Стражи Ирема. Макама вторая

Макама вторая

Сперва солнце падает за окоём.

Потом звёзды выбегают на свои места.

Наконец песок сахры перестаёт обжигать ноги, совсем остывает и становится чем‑то вроде нетающего мелкого снега.

— Так холодно у нас бывает только на горных перевалах, — сказал брат Маркольфо и содрогнулся. — Вот если бы дневное тепло можно было запасать впрок! В мешках там или в бурдюках…

— Зато не изнываешь от зноя и пройдёшь больше втрое! — ответил Абу Талиб. — Аллах всё устроил мудро: шагай, пока не наступит утро. Тогда не сломит тебя жара. Но не хвали ночной переход до утра!

— Почтенный Сулейман, отчего ты то и дело вставляешь в речь свою созвучные слова?

— Для того, шакык, чтоб не засох язык. Три вида речи назначено нам, человече. Первая «наср», «рассыпанная», зовётся, она любому с детства даётся. Вторая будет потруднее, я сейчас пользуюсь именно ею. Это «садж» благородный, с воркованием голубиным сходный. «Назм» — «нанизанная» — именуется третья, но она‑то главная и есть на свете. Кто преуспевает в искусстве этом, того и зовут поэтом…

— Разве ты поэт? — искренне удивился бенедиктинский монах, поскольку спутник его походил скорее на разбойника.

— Да ещё какой, мой садык дорогой! Слава Абу Талиба аль‑Куртуби гремит на весь мир, ведь он великий шаир! Когда звучат мои бейты, стихают лютни и флейты, женщины рыдают, старцы молодость вспоминают, юноши саблями в воздухе потрясают, зрелые мужи винную лавку посещают. Одарён я без меры, ведомы мне все формы и размеры. Подвластны мне и тавиль, и басит, и мадид, никто меня в состязании не победит! Знают Магриб и Машрик, как сладкозвучны мои мутакариб и мутадарик! Красавицы слушают до зари, как льются сари и мудари! Даже с кладбища прогонят печаль мои хазадж, раджаз и рамаль! И в час, когда…

— Смилуйся, почтенный Сулейман! — возопил брат Маркольфо и остановился, обвиснув на своём посохе. — Разве мыслимое дело для бедного инока постичь зараз вашу науку стихосложения? Скажи лучше, куда мы идём? В твой Багдад или в мой Иерусалим?

— Не мы идём — Аллах ведёт, а он никогда не подведёт. Мы сами, увы, его подводим, когда ложными путями ходим…

Брат Маркольфо уселся на песок с самым решительным видом.

Абу Талиб попробовал его поднять, причём весьма грубо, но жидковат был Отец Учащегося для монаха из Абруццо. Бенедиктинец ухватил поэта за пояс и посадил рядом с собой.

— Друг мой, отдохни и водомёт своего красноречья заткни… Господи! Ты видишь — я уже и говорить начал, как этот басурманин‑сулейманин! Ведь мы не переживём завтрашнего дня, коли не встретим жильё или караван!

— Не переживём! — бодро согласился Абу Талиб. — Но смерть не страшна поэту, он сто раз написал про это. Она давно знакома со мной, потому и обходит стороной. Аллах дал жажду — даст и колодец… — тут горло его окончательно осипло.

Они сидели и молчали, слушая сахру — ведь сама сахра никогда не молчит. Она состоит из такого множества песчинок, что они, соприкасаясь, способны соединяться самым причудливым образом и создавать в воздухе самые разнообразные звуки — и кашель шакалов, и бряцанье верблюжьих поводьев, и боевой клич воинов, устремившихся в тайный набег, и крики матросов, увидевших берег, и стрёкот цикад в садах Ишбилийи, и песню пастухов в Абруццо…

…И жуткий, запредельный, душу вынимающий вой!

Так мог бы завывать ветер, но ветра как раз и не было. Были тоска и ужас души, заблудившейся между пятью стихиями, между небом и землёй, между землёй и морем, между морем и пламенем, между пламенем и временем… Поделом тебе, душа: для чего не сидела на месте, для чего влекла тело в такую даль, торопила его, не давала покоя, теперь получай, облетай все семь земель Земли, в каждую загляни!

И первая из них — ар‑Рамка, что висит над бесплотным прозрачным ветром на семидесяти тысячах верёвок, и каждую верёвку держат семьдесят тысяч ангелов. Именно там погибло племя ад, чей царь основал Ирем Многоколонный! Твари, населяющие эту землю, именуются бушам, и пожирает их коршун.

Вторая земля, Халда, есть обиталище ветра и место пыток для проклятых — аль‑амис зовутся они, пожирают они собственную плоть, запивая собственной кровью.

Третью землю, Арка, населяют огромные скорпионы и звери аль‑фис — у них человечьи лица и пасть собак, людские руки и бычьи ноги, козьи уши и баранья шерсть. Когда на нашей земле наступает день, у них ночь.

На четвёртой земле, аль‑Харба, живут огромные, как горы, змеи, а клыки у них величиной с пальму, и стерегут они рудники серы, питающей огонь джаханнама. Тут же бегают зверьки аль‑джилла — нет у них ни ног, ни рук, ни глаз, только крылья вроде как у куропатки.

Пятая земля зовется Малса, её змеи и скорпионы пожирают обречённых Аллахом. Здесь неверные носят на шеях тяжёлые глыбы серы, а бесчисленные твари аль‑хаджда едят друг друга поедом.

Сиджжилн имя шестой земли, она хранит записи и акты на все дела и поступки людей и злых духов. Здесь летают без крыльев голые птицы аль‑кутаит.

Седьмая земля, Аджиба — вотчина самого Иблиса, чьё логово окружено рвом, полным яда и ещё рвом, полным льда. Чёрные карлики аль‑хутули защищают его от восставших джиннов и спятивших ифритов…

Всякий бледен при луне, но не до такой же степени!

Нечаянные спутники сперва в страхе прижались друг к другу, потом отпрянули — мертвец смотрел чёрными провалами глаз на Абу Талиба, мертвец отвечал таким же чёрным взглядом брату Маркольфо.

Брат Маркольфо выхватил из своего посоха клинок; в руке Абу Талиба оказалась кривая джамбия.

Левой рукой брат Маркольфо ухватился за наперсный крест; Абу Талиб тоже зажал в левом кулаке некий нагрудный талисман.

— Наваждение диавольское, — выдохнул брат Маркольфо.

— Морок Иблиса, — прохрипел Абу Талиб. — Мы близки к цели. Это аль‑азиф, вой полуночных джиннов…

— Я знаю… Я читал… Наставник рассказывал… — тут монах опомнился, вернул своему лицу краснорожесть и спросил самым сладким голосом:

— О какой цели говорит уважаемый Сулейман из Кордовы?

Вернулся в себя и Отец Учащегося. Привычная улыбка обозначилась меж бородой и усами:

— Цель всякого правоверного — достойная, праведная жизнь… Разве Иса учил вас не тому же?

— Воистину так! Помрачение охватило нас обоих, и я, да простит меня Господь, едва не осиротил учащегося… Кстати, друг, а где проводит штудии ваш отпрыск?

— Шайтан его ведает! — беззаботно сказал Сулейман. — Отпрысков у меня должно быть великое множество; хоть один из них наверняка где‑нибудь да учится. Но не слишком ли боек ты для монаха?

— Монахи — те же дервиши, — скромно потупился брат Маркольфо. — А в дороге всякое бывает. Но надо поскорее убираться из этого неприятного места.

— Да, пора идти…

Оба поднялись и стали напряжённо озирать чёрно‑белые под луной барханы, словно стараясь запомнить место своей стоянки. Но разве бывают в сахре приметы, если всякий след человеческий исчезает, как только ступня оторвётся от песка?

Они шли долго и молча, покуда хватало сил, и каждый дивился выносливости другого. Разве бывают такие монахи и такие поэты? Разве такие бывают поэты и монахи?

Абу Талиб вдруг спросил:

— Играешь ты хорошо, по песку идёшь, что верблюд. А вот умеешь ли ты лаять?

— Лаять? — вскинулся бенедиктинец. — То есть как лаять?

Сулейман Абу Талиб аль‑Куртуби — да назовут его отцом все учащиеся на свете — встал на четвереньки, обратил голову к луне, коротенько взвыл для затравки — да и разразился таким отчаянным пёсьим брёхом, словно целая собачья свадьба объявилась внезапно в сердце остывшей сахры.

— Господи Иисусе сладчайший, — сказал монах. — Я не прошу тебя просветить и обратить этого магометанина. Тут уж не до хорошего. Я всего лишь прошу вернуть ему разум!

Сулейман из Кордовы услышал, но не обиделся и с карачек не встал:

— Ты, дорогой брат, хоть в игре и ловок, но не знаешь здешних уловок. Давай, рядом вставай, да погромче лай, мне помогай.

— Зачем? — выкатил глаза брат Маркольфо, невольно опускаясь на четвереньки.

— Затем, что пёс и жильё охраняет, и караван сопровождает. Если поблизости есть жильё, а при нём собака — мы услышим её. То есть она нас услышит сперва, понял, кафирская голова? Она откликнется, а ты знай иди на её лай…

— Никогда бы не додумался, — сказал монах и не тоненько залаял, но нежданно густым басищем провещился, подражая замечательным псам из обители святого Бернара, откуда до Абруццо — два перевала.

…Судьба, судьба — жернов либо веретено!

Это очень опасный склон, но если вы всё‑таки сорвётесь, не забудьте посмотреть направо: редкой красоты вид открывается…

Д. Х. Шварц «По следу орла»

— Нойда, Нойдушка, — сказала Аннушка где‑то рядом. — Девочка моя, да ты и вправду шаманка…

Николай Степанович огляделся. Вверху было небо, справа и слева — ветхие, но оттого не менее драгоценные ковры. В головах — стена, на которой с трудом угадывалась какая‑то декоративная роспись. Со стороны ног пространство замыкал синий в звёздах занавес.

— Аня, — позвал Николай Степанович.

Занавес отодвинулся, возникло Аннушкино лицо — осунувшееся, но радостное.

— Ой! — воскликнула она. — Ты проснулся. Ты наконец проснулся, я уже замучилась ждать… Как ты себя чувствуешь?

— По‑моему, всё как надо, — сказал Николай Степанович. — Я что, долго?..

— Долго, — кивнула Аннушка, на мгновение омрачившись, и Николай Степанович почти физически почувствовал, как она загоняет внутрь тревогу и страх. Которые уже, наверное, перестали быть актуальны, но всё же, всё же… — Я боялась, — призналась она. — Ты был совсем… совсем тяжёлый.

— Ну, не два же года, нет? Надеюсь, вы тут не стали подыскивать подходящий мавзолей? — спросил он, не в силах сдержать дурашливость.

Аннушка покачала головой.

— Неделю, — сказала она. — Думаю, что это была неделя.

— Понял… — Николай Степанович потёр подбородок. Подбородок был почти гладок. Обычно он брился на ночь, так что к обеду — то есть к обеду неделю назад! — кожа обретала некоторую шершавость. — И что у нас нового за эту неделю?

— Ребята всё расскажут. Но ничего принципиально нового. А вот Нойда принесла — так принесла! Можно сказать, уела всех.

— Что принесла?

— Смотри!

И она подала Николаю Степановичу то, что держала в руке.

Это был свиток. Самый настоящий папирусный свиток. И, хотя папирус был пепельно‑серого цвета — как будто многие годы пролежал на полке в грязной чадной кухне, впитывая жир и покрываясь пылью, — но Николай Степанович от прикосновения к нему почувствовал будто бы лёгкий удар током. Нойда сидела и, наклонив голову, смотрела на него. Рот её был приоткрыт, бледно‑розовый язык дразнился. Нойда выражала радость. Она походила сейчас на полярную панду: вся белая, и ярко‑голубые глаза в чёрных очках.

Папирус был ветхим, но не настолько, чтобы крошиться под пальцами. И вообще это был не вполне папирус. Похож, да, но явно из какого‑то другого растения.

Николай Степанович долго всматривался в текст, потом — перевернул папирус…

— Я никогда в жизни не видел этого алфавита, — сказал он наконец. — Там есть и другие книги? — спросил он Нойду.

Та кивнула.

Первая экспедиция сорвалась: Аннушка, спускаясь по лестнице, подвернула ногу. Перелома вроде бы не было, но ходить она не могла. Если бы дело происходило дома, Николай Степанович не стал бы беспокоиться: через два‑три дня ксерион сделал бы своё дело, затянув даже и небольшой перелом. Как пойдут дела здесь, в месте, заклятом на соль, он просто не знал; сам он, выходит, провалялся неделю, просто стукнувшись головой. Но, может быть, не просто стукнувшись, а разбередив довоенную ещё, но практически смертельную травму, с которой даже он пролежал в неподвижности полных два года? Опять ничего нельзя было сказать наверняка; это раздражало; так или иначе, требовалось накапливать и накапливать опыт пребывания здесь.

На следующий день отправились втроём: сам Николай Степанович, Костя и Шаддам. Армен и Толик оставлены были на охране, причём Армену строго‑настрого запрещалось отходить от дома больше чем на десять шагов…

— И, что характерно, нигде нет эха, — сказал Костя.

Николай Степанович для проверки хлопнул в ладоши. Да. Хлопок был отчётлив, хотя, может быть, и глуховат — но звук обратно не вернулся. Хотя в таком месте не вернуться просто не мог.

Это было первое помещение здесь, в котором не просвечивало небо. Высокие, метров шесть‑семь, сводчатые потолки из плотно подогнанных каменных блоков оказались, должно быть, сильнее заклятия. Возможно, роль сыграло и то, что это был полуподвал: из арочного нефа, обычного в этом городе входа в дома, лестница вела не вверх, а вниз — двадцать шесть ступеней; сверху же стояли ещё два этажа. А может быть, потому, что в верхушках сводов и так были проделаны отверстия, световые колодцы, в которые проникал рассеянный мягкий свет.

Помещение имело в длину не меньше тридцати метров, в ширину — наверное, пять. Вдоль стен рядами стояли деревянные шкафы в два человеческих роста, закрытые и распахнутые. Весь пол усеян был свитками, инкунабулами, просто смятыми исписанными листами. По обе стороны лестницы громоздились огромные кучи книг…

Дата добавления: 2015-08-03