Глава 23. Он смотрел на меня сквозь холодно блестевшие притемненные стекла

Он смотрел на меня сквозь холодно блестевшие притемненные стекла, прочно упакованные в массивную роговую оправу и дружелюбно улыбался. Мы по-прежнему сидели рядом на холодных камнях.

— Прости, — сказал он, — прости, дорогой, но я не мог сдержать себя от такого удовольствия. Proh pudor! (О стыд! — лат.).

— Ты же мог, — я пытался шутить, — убить почти дважды нобелевского лауреата.

— Proh pudor! — повторил Юра.

— А как это звучит по-японски? — спросил я и попытался улыбнуться.

— По-японски, — привычно ответил он, — это не звучит.

Секунду-другую мы улыбались, рассматривая друг друга, и молчали.

— Да сними ты свои чертовы очки! Я не вижу твоих глаз!

Я сделал движение рукой, чтобы сорвать с него очки, но он ловко перехватил мою руку.

— Дважды, трижды и даже четырежды, если ты еще помнишь, бывают только герои Советского Союза или социалистического труда, — сказал он, крепко сжимая мое запястье, — прости, пожалуйста, еще раз.

Волосы его были растрепаны, беспорядочно курчавились в разные стороны, я заметил пряди седины. Когда-то, мы были еще так молоды, у него были прямые иссиня-черные волосы с кисточками седины на висках, придававшими ему известную взрослость. Как только тиски на моей руке ослабли, я высвободил руку и попытался встать на ноги. Он тоже встал. Мы улыбнулись друг другу.

— Ну, здравствуй, родной мой, — дружелюбно и нежно произнес он.— Ты не поверишь, но я даже не прикасался к тебе, так что никаких потерь армия нобелевских лауреатов не понесла бы.

— Как так?

— Да, — сказал он, — именно так.

Мы обнялись. Вскоре мы уже сидели в уютном ресторанчике и разговаривали. Он, кстати, сказал, что никаких телесных повреждений мне не наносил, даже, он повторил это еще раз, не прикасался ко мне. У меня это сообщение вызвало удивление.

— Представь себе, — без какого-либо нарочитого хвастовства сказал Юра, — я тебя на время присыпил. Я, правда, помог тебе, когда ты падал, поудобнее усесться на каменную плиту, чтобы ты не зашиб себе задницу.

На мои вопросы, а у меня их были тысячи, он отвечал односложно, не вдаваясь в подробности, которые, как ему казалось, были мне неинтересны. Но как раз подробности мне-то и нужны были больше всего. Что, собственно, значило его «Аня тоже с нами»?

— Скажи лучше, зачем ты меня выслеживал? И как тебе удалось найти меня?

— Сначала ответь, — сказал я, — это правда — ты киллер?

— Правда — это лучшая ложь, — уверенно и просто произнес он.

Я всегда разделял подобное утверждение: правдивыми фразами можно прикрыть такую чудовищную ложь, что о ней заговорят, как об истине в последней инстанции. Я знаю эту технологию обмана.

— Ты не ответил, — сказал я.

— Нет же. Конечно, нет.

Мы сидели, как сто лет назад!

— Битых три часа ты рассказываешь мне о своих подвигах…

— Рассказываю.

— Кто же ты?

— Тебе налить еще?

Сперва в моем номере мы пили пиво, а потом и какое-то вино, и коньяк, и до утра рассказывали, рассказывали свои истории. Ясно, что в ту ночь нам было не до сна. Он прилетел в Иерусалим на несколько дней, и у него еще было много дел. Иногда меня раздражали его ответы, а его «Ты не поверишь» просто бесило меня. Конечно же, он, как и я, очень изменился, я имею ввиду не его внешний облик. Он действительно добился многого в жизни, он не был знаменит, но стал достаточно состоятельным. Он не хвастался своими успехами, чего-то недоговаривал, но держался достойно и, возможно, несколько гордо. Да, судя по его рассказам, ему было чем гордиться. Он по-прежнему считал себя натурой глубокой и более утонченной, чем весь этот смертный люд, я бы сказал художником, да, свободным и успешным художником. Он рисовал мне такие картины — голова закружится, но он не отвечал на главный мой вопрос:

— Значит, все-таки киллер?

— Рест, ну какой же я киллер? Киллер — это так прозаично, так грубо.

— Не води меня за нос!

Время от времени в нашем разговоре речь заходила и о моих успехах, да, о них он был тоже наслышан, ведь они были общеизвестны, но когда я произносил давно позабытые им слова о межклеточных контактах, плотных и щелевидных соединениях между клетками, о рибосомах и митохондриях, и центриолях, и внутриклеточном веретене, он замирал.

— Не трави душу, — сказал он.

Жизнь внутри клетки — это был его конек. Никто кроме него так не знал все радости и трудности этой жизни. Он читал ее как таблицу умножения. Его, молодого, но уже маститого ученого носили на руках. К нему съезжалось полстраны для интерпретации результатов экспериментов и клинических данных. И он был горд этим.

— Ты можешь в конце концов осветить свое нынешнее ремесло?

Мне очень хотелось узнать, чем же он дышит сегодня.

— Хорошо, слушай… Впрочем, давай лучше спать.

— Ты набиваешь себе цену.

— Нет, — сказал он, — я обещаю тебе все рассказать. Но не сейчас, ладно? Это займет не один час.

Он уговорил, и мы тут же завалились спать в моем в номере. У меня было прекрасное настроение. Мне захотелось тут же поделиться своими мыслями с Юлей, с Аней и Жорой, порадоваться с ними, но было только семь часов с четвертью, а они так рано никогда не встают, хотя в Америке сейчас поздний вечер. А в Париже? Мне кажется разница во времени между Парижем и Иерусалимом совсем незначительная, может быть, час или два. Едва я коснулся головой подушки, как тотчас провалился в глубокий и крепкий сон. Теперь я мог себе это позволить, я заслужил это, выстрадал. Ане я так и не позвонил. Зато с Юлей болтал целый час, не меньше.

Тина — просто испарилась!

Дата добавления: 2015-08-03