Профессором

Когда же это было? Очевидно, лет тридцать прошло со дня моего знакомства с

писателем Леонидом Лиходеевым. Было это в Ростове-на-Дону, в доме его

племянника, а моего аспиранта. Мы как-то сразу подружились, подшучивали,

"подкалывали" друг друга, щеголяли перед другими гостями эрудицией. Вообще, вели себя не очень скромно, что было, впрочем, объяснимо за столом, где среди

даров юга было немало бутылок с соблазнительным содержимым. Я именовал

его "господин сочинитель", игнорируя принятое в то время титулование "товарищ".

Он обращался ко мне "господин профессор". Я требовал, чтобы он не

фамильярничал и адресовался ко мне не иначе как "Ваше

высокопревосходительство", поскольку профессор по дореволюционной табели о

рангах имел чин генеральский, не ниже "действительного статского советника", а

то и выше. Он же, по моему разумению, чина не имел и мог претендовать только

на то, чтобы ему писали на конвертах "его высокородию г-ну Лиходееву". Это

столь же мало говорит о ранге адресата, как английское обращение "эсквайр" или

величание русскими извозчиками купца: "Ваше степенство".

−Позвольте возразить, — ответствовал уязвленный писатель, —

согласитесь, я прохожу по ведомству сатиры. Не так ли? Я не спорил.

−Тогда мой великий предшественник и духовный отец"—

Салтыков-Щедрин?

Опять-таки я не спорил, хотя тогда еще не знал, что мой собеседник напишет

историю "града Средневозвышенска", — этого советского наследника знаменитого

города Глупова. Правда, в нем был не "градоначальник", а секретарь обкома, по

фамилии Триждыправ.

−Между прочим, Михаил Евграфович Салтыков был вице-

губернатором Рязанской и Тверской губерний. Следовательно, имел

чин тайного советника. Кто поручится, что я не пошел бы в те

времена по его административным стопам. Насиделись бы, господин

статский советник, в приемной у его высокопревосходительства

тайного советника Лиходеева.

Я был посрамлен.

Таким образом, мы с Леонидом Израилевичем уже тогда затронули тему

"табели о рангах", которую в дальнейшем развили в последующих беседах уже в

Москве. Однако придали этой теме другое, литературное направление. Жили мы

в столице в соседних домах и могли встречаться. Сейчас я с горечью думаю, что

этих встреч было мало...

Я попробую воспроизвести только два сюжета, затронутых в наших с ним

разговорах.

Из беседы по поводу "Литературной табели о рангах" Как-то раз я позволил

себе пересказать Лиходееву старую байку об одном самовлюбленном поэте.

Вышел тот утром в столовую Дома творчества и, потягиваясь, сказал: "Написал

ночью стихотворенье о любви. Закрыл тему!".

Леонид Израилевич терпеливо слушал меня, но потом заметил ехидно:

−Господин профессор! В мои молодые годы в таких случаях

говорили: "Поднимите ногу... Вы наступили на бороду Вашего

анекдота!".

Я получил по заслугам, но потом был вознагражден продолжением беседы.

Речь зашла о самооценке и уровне притязаний в творчестве. Причем, мы

говорили не только о "количественной" стороне самооценки писателя, но и о

качественной. Шла речь не о пыжащемся от гордости поэте, оставившем за одну

ночь далеко позади сонеты Шекспира и Петрарки.

В разговоре я, конечно, упомянул и самоуничижение А.П. Чехова, самыми

обидными словами характеризовавшего свои самые великие произведения, и

негативную самооценку Л.Н. Толстого, им самим выставленную. При этом

подумал, что этот сюжет достоин специального обсуждения (это впоследствии и

было мною сделано)45.

Впрочем, я рассказал, что вспомнил замечание Андрея Вознесенского о том,

что Пастернак куда меньше ценил свои стихи и поэмы, чем роман "Доктор

Живаго".

Он считал свое поэтическое творчество чем-то вроде "заготовок" для своего

главного произведения. Согласиться с этим я не мог, о чем и заявил

Вознесенскому. Возражений не было. Похоже, последователь и духовный

наследник великого поэта был со мной согласен.

Нет, с самооценкой у писателей не все благополучно. Пожалуй, ближе всего к

этой мысли подошел некогда бродяга, а быть может, и разбойник Франсуа Вийон.

Я знаю, как на мед садятся мухи,

45 См очерк «Факультет непризнанных гениев».

И знаю смерть, что рыщет, все губя.

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю все, но только не себя.

Позволю себе добавить к последней строчке Вийона, применительно к

писателям, слова "... но только не свое место в истории литературы".

Выслушав все эти мои экскурсы в тайны писательской души, Лиходеев

скептически покачал головой.

−Вы, мой друг, говорите об исключениях, а Вам как психологу

приличествует находить правила и закономерности. Кстати, Вы

знаете, что такое "секретарская литература"?

Мне это было неизвестно, в чем и признался. Оказывается, секретари Союза

советских писателей, а их было числом немало, обладали статусом

"максимального благоприятствования". Они свободно могли издавать свои

"собрания сочинений" гигантскими тиражами, печатать повести в массовом

издании "Роман-газета" и пользоваться многими иными привилегиями. Все это не

было доступно обыкновенным писателям.

"Литературные генералы" — так именовал их один из персонажей романа М.

Булгакова "Мастер и Маргарита". У них и дача в Перелыгино (это, конечно,

писательские "выселки" в подмосковном Переделкине), а там на даче пять комнат

и стены, обшитые дубовыми панелями. Куда деться — секретари ССП, "генералы

от изящной словесности"! — "литературная табель о рангах" в действии!

— Разрешите Вам напомнить, что табель о рангах в Вашей писательской

общности сложилась еще в период Первого съезда писателей в 1934 году. На

моей книжной полке имеется такой раритет юмористического альманаха "Парад

бессмертных". Давайте возьмем его и познакомимся с тем, как складывалась

чиновная иерархия в сообществе "инженеров человеческих душ". Вот отрывок из

"Письма другу", опубликованного в альманахе. Мне кажется, есть смысл

цитировать этот юмористический рассказ, хотя бы выборочно:

Дорогой друг!.. Хочешь знать, какие мои претензии к съезду? Изволь, вот

они.

Ты, наверное, знаешь, что на съезде были гости, делегаты с решающим

голосом, делегаты с совещательным голосом, президиум и так далее. Давай

разберемся во всех этих рангах поподробнее. Установим, так сказать, табель

о рангах писателей.

Михаил Кольцов, для которого нет ничего святого, говорил с издевкой, что

писателям не нужно знаков отличия на петлицах. А почему, собственно, не

нужно? И вообще, кто его, Кольцова, уполномочил высказываться от имени

литературы по такому важному вопросу? Разве вопрос о литературных знаках

отличия где-нибудь вентилировался? Он, Кольцов, проворачивал его в какой-

нибудь инстанции?

Нет, нет и нет!

А посему — знаки отличия на петлицах просто необходимы пишущим людям.

Это внесло бы огромную ясность. Во всяком случае, на съезде.

По существу — что мы имели на съезде? На съезде мы имели такие

категории:

Гость с разовым билетом. По-моему, этому положению соответствовал бы

в качестве знака отличия один кубик или, может быть, три треугольника.

Гость с постоянным билетом. Это уже писатель. Дадим ему три или

четыре кубика.

Делегат с совещательным голосом — одна шпала.

Делегат с решающим голосом, безусловно, — две шпалы.

Член мандатной комиссии. Это еще повышение — три шпалы.

Член редакционной комиссии, еще выше — ромб.

Член секретариата съезда, ясно — два ромба.

Член президиума съезда — три ромба.

Член президиума — четыре ромба.

Не правда ли, ясно, просто и понятно?..

Но теперь возникает вопрос: на что могу рассчитывать лично я? Ты

знаешь, я никогда не переоценивал своего таланта. Но по тиражу, по отзывам

критики, по стажу я считал, что имею полное право на ромб-два (редакционная

комиссия или секретариат). Правда, в последней моей книге критика нашла две

маленькие мировоззренческие прорехи. Хорошо. Скинем на прорехи еще одну

категорию. Но три-то шпалы я должен получить во всяком случае!

Мне дали совещательный голос (одна шпала — sic!).

Я краснею даже сейчас, когда пишу эти строки. Единственное, что меня

утешает: я не один обижен. Два поэта, я знаю, вернули свои гостевые

билеты".

— Вы, господин профессор, правы. Это, конечно, шутка, но в ней изрядная доля

истины и предвидения. ССП все более превращался в бюрократическую систему,

этакий департамент, пирамиду литературных чинов. Помните повесть Войновича

"Шапка". Там ондатровая шапка, которую получали по официальному

распоряжению, являла собой нечто вроде трех ромбов в петлице или звезд на

генеральских погонах, а шапка из шерсти "кота домашнего средней пушистости"

была эквивалентом кубика "комвзвода" или двум лейтенантским "звездочкам" на

погоне с "одним просветом". Все то же самое. Писатель, униженный всего лишь

гостевым билетом, не идет на съезд. Герой Войновича, оставшись без шапки из

престижного меха, уходит из жизни. Кстати, как Вы, наверное, заметили, "события"

в повести Войновича развертываются в стенах и во дворе писательского дома,

где я живу и имею честь иногда Вас там принимать. И прототипы персонажей

повести мне хорошо известны и едва ли не списаны с натуры.

−Итак, табель о рангах для писателей — это не более чем примета

строго иерархизированного тоталитарного общества?

−Не согласен, Вы однобоки, что ученому не к лицу. Кстати, Вы

были ассистентом, доцентом, профессором, членкором, теперь уже

много лет академиком. Вас это восхождение по лестнице званий,

вероятно, не шокирует. Но я не об этом. Неужели Вы забыли, что и в

литературе есть "гамбургский счет"?

Вот Чехов. Возьмем с полки пятый том. Открываем на 14-й странице. Перед

нами рассказ "Литературная табель о рангах". Позвольте мне, в свою очередь, привести его полностью. Тем более он очень короткий:

ЛИТЕРАТУРНАЯ ТАБЕЛЬ О РАНГАХ

Если всех живых русских литераторов, соответственно их талантам и

заслугам, произвести в чины, то:

Действительные тайные советники (вакансия).

Тайные советники; Лев Толстой, Гончаров.

Действительные статские советники: Салтыков-Щедрин, Григорович.

Статские советники; Островский, Лесков, Полонский.

Коллежские советники: Майков, Суворин, Гаршин, Буренин, Сергей Максимов,

Глеб Успенский, Катков, Пыпин, Плещеев.

Надворные советники: Короленко, Скабичевский, Аверкиев, Боборыкин,

Горбунов, гр. Салиас, Данилевский, Муравлин, Василевский, Надсон, Н.

Михайловский.

Коллежские асессоры: Минаев, Мордовцев, Авсеенко, Незлобин, А. Михайлов,

Пальмин, Трефлев, Петр Вейнберг, Сапов.

Титулярные советники: Альбов, Баранцевич, Михневич, Златовратский,

Шлажинский, Сергей Атава, Чуйко, Мещерский, Иванов-Классик, Вас.

Немирович-Данченко

Коллежские секретари: Фруг, Апухтин, Вс. Соловьев, В. Крылов, Юрьев,

Голенищев-Кутузов, Эртепь, К. Случевский.

Губернские секретари: Нотович, Максим Белинский, Невежин, Каразин,

Венгеров, Нефедов.

Коллежские регистраторы: Минский, Трофимов, Ф. Берг, Мясницкий, Линев,

Засодимский, Бажин.

Не имеющий чина: Окрейц 46.

Когда мы прощались, мой гость сказал: "Вот Вам домашнее задание Составьте

Ваш собственный список по тому же "гамбургскому счету". Не так, как принято:

"Горький, Маяковский, Шолохов, Фадеев, Леонов и т д. и т.п." А я составлю свой.

Потом сравним.−А как мне быть с Вами, господин Сочинитель? Я Вас в

действительные статские произведу, не обидитесь, что не вровень с

Львом Толстым поставлю?

−Меня, вообще, в список не включайте или в самый конец, не

выше

−Скромность у Вас паче гордости. Неужели приравнять Вас к

Окрейцу, не имеющему чина?

−Господь с Вами! Как можно? Окрейц, редактор черносотенного

журнала "Луч". Чехов его именовал не иначе как Юдофоб Юдофобыч.

А я все-таки Леонид, по отчеству Израилевич и настоящая моя

фамилия Лидес. Не обижайте!

Как ему было не обижаться! Он тут же рассказал мне историю своего отца, до

Октября и гражданской войны ученика школы в городке Гуляй-поле.

−Помните, у Багрицкого строчки в "Думе про Опанаса"? " Словно

перепела в жите Когана поймали. Повели его дорогой широкой,

степною. Встретился Иосиф Коган с Нестором Махно. Посмотрел

Махно сурово, покачал башкою, не сказал Махно ни слова, а махнул

рукою". Цитирую по памяти, может быть, неточно. История моего

отца вроде ничем не отличается от рассказанной Багрицким. Только

конец ее не такой трагический.

Поймали махновцы мальчишку еврея и повели за околицу, чтобы "пустить в

расход". Махно сидел на ступеньках крыльца, опустив голову, лицо закрывали

свисающие густые волосы. Получив удар прикладом в спину, паренек успел

сказать: "Нестор Иванович, Нестор Иванович! А ведь я перед Вами виноват".

Махно поднял голову и прислушался. "Вы мне дали учебник и сказали: смотри,

береги его, иначе накажу. А я его потерял" Бывший учитель покачал головой и

распорядился: "Дать ему за это пять плетей и отпустить!".

−Обошлось! Не получил пулю в лоб, как комиссар Коган

Вот так случалось с нашим братом. А Вы меня с Юдофобом Юдофобычем

изволите равнять. Обидно-с это, сударь!

Обращусь еще к одному сюжету, затронутому в наших разговорах.

Стукачи в "законе" Тему эту никак не назовешь приятной. Однако мы не обошли

ее в наших беседах. Точно передать начало нашего разговора не берусь.

Кажется, речь шла о социальных феноменах, к которым наша психология

46 Еще раз перечитывал список и, как это ни странно, поскольку расположение фамилий

писателей во многом не совпадает с нашими сегодняшними представлениями об их

значимости, похоже, что это и в самом деле немилосердный "гамбургский счет" по

Чехову. Так ли это?

обратиться не могла. На тему было наложено табу.

У нас не было сомнений в том, что ни одно государство в мире не может

обойтись без института негласных сотрудников-осведомителей. Не исключаю, что

разговор был инициирован обсуждением фильма "Место встречи изменить

нельзя", одним из авторов его сценария был наш общий знакомый Георгий

Вайнер.

Эта категория "государственных" людей — такой же необходимый атрибут

общественного бытия, как разведка, контрразведка и другие спецслужбы.

Разведчику, наверное, неприятно, когда его именуют "шпионом", —

добровольному помощнику "органов" не так уж лестно слышать в свой адрес:

"сексот", "стукач" и т.д.

Было бы просто глупо обвинять эту категорию людей чохом и без разбора.

Другое дело — обсуждать их роль в условиях невиданного по масштабу размаха

их участия в нашей жизни. Именно такой — фантастической по грандиозности,

оказалась деятельность секретных сотрудников в годы нашего тоталитарного

прошлого.

Для эпохи "сталинщины" работа секретных сотрудников была своего рода

становым хребтом политического сыска. Их жертвами в 99,99 процентах из 100

были ни в чем не повинные люди. Но не идет же в сравнение с этим выполнение

задачи внедрения в криминальную структуру агента угрозыска, как это случилось

с одним из героев фильма, упомянутого выше. Роль Шарапова прекрасно сыграл

артист В. Конкин.

Разумеется, не об этих негласных помощниках в борьбе с организованной и

неорганизованной преступностью мы говорили с Лиходеевым.

Я рассказал, что осенью сорок первого, когда наша часть находилась еще в

глубоком тылу, где получали технику, мне было торжественно обещано, что сразу

же по прибытии в действующую армию моя семья получит на меня похоронку.

Люто невзлюбил меня старшина Халин. Он мне пояснил: "Я таких склизких

очкариков на дух не переношу. Мочи нет на них смотреть. Пристрелю как собаку.

Там все на немцев списать можно!". Не берусь сказать, чем я ему так досадил.

Утробная ненависть нередко в аргументах не нуждается. Как, впрочем, и любовь с

первого взгляда.

Когда ему выдали пистолет, он, защелкнув обойму, шепнул мне: "Попомни,

первая пуля здесь твоя". Приятная у меня была перспектива!

Спас меня не кто-нибудь, а секретный сотрудник нашего батальонного

"особиста". Правда, в заслугу он себе это поставить не мог — не знал о мрачных

замыслах моего врага.

Немцы, как известно, бросали с самолетов листовки, имеющие назначение

"пропуска" для сдачи в плен. Зашуршали предательски эти бумажки, когда Халин

складывал вместо подушки шинель, ложась спать. Листовку-пропуск он зашил в

подкладку. Тот, кому это положено, имел тонкий слух — Халин был судим и

расстрелян почти в первую неделю по прибытии на Брянский фронт. Так и не

успел со мной разделаться.

Трудно сказать, эта ли история положила начало нашему разговору о

"стукачах". Лиходеев развил сюжет, перенеся место действия из

полуразрушенного деревенского клуба, где смерть рукой дежурного по части

потревожила сон изменника Родины, в знакомую мне "серую гостиную"

Московского дома ученых.

Итак, Леонид Израилевич рассказывал:

— Сидит в этой гостиной Алексей Николаевич Толстой и вкушает пайковую

пшенную кашу. Он, действительный член Академии наук, как и другие академики,

получал в годы войны "дополнительное питание".

К его столу подскакивает какой-то шустрый молодой человек и сокрушенно

восклицает: "Что же делается на свете! Граф, академик, великий писатель земли

Русской! И он вынужден есть пшенную кашу с постным маслом! Позор! Позор!".

Толстой спокойно отложил ложку и сказал: "И каша вкусная, и, вообще, мне все

нравится. Так и доложите!".

Когда я выслушал эту забавную историю, то попытался вспомнить строчки

недавно услышанного мною стихотворения. Оно содержало метафорическую

трактовку того, о чем мы говорили. Тогда мне это не удалось, и я ничего не мог

процитировать. Сегодня, через двадцать пять лет после памятного разговора, я

разыскал это стихотворение, автором которого был мой сын, Вадим Петровский:

Жил-был смычок.

Он был — трепач.

Его ПОДДЕРЖИВАЛ скрипач,

Ему ПОДЫГРЫВАЛА скрипка.

"Да Вы смельчак! — кивал скрипач, —

Здесь все свои. От нас не прячь!"

И память силился напрячь.

И струны льнули липко.

А тот — давай рубить сплеча!

Хоть насквозь видел скрипача,

и знал, что струн ажурный плач

в наушник слушает палач.

Но как сдержаться налету,

обрушиваясь в пустоту?..

В те времена, да и позднее, "сексоты" были бытовым явлением, притом

массовым. Не берусь судить о последней трети столетия, но что касается

предшествующей эпохи, могу говорить с полной уверенностью. Если собралась

поболтать, пошутить, выпить "по маленькой" компания числом более пяти-шести

человек, то, наверняка, кто-то из них вечером напишет отчет "куда надо", о чем

говорили, по поводу чего изволили шутить. При этом не исключалось, что если

отчет полнотой не будет отличаться, ему могли сказать:

"Странно, NN рассказал антисоветский анекдот, а Вы об этом почему-то

запамятовали". Одним словом, "органы" действовали по принципу: "Доверяй, но

перепроверяй".

Страшно об этом писать, но мне рано или поздно (скорее поздно, чем рано)

стало известно, что трое из моих хороших знакомых играли не столь уж почетную

роль "осведомителя". Одна моя приятельница это обстоятельство по существу

почти не маскировала.

Мама мне рассказывала: "Когда она приходит в дом в твое отсутствие, то минут

через пять звонит по телефону, и я могу слышать примерно следующее: "Нет,

еще не пришел... Были третьего дня... Нет, он его не знает... Что Вы удивляетесь

— они же не только на разных факультетах, но и в разных зданиях... Спрошу

обязательно... Я все поняла, говорю же, что спрошу... Позвоню завтра после 17

часов. Будьте здоровы, кланяйтесь тете и бабушке" Никто из моих родных не

спрашивал ее, кому и по какому поводу она звонила.

Только через сорок лет я позволил себе задать вопрос о том, какой тете и

бабушке она велела тогда кланяться.

Спокойно закурив, эта седая, коротко стриженая женщина ответила, назвав

меня моим уменьшительным именем, которое было когда-то в ходу в нашей

компании: "Неужели ты не понимаешь, что я тебя тогда не закладывала, а

выгораживала? Кто знает, чем бы для тебя все обернулось, если бы не моя

"работа"!". Чем именно для меня могло нечто обернуться, я так и не узнал. Она

вскоре после этого разговора ушла из жизни.

Леонид Израилевич, проигнорировав факт моего чудесного спасения

"неизвестно от чего", заявил, что господин профессор и в молодости был

либералом, позволял себе оказываться объектом чьих-то действий, а не

субъектом своих поступков. И хотя эта слабость в крови русской интеллигенции,

но есть и иного свойства образцы поведения в подобных обстоятельствах.

Так, по его словам, к Борису Леонидовичу Пастернаку повадился ходить один

весьма докучливый посетитель. Писатель принимал его без особой радости, но и

не возражал против его визитов на дачу в Переделкино. Друзья поэта, хорошо

знавшие, что представляет собой этот визитер, предупреждали, что к нему

наведывается стукач. К этим предупреждениям хозяин дачи отнесся философски.

Однако когда оный субъект позвонил и попросил разрешения вновь посетить

великого поэта, то ответ был такой: "Приезжайте, конечно, приезжайте. Вот тут

все мои друзья говорят, что Вы стукач. Но это не имеет значения. Я буду рад с

Вами поговорить". Визиты, разумеется, прекратились.

−Борис Леонидович, — продолжил Лиходеев, — вообще отличался

"наивностью" высказываний. Была ли она естественной или

наигранной — судить не берусь. Случился в его жизни трудный

период, когда денег у него фактически не было. Его не печатали. Кто-

то из друзей посоветовал обратиться в Литфонд. "А дадут?" — Поэт

усомнился. "Дадут обязательно, дадут. Надо написать заявление". —

"А тысячу рублей можно получить?" — "Пишите".

Было написано Пастернаком такое заявление: "В Литературный фонд ССП.

Прошу выдать мне тысячу рублей".

Приятель пожал плечами: "Надо же как-то обосновать ходатайство, указать

причину обращения". Пастернак вздохнул, превратил точку в конце заявления в

запятую и дописал: " … чтобы жить. Б. Пастернак".

Это было в 1947 году, вероятно, в конце зимы или весной. Точно не скажу. Я

сидел в комитете комсомола, то ли было его заседание, то ли я с кем-то

разговаривал. В дверь просунул голову Андрей Иванович, начальник спецчасти.

Парень он был, в общем-то, невредный, бывший фронтовик. Он поманил меня

пальцем. Мы вышли в коридор.

−Давай пойдем ко мне.

−Зачем?

−Там с тобой хочет поговорить один человек.

−Кто?

Андрей Иванович помялся и сказал:

−Ну, как тебе сказать... Он из райкома партии.

Мне все стало ясно. Гости из райкома могли прийти и ректору и в партийное

бюро, но не в комнатушку спецчасти на четвертом этаже нашего здания в

Гранатном переулке.

Пока мы поднимались на четвертый этаж, мой мозг работал как

быстродействующий компьютер (правда, о таких чудесах, как ЭВМ, мы тогда

понятия, разумеется, не имели). Если бы на меня был в МГБ "компромат", меня

бы вызвали в райотдел или, не дай Бог, на Лубянку. Значит "компромата", по-

видимому, нет. Тогда...? Тогда все понятно.

Должен признаться, я понимал, что и до меня, комсомольского активиста,

может рано или поздно дойти очередь. На этот случай у меня, как у шахматиста,

была "домашняя заготовка". Стоял вопрос, как "ввести ее в игру".

−Вы что, действительно, готовились к такой возможности' —

заинтересовался Леонид Израилевич. — Редкостная

предусмотрительность!

−Да, нет — просто семейный опыт. Мою мать однажды пригласили

в домоуправление на беседу к такому же "дяде" Тот сказал:

−Вы живете в большой коммунальной квартире. Я был бы весьма

признателен, если бы мы изредка встречались, и Вы кое-что

рассказывали бы о Ваших соседях...

Его собеседница не дала ему продолжить:

−Да, я и сейчас готова рассказать. Вот, например, моя соседка

Шура. Муж у нее "пил горькую", от водки перешел на денатурат. Он

буквально сгорел. По нему, говорят, синий огонек прошел. Правда,

сама я этого не видела. Врать не хочу. Так Шура пьет куда больше.

Она у плиты шатается. Меня она нечаянно толкнула, у меня очки

упали. Одно стеклышко вдребезги. У Лизы Егоровой — манера: она

белье постельное на кухне сушит. Мокрые простыни, все в желтых

пятнах. Представляете, как в этой тесноте протискиваться. К Ире

ходит любовник. По-моему, очень подозрительный тип. Одет хорошо,

а в "авоське" всегда бутылка, да не одна... И глаза у него бегают.

Здоровается, а сам в глаза не смотрит...

"Дядя" ее терпеливо выслушал и сказал:

−Не знаю, Вы, извините, либо дура, либо очень умная женщина.

Идите. Мы с Вами ни о чем не говорили.

Но мать была неработающая домохозяйка — со мной бы такой номер не

прошел.

−Господин профессор! Простите! Меня интересует не ваша

глубокоуважаемая матушка, а лично Вы. Так в чем состояла

"домашняя заготовка"?

−Потерпите! Итак, захожу в комнатушку спецчасти. У окна спиной к

свету сидит человек. Расспрашивает меня, как я учусь?

Доволен ли факультетом? Какие планы на будущее? Аспирантура? Конкурс?

Ну, здесь можно помочь. Вы же активист, член комитета комсомола. А какую

кафедру Вы для себя выбрали? Психологии? Ну, это прекрасно! Знать все о

человеке, уметь "читать в сердцах", понимать причины его поступков...

Игра принимала для меня опасный характер. Спокойный "дебют" готов был

быстро скатиться к "эндшпилю", где все ходы моего собеседника уже были

предопределены. Мне же нужен был, простите, за навязчивую шахматную

терминологию, "миттельшпиль".

Как мне удалось перевести разговор на международное положение, не могу

припомнить. Но сумел. "Райкомовец" легко соглашался со мной, что наши

вчерашние союзники стали опаснейшими врагами, что их разведка и

контрразведка не дремлют и т.д. и т.п.

−Зачем Вам понадобилось радовать его рассуждениями о

происках врагов социализма и лить воду на его мельницу? Такой ли

Вы были хороший шахматист?

−Еще раз прошу, господин сочинитель, потерпите! Тем более с

этого момента я уже играл не в шахматы, а в шашки, в "поддавки".

−Да, — задумчиво сказал я "представителю райкома". — Была бы

моя воля, я был бы готов принять участие в борьбе за безопасность

нашей социалистической Родины. Даже если бы мне пришлось

поехать для этого далеко за ее пределы.

Те двое, сидящие передо мною, были явно удивлены моим желанием и

готовностью пойти по пути Маты Хари, полковника Лоуренса, Сомерсета Моэма и

других знаменитых разведчиков.

−Что же Вам мешает осуществить такие намерения? Вам можно в

этом помочь.

−Многое мешает. Во-первых, я плохо знаю иностранный язык.

Собственно, знаком только с немецким, и то в пределах вузовского

курса. А Вы знаете, как это у нас поставлено!

Мои собеседники не могли взять в толк, куда я гну, но должны были как-то

реагировать: −Ну, есть курсы иностранного языка, ускоренные.

−Знаю. И язык мне дается легко.

−Так в чем дело?

−Есть одно обстоятельство.

−Какое?

−Мне же придется дать подписку о неразглашении секретных

сведений. Правда?

−Конечно, как же иначе?

Нет, они все еще не понимали меня. Между тем у меня была, наконец,

возможность реализовать "домашнюю заготовку", которая к деятельности рыцаря

"плаща и кинжала", крадущегося по улицам Нью-Йорка или Парижа, никакого

отношения не имела. Она требовалась для сугубо внутреннего употребления.

Я тяжело вздохнул:

−Нет, я такую гарантию дать не могу. Ничего у меня не получится.

−Почему?!

−Видите ли, хоть мне не хотелось бы об этом говорить, но у меня

есть один недостаток. Может, он и не так существен в обычных

условиях, но в обстановке секретности...

−Какой недостаток? — В один голос воскликнули Андрей Иванович

и его гость.

−Я разговариваю во сне. Особенно, если перевозбужден. Родители

говорили мне, что я такое выкладываю... Нет, это невозможно. Тем

более говорить-то я буду по-русски. Это уж точно. Нет, это просто

невозможно. Я знаю психологию — "сноговорение", как и

"снохождение" (сомнамбулизм) сознанием не контролируется.

Партию в "шашки-поддавки" я выиграл. Мы еще немного поговорили, но

"райкомовец", очевидно, интерес ко мне потерял.

Когда мы с Андреем Ивановичем остались наедине, он мне сказал: "Ну ты и

жук, оказывается!".

Я был доволен такой аттестацией, но только пожал плечами: силы были на

пределе.

Выслушав мой рассказ, Лиходеев заключил:

−Как я понимаю, Вы таким образом сдали экзамен по практической

психологии. А к экзаменам в аспирантуру Вас допустили? Не

помешала Ваша принадлежность к упомянутым насекомым?

−Допустили. Я их благополучно сдал. И Вы по праву именуете

меня господином профессором. В прежние, давние времена то, что

сейчас называется аспирантурой, действительно именовалось

подготовкой к получению профессорского звания.

−Так Вы, как я понимаю, не жалеете, что так и не стали

"добровольным помощником" славных чекистов. Нехорошо это,

господин профессор, непатриотично!

Что я мог ответить? Что было, то было. Чего не было, того не было и быть не

могло.

Масштаб, с которым следует подойти к человеку, нередко осознаешь с

опозданием. Иногда с фатальным опозданием. Писатель Леонид Лиходеев, если

уж прибегнуть к "гамбургскому счету", мог быть отнесен к верхней части

"литературной табели о рангах". Его знали как блестящего сатирика, смеялись, читая его юмористические книжки. Друзья имели возможность убедиться, что он

еще и превосходный художник — уж очень хороши были его дружеские шаржи.

Между тем пройдут годы и, оставив позади суету нашего смутного времени,

читатели и критики оглянутся и все расставят по местам. Тогда станет ясно, что

Лиходеев был литературной звездой первой величины, одним из наиболее ярких

дарований второй половины нашего века.

Я лежал в больнице, когда узнал, что он умер и уже похоронен. Навсегда

останется горечь, что не простился, что встречался с ним реже, чем мог и хотел.

...Захлопнул том его романа "Семейный календарь, или Жизнь от конца до

начала". Невольно подумалось, что последний календарный листок оторвался,

закружился в воздухе и куда-то исчез. Начала жизни моего друга я не застал, к

концу опоздал...

...Прошло два года после ухода из жизни Лиходеева. Я зашел к его вдове,

Надежде Андреевне. О чем бы мы ни говорили, она невольно возвращалась к

одному и тому же больному для нас вопросу "Как издать третий, полностью

готовый том "Семейного календаря". Мы с ней снова и снова перечитывали

письмо, которое получил ее муж от Виктора Астафьева. Из письма этого, иной раз

до жестокости прямого человека, было ясно — он ставит роман Лиходеева выше

любого исторического романа того времени. Письмо датировано 1991 годом. Я не

стану называть имя упомянутого Астафьевым автора, написавшего о жизни и

судьбах нашего поколения, поскольку сравнение было не в его пользу.

Однако как тогда можно было решить проблему издания третьей части романа

в наш меркантильный век? Даже чтобы сделать публикацию тысячи экземпляров,

требовалась сумма, эквивалентная трем-четырем тысячам долларов. Где их было

достать? Кто на это пожелал бы тратиться — все-таки третья часть, не отдельный

роман. Вместе с тем представим читателя, для которого знакомство с Наташей

Ростовой обрывается в момент смерти князя Андрея Болконского! А что с ней

было дальше? Неизвестно… По финансовым причинам. Так никто бы не узнал о

ее счастливом браке с Пьером Безуховым. Роман "Семейный календарь" должен

был неусеченным попасть в руки читателя. "Рукописи не горят!" — сказал один

большой писатель. С этим никто не станет спорить — это давно стало расхожей

истиной.

Думая о судьбе романа Лиходеева, я тогда вспомнил его афоризм: "Все будет

так, как должно быть, даже если будет иначе" Все произошло "так, как должно

быть", а не иначе — третий том "Семейного календаря" в руках у читателя.

Дата добавления: 2015-07-20