Аспирантура

На столе уже стояла одна пустая пол-литровая бутылка из-под водки.

Отец и сын пили и ели с удовольствием, – на даче водка идет гораздо легче, чем в городе. Давно уж они вот так вместе не сидели и не выпивали: все некогда – дела. А сразу после новогодних праздников – выходных много – решили махнуть на недельку. Погода теплая, за окном минус не ахти какой страшный. А прогуляться по лесу, на лыжах покататься – милое дело! Все свободны: отец до середины января, Сергею, в общем, тоже делать особенно нечего в городе. С Иркой у него как-то не заладилось в последнее время, но отец не спрашивал ни о чем, чтобы не бередить раны. Мама уехала к бабушке в Кишинев: та что-то в последнее время часто болеть стала, вероятно, возраст сказывается.

Приехали, расположились, кое-как затопили печку, сварили гречневой каши полный котелок, порезали селедочку и открыли банки с консервами, охладили на улице водочку до нужной температуры, да и присели за стол. Говорили, вспоминали, хохотали от души над анекдотами. Сергей, конечно, блистал, острил – выложил перед отцом все шутки и остроты, которые услышал за последний семестр в институте. От смеха отец до слез надрывал живот.

Порезали еще колбаску, открыли маленькую баночку маринованных огурчиков, были и шпроты, и сыр, – все честь по чести. Никто не мешал, вокруг только белая равнина и тишина. Свои шесть соток каторги они давно уже использовали как шесть соток покоя и удовольствия: ничего не строили, а только отдыхали, когда появлялось время.

Распив одну бутылку, решили не останавливаться на достигнутом и продолжить, тем более что вторая бутылка уже давно дожидалась своего часа, закопанная в снегу у порога дома. Игорь в старых тренировочных штанах, с небольшими дырочками на коленках и в свитере ловко выбежал на порог и откапал ее.

Откупорили, разлили по пятьдесят грамм.

– Ну, сынок, как говорится, за тебя! – поднял рюмку отец. – Давно так не смеялся.

Закусывали обильными яствами, растянувшимися по всему столу вереницами тарелок, банок и пакетов.

– Спасибо матери с отцом за то, что вышел молодцом! – сострил сын.

– Правду говоришь: хорошего сына воспитали. Эх, молодежь у нас – мировая!

– Мы, правда, тоже в молодости давали, куролесили будьте нате, – со значением произнес отец. – Такие концерты вытворяли, не дай Бог! Дядю Сеню же знаешь, ну так вот мы с ним на первых курсах института по общежитиям девок ходили клеить – умора! Представлялись всегда так: я – заместитель начальника одного маленького секретного КБ, а он – кандидат в доктора на ядерном реакторе, одним словом, золотая перспективная молодежь.

– Это под физиков-лириков косили, что ли? – усмехнулся сын.

– Ну, вроде того, тогда так принято было, – отвечал отец задумчиво. – А у самих комната в общежитии на двоих, где всего одна раскладушка: спали на ней поочередно. Я всегда брал гитару и как сбацаю что-нибудь из битлов, – девки балдеют… Дядя Сеня скромником этаким, тихонечко им переводит с английского содержание песен. Он, вообще говоря, видный, красивый был парень, но очень скромный, застенчивый; не было у него этого, как его… куражу что ли. Тогда был не то, что сейчас – лысый – тогда у него шевелюра была что надо…

– Зато сейчас, хоть и лысый, а проректор Политеха, – ехидно вставил сын. – Знаешь, как его все бояться, – у него сам ректор на поводу идет!

– Ну, бояться – не велика честь, – уважать должны, а не бояться, – отозвался мрачно отец.

– И уважают, разумеется, не без этого.

– Семен Альфредович, тогда, много лет тому назад, просто Сеня для нас сокурсников, сразу себя как-то поставил правильно со всеми. Мы долго все раскачивались, а он уже с первого курса знал, чем будет заниматься и даже тему своей будущей диссертации выбрал, – во какая цельность у человека была! Только еще поступили в институт, а он уж об аспирантуре заговорил: а тогда аспирантура – это не то, что теперь, – чтобы туда попасть, надо было порядочно попотеть: пять лет отработать на производстве, проявить себя, изобретение там или что другое…

– Ну, ты, я помню, тоже щи лаптем не хлебал. У тебя ж изобретение было к пятому курсу, ты же сам рассказывал.

– Изобретение…, – протяжно пропел отец. – Это было, что скрывать, только что вспоминать про то... Давай еще по одной, и в школу не пойдем, – натужно рассмеявшись, добавил он.

Разлили еще по одной, и, резко запрокинув головы, выпили. Набросились на мелкие кусочки скумбрии, которые одиноко плавали в масле.

– Ты не обижайся, отец, вот у Семена Альфредовича получилось в жизни потому, что хватка у него есть, – заговорил сын.

– Какая такая хватка? – вяло отозвался отец.

– Да сам знаешь, какая, не юли. Жизненная хватка, сила пробивная. Не все талант в этой жизни решает, нужно еще умение с людьми нужными ладить: деловое, лидерское начало, – заключил сын.

– Поглядите-ка на него, как расфилософствовался тут, – подтрунивал отец. – Эк, куда тебя на второй полулитре понесло.

– Смейся, смейся, – знаешь ведь о чем я. Он в жизни много добился. На будущих выборах ректора именно ему прочат место.

– Ну, пусть прочат – рад за него, мне то что?

– Правильно: тебе-то чего, ты у нас простой чертежник на предприятии и точка, – ядовито отрезал сын.

– Во-первых, я не чертежник, а инженер-энергетик – это тебе прекрасно известно. Во-вторых, я добился того, чего хотел.

– Хотел быть простым инженером – так я и поверил. А защититься мы не хотели и диссертаций не писали как будто бы?!

– Почему не хотели, – устало произнес отец. – Хотели и писали, но… как говорится… не всем удается.

– Значит, не получилось?

– Ну не получилось – дальше-то что из этого, – равнодушно говорил отец. – Хотя почему не получилось – вон у меня какой смышленый сын: уже отца поучать взялся. Недавно еще под столом ползал, а теперь вот водку пьет с отцом на равных.

– Знаешь, почему у тебя не получилось? – серьезно заговорил сын. – Могу сказать.

– Ну-ну, любопытно будет узнать из ваших уст, сеньор, – подшучивал отец. – Может, я чего не знаю, ваше умнейшество?!

– Потому не получилось, что в облаках много витал: талантливый, но не собранный какой-то. Тут надо всю волю в кулак собрать и бить в одну точку – жизнь-то она не талантливых, а пробивных любит. Гитара, кураж – хороши в компании, но не в деле.

– У-ух, дает… как это, по-вашему: мочит,… то есть, нет – жжет, – смеялся отец.

– Да, да, очень смешно: один заместителем ректора стал, а другой простым инженером, как, прям, Левша, да только никому ненужным. Странно, что первый всю учебу на шпорах второго выезжал.

– Почему это ненужным? – ты не обобщай, – посерьезнел отец. – Я ценный сотрудник и без работы ни дня не сидел. А про шпоры ты особенно ни кому не распространяйся.

– Да я не про то, неужели сам не понимаешь?

– А что я должен понимать? Что я жизнь свою неправильно прожил: так я так не считаю. У тебя есть своя – вот и проживи ее лучше. Я сделал все, что мог, – дальше ваше время пошло. Я занимаюсь в жизни тем, что мне нравится.

– Вот именно: тут нравится, тут не нравится, – вот потому и не получилось.

– Ну не все не получилось: я хороший инженер, каких поискать еще, человек неплохой, семьянин. Сын у меня, всегда хотел именно сына, девок не хотел, – и вот нате: сын. У Семена Альфредовича вон две толстухи прыщавые, – взглянуть не на что, небось, голова занята тем, как замуж таких выдать, за какого дурака, – рассмеялся и икнул отец. – Наливай-ка, братец, еще по одной, коль по душам мы с тобой вышли.

Выпили и еще по одной, закусывая черным хлебом; отец супной ложкой залез в котелок с кашей и зачерпнул ее полную в рот.

– Я знаю, куда разговор клонишь, – сказал отец. – Думаешь подпоить отца, разговорить, рассмешить, так он на попятную пойдет. Старая песня!

– Вовсе я не об этом, – отстраненно ответил сын.

– Рассказывай сказки девушкам, – они любят лапшу на ушах, а я тебя как облупленного насквозь вижу, – несколько жестко продолжал отец. – Тебе аспирантура нужна, и ты знаешь, какую именно, чтобы через несколько лет поехать в Беркли. Это мечта твоя давнишняя. Я это тоже прекрасно знаю, но звонить я не буду, – твердо отрезал отец.

– Почему? – серьезно спросил сын.

– А! – громко крикнул отец, вздернув указательный палец вверх. – Вот где собака зарылась! Значит, я прав – а с п и р а н т у р а – вот в чем вопрос. Не надоело вам с матерью меня пилить, вы меня до инфаркта с этим доведете?

– Ну, а что здесь, собственно, такого, я не понимаю? Вопрос не новый, но он требует-таки решения. Неужели так трудно набрать номер телефона старого институтского приятеля и поговорить по душам…

– О тебе и твоей аспирантуре? – закончил отец.

– Да, ненавязчиво выйти и на эту тему, тем более что Семен Альфредович прекрасно знает о том, что в этом году я заканчиваю институт, и мне нужно как специалисту расти дальше.

– Ну и иди себе дальше. Выбрал дорогу и шагай смело, я-то тут при чем? Если Семен Альфредович еще и знает все прекрасно, тогда тем более.

– Да что здесь такого? Ну, напомнить ему, если забыл о моем существовании, намекнуть как-то, посетовать, что вот, мол, не знаю что делать с балбесом моим – или еще как-то… тебе видней. Ну что тебя учить надо?

– Не надо из меня делать дурака, все я прекрасно понимаю, лучше вашего с матерью. Только не хочу этого делать, неудобно мне, – раздражаясь, проговорил отец.

– А ему помогал много лет и диплом писать, и экзамены сдавать, – это было удобно.

– Это было почти тридцать лет назад, что же, по-твоему, он всю жизнь теперь до гробовой доски должен помнить? Меня, значит, хочешь должником сделать? Вы из меня веревки вьете, – на повышенных тонах ответил отец.

– Позволяешь ты сам из себя веревки-то вить.

– Да, я мягкий человек, но не беспринципный, – резко выпалил отец и стукнул кулаком по столу.

– Ну да, принципиальный: только вот принципы в наше продажное время не стоят ни шиша, а так – все правильно, – обиженно наступал сын.

– А вам бы все побольше есть, да послаще срать. Кто ж тебе мешает с аспирантурой, – иди, делай, коль расталантливый такой. И порадуй отца, – все, мол, получилось, и все своим трудом и умением. Не зря учили мальчика столько лет!

– Да ты на каком свете живешь, батя? Там всего три человека, а желающих триста. Ты думаешь, там по талантам выбирают? А-а, шутник. Туда берут только своих, только знакомых. Если не я, то тупой какой-нибудь идиот, вроде Саши Ведерникова: как же – папа зав. лабораторией, – ему едва ли откажут. А Саша Ведерников сопромат не мог три раза сдать, да и с талантами не густо.

– Талант, – насмешливо протянул отец. – Талант – не сервант: его не спрячешь, как ни старайся! Но я-то что могу сделать?

– Да вот представь себе, еще как можешь. Всего один звонок Семену Альфредовичу как старому другу с просьбой совета, – и все: проблемы сразу решены, тебе он не откажет.

– Знаю, что не откажет, потому и не хочу. Ты меня-то в какое положение ставишь, подумал сам?

– А какое такое положение: отец любит сына и беспокоится за его дальнейшую судьбу, – не унимался сын.

– Значит, получается, что сын у меня не может свою судьбу устроить сам, за него обязательно надо просить?!

– Да не просить, а намекнуть издалека, – он все поймет правильно, – вкрадчиво говорил сын.

– Да не понимаешь ты ничего, не могу я звонить, – мучился отец.

– Почему же не можешь? Объясни, вот никак не догоняю. Я бы на твоем месте поступил куда решительнее. Просто ты сам знаешь про себя, что ты нерешительный человек. Никогда не брал на себя никакой ответственности, все перекладывал на чужие плечи. Вот и неудобно поэтому: как же – быть зависимым от кого-то, лучше быть маленьким инженером, но независимым и гордым. Только время-то другое: сейчас кто понаглее, тот и прав. Ты хочешь, чтобы я тоже на жизни своей точку поставил и стал просто хорошим никому-не-нужным-инженером и поехал куда-нибудь в тайгу нарабатывать опыт? – зло проговорил сын. – Нет, если ты так мыслишь будущее сына, то прямо и скажи, я не обижусь, плюну на все и не буду искушать себя всякими там Беркли. Только скажи, чтоб я знал наверняка.

Сын резким движением налил себе еще водки, так, что даже расплескал часть ее на скатерть, и резко осушил рюмку, не закусывая.

– Налей и мне, – печально сказал отец.

Сын разлил водку в две рюмки и отвернулся, молча жуя кусочки хлеба, макая их в жирное масло из-под сельди.

– Понимаешь, сынок, все очень трудно рассказать… так вот сразу. Я не могу, не потому что боюсь или чего-то там – нет. Просто… ну в общем… как бы это сказать… давно это было, – углубившись в себя, начал отец, взгляд его прояснился, и весь он как-то посерьезнел и постарел одновременно. – Мы тогда жили в общежитии, – я уже рассказывал, – с Сеней, то есть с Семеном Альфредовичем… вот на той самой раскладушке попеременно: одну ночь он, другую я. Нина – мама твоя, до того как со мной познакомиться, дружила с Сеней.

– С Семеном Альфредовичем? – недоуменно уточнил сын.

– Да, да, с Семеном Альфредовичем, – задумчиво произнес отец.

– Ну и ну, а что же она никогда об этом не рассказывала мне? А как дружили?

– Ну, как дружили: был кратковременный роман, или что-то в этом роде, я не помню. Он тогда один оставался, я на месяц к матери улетал. Приезжаю, знакомлюсь – девушка мне очень нравится. Сначала все как-то вместе: то на концерт, то на дискотеку. Дружили. Потом смотрю, что она ко мне даже с большей симпатией относится, чем к нему, – он неожиданно замолчал.

– Ну а потом, что потом? – с нетерпением спросил сын.

– Потом влюбились друг в друга.

– А он, он-то что?

– Он ничего: выжидал, наблюдал. Потом был неприятный разговор. Потом дуэль…

– Дуэль? – чуть не вскрикнул сын, вскакивая со стула.

– Да, как в рыцарских романах, – спокойно продолжал отец. – Дрались на кулаках до первой крови, разумеется. Победил я: разбил ему нос. Ведь у меня все-таки за плечами юношеский разряд по боксу.

– Ну и дела, – в крайнем изумлении протянул сын и снова опустился на стул. – Так почему же вы… никогда…

– Но самое интересное было потом, – холодно продолжал отец. – Спустя некоторое время Нина, мама твоя, забеременела тобой. И никто из нас троих не знал, чей это ребенок. Достоверно точно было известно лишь то, что зачат он был вот на той самой раскладушке – и больше ничего. Эта раскладушка до сих пор у нас валяется где-то на чердаке.

– Да ну, паришь: не могло такого быть, – в сердцах проговорил сын. – Ты это… не того, с перепою? – недоверчиво спросил сын.

– Паришь… что за словечки у вас?! – брезгливо скосился на сына отец. – Слушай до конца и не перебивай. Сам напросился на искренность: теперь слушай, – строго оскалился он.

В комнате повисла длинная пауза, с рукомойника тяжело падали крупные капли и шумно ударялись о раковину, словно металлические гири. Было тихо и грустно, где-то вдалеке пронесся скорый поезд.

– Когда беременность подтвердилась, и выяснилось, что будет, по всей видимости, мальчик, было уже слишком поздно что-либо повернуть назад. Срок уже был очень большой. Оставался еще один очень сомнительный вариант, на котором настаивал, кстати сказать, Сеня – аборт.

– Семен Альфредович? – недоуменно переспросил сын.

– Да, да, Семен Альфредович, – из глубины воспоминаний повторил отец. – Но сроки… риск был огромный. Что было делать, никто толком не знал, – мы были так молоды, – перепугались. И знать не знаешь от кого, и оставить все как есть – тоже черт знает что такое, – в общем,… растерялись, конечно...

– А мать, что мать-то? – перебил сын. – Она-то что… как себя…?

– Что мать? Плакала целыми днями, из дома не входила. Позор. Она ведь на медицинском училась, если бы узнали на курсе, что она вот так нагуляла, да еще без мужа, – враз бы исключили из института, да и дело с концом. Тогда времена, действительно, были другие. Жениться надо было кому-то из нас двоих: либо мне, либо ему: другого выхода не было. Он отворот-поворот: у них отношения вроде бы закончились, глупо как-то брать на себя ответственность, когда девушка уже с другим как месяц роман крутит. А ребенка советовал убрать немедленно; нашлась какая-то тетка… на дому… не дорого брала. Деньги он давал на все, у меня-то своих таких не было, а он у отца как-то раздобыл. А у меня какие гарантии: может и мой ребенок, а может быть и его – ведь по срокам уже не разберешь – чехарда какая-то. С одной стороны посмотришь, вроде бы его, а с другой – так и мой. Генетической экспертизы-то тогда не было еще!

Отец опять замолчал, сын, подавленный только что услышанным, обхватил голову двумя руками и молчал, боясь что-то еще спрашивать. Отец разлил по рюмашке и молча выпил один свою порцию, занюхав ее ладонью.

– А я настоял, – бодро продолжал он. – Настоял на том, чтобы ты остался. Не делать никаких абортов, потому что, в худшем случае, я потеряю и ее, и тебя. А ведь я ее любил, очень крепко полюбил, – глаза его увлажнились. – Ведь аборт, как ни крути, – убийство, и оно наказуемо. Я убежден, что ничто не проходит бесследно, и наказание было бы очень скорым, я это чувствовал, понимаешь. Мы сами во всем виноваты, сами запутались в своих чувствах, но ребенок… он-то за что должен страдать? Если бы мы тебя все вместе тогда приговорили к смерти, как бы мы освободились от всех терзающих нас вопросов разом! Какое это было бы облегчение для всех! Все можно было бы начать с белого листа…

Он снова замолчал, теребя в руках крышечку из-под водки, сильно сдавливая ее острые края, так, что они разрезали кожу на большом пальце и до крови впивались в него.

– Вот тогда я, действительно, может быть, единственный раз в жизни, категорически настоял на своем. Я подумал, что нужно быть честным перед собой до конца, и если однажды предашь себя – уже никогда не выберешься из череды лжи и предательств. Все эта тягомотина будет болтаться за тобой всю жизнь. И уже никогда и ничего нельзя будет начать сначала! Если было дело, значит, отвечай – женись, коли так пошло, а не юли, не выворачивайся, не приспосабливайся! Если любишь человека, так отвечай за свои поступки до конца!

Он снова замолчал и с силой отбросил в другой угол крышку.

– Ты только представь себе на секундочку, если бы я тогда проявил последовательность и не настоял бы, принял иное решение. Собрал бы, как ты советуешь, всю волю в кулак и не дал бы слабины, не пожалел бы. Был крайне решительным и жестким, а не рохлей, не мямлей, как вы меня с матушкой величаете. Знаю, знаю. Тогда бы, наверное, был бы пробивным, волевым и цельным человеком – большим и важным, как некоторые, – последние слова он произнес с особенным ерничаньем. – Небось, не здесь теперь сидел бы, водку попивал, да рассуждал, а на помойке бы валялся, как дохлая кошка. Клевали бы глазки твои голубые черные вороны, а я бы карьеры себе делал.

Вода из рукомойника давно закончила свой барабанный бой, и восстановилась тишина. Тишина, которая невозможна в городе с его постоянными шумами, такая, что она, словно бы сама по себе звучала, как будто звенела. Отец, опершись двумя руками о виски, уставился в пустой стакан на столе, сын застыл как мраморная статуя в оцепенении. Обоим показалось, что все, что здесь произошло, было каким-то нереальным сном, – просто перебрали и напридумывали.

– Ничего, все образуется, – многозначительно закончил отец. – А ты если всерьез задумал карьеру делать, как по маслу, тогда женись на толстухе Семена Альфредовича. Сейчас это модно – по расчету.

Немного помолчав, отец негромко запел свою любимую песню, и впервые в жизни ее подхватил сын, только сейчас до конца осознав значение пропеваемых в ней слов:

Черный ворон, что ж ты вьешься,

Над моею головой,

Ты добычи не дождешься, –

Черный ворон, я не твой.

Дата добавления: 2015-07-26