки и сердца.

И может быть даже в большой степени такая чудная погода вынудила её сказать «да», взять его за руку и еле прошептать от надвинувшегося стеснения «Согласна…».

А потом он срывал алые гроздья рябины и дарил ей, приговаривая: «Ты моя рябинушка».

Она все спрашивала – почему? - а он отвечал, что это единственное дерево, которое после листопада, в окружении серых и костистых, унылых деревьев, не теряет своей красоты, а напротив становится еще краше и заметнее.

И вот проходя мимо таких же, алеющих кладбищенских рябин, он вспоминал слова матери, которая журила его в детстве за сломанные рябиновые ветви в палисаднике и говорила, что это дерево имеет магическую силу - оберегает от порчи и хвори.

Ему всегда казалось странным другое: деревца, имеющие такую притягательную силу, особенно в преддверии зимы, широко распространены здесь, в местах упокоения, будто согревающие пустынные оградки и памятники, средь осенней стужи и безлюдья, своими гроздьями кровавых слез.

Вот и сейчас, проходя вдоль участков одиноких могил, он медленно поворачивал голову, здороваясь с каждой рябиной, как с одиноким и единственным представителем того, кто лежал под ней. Будто даже спрашивал: как дела, как вы жили, хорошо ли вам?
Медленно шаркая ногами, он уже издалека видел высокую рябину, похожую на огромную, сгорбленную старушку в цветастом – с красными горошинами - платке.

Это была его рябина, самая в этом месте первая и потому старшая из всех других примогильных рябин. Тридцать лет он ухаживал за деревом, разговаривал с ним, подрезал, подвязывал, аккуратно собирал горсть красных горошин и скармливал их воробьям, искренне радуясь полезному предназначению своего детища.

«Не зря стоишь, родимая, не зря ягоды даешь. Вот и поминают птички тебя, моя голубушка».

Редкие, живые люди, на минуту – другую заглянувшие к своим папам, мамам, братьям, детям, - давно привыкли к нему, - к его хриплому с кашлем говору, стоящего возле рябины и кормящего с ладони кладбищенское пернатье. А он приходил сюда не на Радоницу, не в день ее смерти и рождения, а именно сейчас, когда вся природа, выкрашенная желто-красными красками, с упавшим на землю такого же цвета одеялом, - ждала перемен.

Он увядал вместе с природой каждый новый октябрь. С каждым годом его память выцарапывала все новые и новые впечатления с того самого дня, даруя ему радость от явившихся свежих деталей далеко уплывшего года. Вспоминалось – как она смеялась при виде дерущихся на земле воробьев за упавшую с руки ягодку рябины, приговаривая: «Ну-ну, что вы, глупышки деретесь, уж всем достанется». И сыпала им рябиновые горошины. Вспоминалось, как она положила свою маленькую головку на плечо и нюхала воротник. Говорила, что он пахнет листьями березы, но березы осенней и плачущей по приходящей зиме. Он улыбался и говорил: «Моя глупышка».

Каждый год, в тот день, ему удавалось вспомнить что-то новое и от этого становилось так светло и хорошо, что снова хотелось жить и приходить сюда еще и еще.

Рябина, качаясь, кивала ему и тянула свои нежные, тонкие ветви к изъеденному старостью лицу, как будто гладя его и успокаивая.
Он сидел здесь до наступления сумерек, не отводя взгляда от дерева – ему безразлично было то, что под ним еще может быть лежат останки любимого человека, покосившийся от дождей и ветра памятник с выцветшей фотографией, холмик, превратившийся в твердый камень. Для него она жила там - в красных горошинах, тонких ветвях, звуках шелестящей, редкой листвы. Перекашливаясь с шумом осеннего ветра, он хрипло урчал: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина? Головой склоняясь до самого тына…»
И уходил, медленно, переваливаясь с ноги на ногу. И так тепло ему было и отрадно на душе…

МОЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ (рассказ)

Когда я был маленьким, мне очень хотелось изобрести машину времени. Как средневековый ученый монах, пытающийся найти рецепт философского камня, как ученый – изобретатель трехсотлетней давности в поиске механизма вечного двигателя – я, десятилетний неслух, прогуливающий алгебру и геометрию, искал ответ на вопрос – возможно ли сконструировать эту штуковину. Именно тогда Герберт Уэллс взбудоражил мне голову своим великолепным романом «Машина Времени», который я читал втайне от родительских глаз, озлобленных моим красным от «неудов» дневником. Режиссер Земекис своей кинотрилогией «Назад в Будущее» окончательно добил во мне дворового футболиста, назло всем, явив миру пытливого пацана, увлекшегося чем-то пленительным и сокровенным.
Сомнамбулой я плелся в школу, имея за плечами вместо нужных учебников по невыученным урокам, полезные для моей идеи фикс тонкие научно-популярные брошюрки общества «Знание». Исправно получая «колы» и «двойки», я как христианский миссионер среди индейцев заражал своей идей одноклассников. Перешедших на мою сторону было немного – может пять, а может восемь сочувствующих. И только один мой друг Сенька (или Сенёк как часто я его звал) согласился разделить со мной участь прогульщика и «двоечника». Это была, возможно, участь этакого Джордано Бруно, готового пойти на любые жертвы (ремень матери за прогулы и «колы» вместо костра инквизиции) ради машины времени. Мы активно обсуждали с ним, на основе прочитанных брошюрок, проекты нашей идеи. Одна из брошюрок, помнится, называлась «Как изобрести машину времени?». Я её стырил из районной библиотеки, хладнокровно сунув под ремень брюк. Нетерпеливый и счастливый я мчался домой, чтобы поскорее окунуться с головой в заветную книжонку и, наконец, узнать - возможно ли изобрести эту машину? И каково же было мое разочарование, когда вместо ожидаемых схем изобретения, я увидел галимую теорию времени как физической величины, всевозможные предположения и гипотезы, размышления и догадки – словом, ничего точного и вразумительного. Поглотив с жадностью книгу, как голодный удав мышонка, я впервые узнал о теории относительности Эйнштейна, благодаря которой, с большой долей вероятности, возможно путешествие во времени.
- Слушай, Сенек, оказывается, этот Эйнштейн, мог сам летать в прошлое и в будущее, - шепотом говорил я, косясь на Наталью Александровну – нашу «строгую математичку».

- Как? - не отрывая своих глаз от бело-коричневой доски с вариантами контрольной работы, спросил друг.

- Обыкновенно – шептал я, но увидев устремленный на нас строгий взгляд учителя, замолчал. Выдернул клетчатый лист из тетради для контрольных работ и стал писать свое важное, на мой взгляд, открытие: «Эйнштейн придумал теорию, согласно которой путешествие возможно лишь в том случае, если человек будет двигаться со скоростью близкой к скорости света. В таком случае время путешествия, измеренное по часам того, кто двигался с такой скоростью, всегда меньше измеренного по часам того, кто оставался неподвижен».

Семен шевелил губами, поднимая и опуская глаза то на листок бумаги, то на мелькавшую возле боковых крыльев классной доски Наталью Александровну. Шевеление губ Сенька было долгим и я уже начал злиться на его медлительность. Через пару минут, когда шевеление губ друга прекратилось, и учительница села за свой стол блюсти порядок и тишину во время выполнения «контрольной», Сенька стал писать ответ на том же листе. «Круто! Получается, сев в летательный аппарат, летящий со скоростью света, на пару дней, можно вернуться на землю, где прошло уже несколько десятилетий?».
Я дописал: «Да!!!». И в этой утвердительной частице был мой восторг. Восторг от собственного открытия новой и полезной для меня теории, от рассуждений понимающего и разделяющего мои интересы, друга. Я ликовал. Списать тогда контрольную работу не удалось. Пришлось писать в очередной раз полную белибердень и заведомо обрекать себя на «двойку» за четверть. Но это была полнейшая мелочь по сравнению с тем, что происходило в моей десятилетней голове.

На следующий день, после школы, мы с Сеньком пошли в нашу облюбованную библиотеку тырить очередные книги по теории относительности (накануне я приметил пару интересных брошюр по этой теме). Библиотекарь Арина Рудольфовна, записывая нас в читательский формуляр, не скрывала улыбки:

- Читать будете что ли?

Я стеснялся признаться в своей неординарности и сказал, что это старшему брату для подготовки реферата по физике. Книга была малозначительная и ненужная, - что – то вроде практикума по термодинамике. Читать я её действительно не собирался. То, что было мне необходимо для чтения – уже приятно грело и давило мой живот под тугим ремнем.
Весь месяц с Сенькой мы читали книги, аккуратно занося наши выводы и размышления в одну большую тетрадь с красной обложкой. После уроков засиживались в читальном зале школьной библиотеки и обсуждали прочитанное. Возле нас стояли две башни подшитых журналов «Наука и жизнь» и «Знание-сила». Вокруг шушукались и смеялись девчонки, называя нас с Сенькой женихом и невестой. Действительно, со стороны мы выглядели комично: две близко склоненные головы над одним журналом, а рука Сеньки недвижно лежит на моем плече. Мы были просто увлечены нашей идеей и вовсе не замечали колкостей ровесников. От избытка пыльных страниц старых журналов я начинал чихать и чесаться, глаза краснели и слезились как у взбешенного пса-боксера: врожденная аллергия на книжную пыль давала о себе знать. Из всей казалось бесконечной массы страниц, статей, журналов мы с моим верным единомышленником не выудили ничего, кроме жалких и общих по содержанию цитат о глубине и вечности неукротимого времени, о возможной её управляемости с помощью человеческого разума и достижений техники.

Но однажды, в субботу вечером, когда были сделаны уроки на понедельник, и в углу меня ждала заветная хоккейная клюшка, в дверь постучался Сенька. Поздоровавшись, он спросил разрешения пройти в квартиру, чтобы показать нечто важное и интересное. Таинственно улыбаясь, Сенька полез под свою зеленую вязаную кофту, доставая из нагрудного кармана рубахи вчетверо сложенную газету.

- Это газета «Зеркало». Папка купил в киоске. Ведь он же знает мои интересы. Вот и вычитал…

- Что вычитал? Дай-ка – я с нетерпением почти вырвал газету из рук и стал вчитываться в обведенную красным фломастером статью.
Статья называлась незамысловато и просто: «Колодец».

Речь в ней шла о мужике, который, провалившись в пустой колодец, каким-то чудом попал в прошлое. Там он был всего несколько часов, присутствуя своим ясным сознанием в начале 20 века, во дворе какого-то помещика, где смог узнать в батраках своего прадеда, работавшего кузнецом. А тело мужика, пока его сознание «гуляло» в прошлом, без явных признаков жизни пролежало на дне почти три дня, пока его не обнаружил сосед -собутыльник, желавший в этот колодец опорожниться.

Я читал эту статью вслух и погружался в сюжет этой истории с головой. Оказывается, когда того счастливца (для меня он был счастливец!) или бедолагу вытащили на поверхность, то, к удивлению многих, на его теле не было обнаружено не одной ссадины, - более того, мужик стал в подробностях рассказывать о тех жителях, которые жили сто лет назад в этой деревне. Многие жители, слушавшие невольного путешественника во времени, в описаниях людей столетней давности, виденных им, узнавали своих пращуров. Из райцентра привезли местного краеведа, который документально подтвердил сведения о домах и домовладельцах, описанных тем. Все ахали и охали. Мужика повезли в город на исследования к местным ученым. Мужик стал божиться и клясться, что сможет повторить этот трюк еще раз, - мол, вы будете меня снимать на видеокамеру, я буду прыгать в колодец, а дальше – исследуйте, господа хорошие. Кто-то из тех ученых стал предлагать другие варианты: изучить досконально почву и атмосферу, проверить зачем-то радиационный фон, взять пробы древесины со стенок сруба и так далее и тому подобное. Потом в деревню согнали ватагу ученых из геофизиков, парапсихологов и обычных любопытствующих субъектов. За месяц исследований деревня превратилась в настоящий Академгородок. Мужика того снова кинули в колодец, но вместо перелома ноги, несмотря на подстраховку - ничего не получили. «Вы меня не страхуйте. Если разобьюсь – то и ладушки, зато ради науки…» Не подстраховали. Мужик снова кинулся вниз головой в колодец. Целых два месяца не приходил в сознание. Еле слышно дышал. Физиологи, парапсихологи щупали, изучали мужика, обмотали шлангами и проводами, измеряли давление, пульс, снимали кардиограммы, делали томографию. Пришел мужичок в себя только после того как ему ввели внутрисердечную инъекцию раствора адреналина. Обступили ученые - рассказывай мужик, где был, что видел. И рассказал мужик, что на этот раз попал не на столетие назад, а на целых полтыщи. Говорил, что видел «хлопцов» в меховых шапках, похожих на те, что цари раньше носили, на красивых лошадях в полном вооружении из лука и стрел в колчане. Подходить к ним боялся, отлежался в каком-то монастырском скиту возле замерзшего пруда, спрятанном в непролазных зарослях ельника. Жил там 2 года: научился молиться, трудиться и поститься, в совершенстве овладел старославянским языком. Все проверили ученые: нашли полусгнившие, спрятанные под дерном, бревна бывшего монастырского сруба, сожженного большевиками, следы иссушенного во время коллективизации пруда, и, наконец, подлинность и точность старославянских изречений и молитв, прочитанных наизусть мужиком. Но на этом эксперимент, в общем-то, и закончился. Мужик через месяц сгорел спьяну вместе со своим другом-собутыльником в маленькой избушке: пропивали «академический аванс», присланный за научный эксперимент местным отделением Академии Наук. Эксперимент тот засекретили, колодец засыпали – словом, обычная в таких случаях история, если она случалась в советское время. Такова статья!

- Круто, - я смотрел на ликующего Сеньку и ждал от него пояснений.
- Еще бы. Знаешь, чего я подумал?

- Ну?

- А если нам сделать что-нибудь похожее? – друг вытаращил на меня глаза и ждал одобрения.

- А где колодец найдешь?

- А зачем колодец? Можно использовать любую, на мой взгляд, яму. Дело-то не в колодце, а в процессе падения.

- Ты думаешь? А почему тогда статья называется «Колодец»? Видно в этом, колодце, все дело? Может, он заколдован какой-нибудь местной ведьмой? Не зря же там воды нет.

- Давай попробуем, а? – Сенька очень жаждал повторения этого эксперимента и теперь, когда я был захвачен сюжетом прочитанного, он смотрел в мои глаза, как не выгулянная собака на хозяина, в ожидании моего согласия.
- А давай! - я протянул ладонь, и Сенька положил на него кулак в знак нашей солидарности. Это был наш выдуманный тайный ритуал скрепления дружеских душ.

В воскресенье, после обеда, с милостивого разрешения мамы, - при условии обязательного пересказа двух параграфов по природоведению и чтению, - я, воодушевленный будущим «перемещением во времени», стоял у продуктового магазина «Жиро» в ожидании Сеньки.

Друг явился в условленное время. Улыбаясь, и хлопая меня по плечу, он почти прокричал:

- Ну что, вперед в прошлое!

- Тише, дуралей, не привлекай внимания, - шепотом заговорщика прошипел я.

Сенька моментально сделал вид человека серьезного и преисполненного решимости. Подойдя ближе ко мне, он медленно произнес:
- Я тут одно место уже присмотрел. Бывший погреб твоего соседа Селиванова?
- Селиванова? Этот тот злой дядька, который гонялся за нами в прошлую весну, когда мы крышку от его погреба вместо плота использовали?

- Ага! Он самый! – подтвердил Сенька.

Друг прямо-таки светился от радости. В такие моменты он обычно открывал рот и высовывал свой язык. Меня это бесило особенно, но радость друга была превыше всех его кривляний, - я успокаивался и радовался вместе с ним.

Добравшись до селивановского» погреба и, стоя по колено в снегу, мы начали обдумывать план наших дальнейших действий.
- Надо посмотреть глубину снега в яме, - предложил я, - а то можем провалиться с головой.

- Верно, - согласился Сенька. – Сейчас чего-нибудь найдем.
И уже через десять минут, после небольших поисков в низине, у замерзшего болота, мы волокли длинную толстую палку, похожую то ли на весло, то ли на обычный ствол сваленного тальника. Снега в погребе оказалось не много.

- Отлично! Будем прыгать?

- Будем! - подтвердил я, будто за мной должно было быть последнее слово.

Перед тем как прыгать мы с Сенькой стали думать и гадать: что будет и будет ли вообще что-нибудь? Сенька поднимал плечи и активно моргал заиндевевшими ресницами, - что означало – я не знаю!

- Сенёк, а ты куда переместиться хочешь? Ну, в какой год попасть хочешь?– спросил я друга.

- В тот год, когда мой папка, как и я, в третьем классе учился.
- Зачем? – спросил я.

Сенька молчал и поднимал плечи, - мол, не знаю я.
- А ты?

- А я хочу в 1984 год, когда моего папу в шахте завалило. Я бы остановил его. Не пустил на работу. Вцепился бы в ноги и не дал идти.

- Так он бы тебя не узнал?

Меня это, помню, разозлило и очень обидело:

- Дурак что ли?! Узнал бы, спорим? Почувствовал бы… Кровь – то одна…Родная кровь, понял?

Сенька не знал что ответить. Стояла пауза. Были слышно, как заливисто лают дворовые собаки со стороны далеко расположенного от нас частного сектора.

Сенька вынул из внутреннего кармана своего «пуховика» пожелтевшую фотографию, будто обгрызенную по краям.

- Вот, это мой папка. Ему здесь девять лет! Если встречу там, в прошлом, то покажу.

Сенька смотрел на меня грустными глазами, полными какой-то ожидаемой надеждой на ту встречу. Он торопливо спрятал фото обратно и добавил: - Если встречу…

Началась подготовка. Условились прыгать вместе, с закрытыми глазами, держась за руки. Сенька настаивал именно на закрытых глазах, говорил, что это очень важно - и добавил:

- Помни: главное - самовнушение! Это значит, - пояснял он мне, принимая позу пловца, изготовившегося прыгать в бассейн - тебе нужно без остановки, пока летишь, крутить в голове загаданный год – и тогда все получится.
- Угу – неохотно кивал я и сжимал глаза сильнее, чтобы ярче себе представить тот самый 1984 год. Вместо задуманного года, и все что с ним было связано из рассказов мамы и бабушки, в глазах, или где-то даже глубже глаз, мерцали желтенькие огоньки, кружочки и белые точки, расходящиеся от центра кругами в разные стороны.

Начали отсчет с десяти до одного. На словах «один» и «старт» - мы прыгнули.
Было немного страшно, но я так и не посмел открыть глаза. Мелькание точек и белых звездочек закончилось холодным погружением моего лица во что-то темное и глухое.

Открыв глаза, я увидел, как будто испачканное в муке, лицо друга. Его вытаращенные глаза смотрели на меня с удивлением, как будто вопрошая - ну что, мы там?

Я неудержимо хохотал, падал спиной в мягкий и чистый снег, раскидывая в стороны руки.

Успокоившиеся и счастливые, несмотря на провал нашего эксперимента, снеговиками мы шли домой. Получив от ворчащей мамы веник, я сметал с себя в подъезде остатки прилипшего снега. Помнится, я тогда вовсе не расстраивался: где-то внутри меня первоначально уже скрывалось сомнение по поводу полезности нашего эксперимента и только из уважения к Сеньки, я согласился идти с ним прыгать в яму.
Накануне, обдумывая прочитанную статью, я утвердился в той мысли, что мужик попал в прошлое вовсе не благодаря волшебному колодцу, а, вернее всего, благодаря обычному отделению души от тела во время падения. Где-то я уже успел прочитать о том, что душа человека во время кратковременной остановки физиологических, жизненных процессов в организме начинает «вспоминать» свои прошлые жизни и блуждать по так называемым «пространственным лабиринтам». Скорее всего, полагал я, душа того «деревенского путешественника» была прикреплена к одному пространству, то есть к его родной деревне, и потому, получая колоссальный физиологический стресс, вызванный падениями в колодец, она «вылетала» из тела, вспоминая свои прошлые тела, жившие в той деревне сто и даже пятьсот лет назад. Все эти домыслы я так и не донес до друга. Боялся обидеть. Но в голове поселилась иная идея: путешествие во времени осуществимо не благодаря новейшим технологиям и чуду техники, а благодаря искусственному вмешательству человека в естественные, биологические процессы, протекающие в его организме. Другими словами, машина времени – это сам человек, внутри которого приостановили жизнедеятельность.
Как-то давно, с братом, в видеосалоне, я посмотрел американский фильм, где герой Мела Гибсона, живший в 30-ых годах, теряет свою любимую подругу. От горя, - ему уже вроде бы терять нечего, - он соглашается на уникальный эксперимент по заморозке собственного тела. Его помещают в огромную камеру с температурой «абсолютного нуля» (это аж минус 273 градуса по Цельсию!) и программируют «разморозку» через 50 лет. Через положенное время он размораживается, остается таким же молодым и красивым, но организм начинает стремительно стареть, наверстывая упущенные годы. Героя неминуемо настигает старость за считанные дни.

Фильм меня, помню, потряс и, вспомнив его, я начал активно внушать Сеньки другую теорию существования машины времени.

Он смотрел на меня с недоумением:

- И что? Теперь в морозильник полезем?

- Почему в морозильник? Пойми: дело даже не в замораживании тела, а в искусственном вмешательстве другого человека…
- Не понимаю, ты хочешь сказать, что путешествовать в прошлое и будущее с помощью техники нельзя? – Сенька смотрел на меня так, будто я сказал ему, что Земля квадратная.

- Не совсем, – я сделал паузу и смотрел куда-то в сторону, потом добавил: - Я сам запутался во всем этом.

Мы стояли в коридоре школы и мимо нас галдящей массой мелькали ровесники и те, кто постарше. На большой перемене они суетливо разговаривали, пищали и дрались. Сенька был явно расстроен. Испугавшись того, что он покинет мой внутренний храм идей; станет таким же, как эти галдящие поблизости от нас субъекты, разуверится в возможность существования машины времени, - я стал подбадривать друга и говорить, что в науке существует огромная куча идей, гипотез, проектов, от избытка которых рябит в глазах и путаются мысли не только у меня, но и у маститых корифеев-профессоров. Стал зачем-то придумывать разные небылицы про доказанные факты перемещения, сказал, что, оказывается, самому Эйнштейну все-таки удалось переметнуться в будущее. Сенька смотрел на меня чуть подозрительно, потом, улыбнувшись, подставил свою длинную ладонь. Я хлопнул по его ладони кулаком и поклялся, что мы обязательно найдем нашу машину времени, даже если на это уйдут года-десятилетия.

Прошли года-десятилетия…

Мы закончили школу. Поступили в разные институты. Сенька ушел в бизнес - я же стал чиновником. От былого нашего романтизма, казалось, не осталось и следа. Да, в общем-то, и от дружбы. Мы, конечно, пытались встречаться, общаться, что-то вспоминать, но то было как неестественно и дежурно: вспоминалось все самое пошлое и глупое, что было с нами, а то, что было связано с поиском нашей машины времени – как бы умалчивалось.
Появились другие увлечения. Про машину времени я постепенно забывал. Как-то незаметно из пытливого «естественника» я стал чувственным гуманитарием: вместо физики и химии увлекся историей и литературой.

И вот так же незаметно стал вести дневник, фиксируя туда важные, на мой взгляд, моменты минувшего дня. Привычка вести дневник стала болезнью. Я испытывал что-то вроде «ломки», если не записывал даже один прошедший день. В моих студенческих дневниках подробно описывался быт, всякая житейская мелочь – и ничего из мыслей и впечатлений. Позже, когда я стал старше, мысли и впечатления вытеснили в дневниковых описаниях мелочь и быт, сделав мои зрелые дневники более, что называется, умными.

Сегодня, перелистывая страницы студенческих тетрадей, я приятно удивился и поразился некоей мистической притягательностью скупых, но точных описаний прошедшего дня. В голове промелькнула шальная мысль: «Вот же она, черт её дери, моя машина времени!»

Читая мои дневники, я будто возвращался туда не только мысленно. Казалось, что ко мне, во время чтения, возвращались мои внутренние переживания, мысли и даже запахи. В точных и коротких описаниях моих студенческих дневников я заново воссоздавал ушедший когда-то день, восполняя лаконизм того дневника моими сегодняшними эмоциями.

В итоге получался самый настоящий день со всеми подробностями, где жил не вчерашний, а сегодняшний «я». Было забавно испытывать непередаваемое ощущение мысленного, а потом будто и физического перемещения в прошлое путем простого чтения рукописных строк.
Читая в дневнике про один из сентябрьских дней, - где я, студент-первокурсник, возвращаюсь в съемную комнату, которую снимал у вредной бабули, - я живо воссоздал обстановку той квартиры, вернул обоняние резкого, неприятного запаха валерьянки и кошачьей мочи, звук скрипучего и громкого окрика старухи-хозяйки «Выключайте свет, молодой человек!»

Во время чтения скупой строки: «Бабули не было дома» - я будто воскресил своё тогдашнее ликование, вернул живое ощущение радости и счастья того студента-первокурсника, который мог теперь хоть на пару часов почувствовать себя хозяином жилища и делать что заблагорассудится.
Вот я иду на первое свидание с девушкой. Ни слова в том дневнике о волнении. Но как же я, Боже мой, волновался! Трясся, не спал накануне, подбирал слова, путался в мыслях. Ни слова в дневнике – ничего - о летнем ливне в день моего первого свидания. Ах, какой же был ливень! Теплый июльский дождь! И совсем ничегошеньки о ней, о моей будущей жене, к которой я, робея, шел на встречу. А ведь она пахла карамелью и апельсинами, глаза были чуть подкрашены - и ни капли лишней косметики. И все это вспомнилось, будто всплыло из глубин реки забвения, по ходу чтения скупых строк дневника, где было просто и незамысловато записано: «Договорились встретиться у 11-го магазина, в два часа».
Вот оно реальное ощущение возврата в прошлое! От этого собственного открытия я был сам не свой: перечитывал каждый прожитый мной день, что-то вспоминал, казалось навсегда из памяти утерянное; радовался как ребенок, если вспоминал что-то малозначительное, но от того более приятное и родное. Некая эйфория поглотила меня с головой! Я стал почти настоящим путешественником в прошлое! Мне стало понятно: машина времени существует! Она все-таки есть!

Дата добавления: 2015-08-05