Прощайте, генерал

Прощайте, генерал. Мы не были друзьями,

однажды сведены давнишнею войной

среди афганских гор, в заснеженном Баграме,

где громче дизелей выл ветер ледяной.

Я прилетел тогда издалека-далека.

Вы помните второй несчастный батальон?

Я приходил в себя. Я выходил из шока,

еще не разобрав, где явь была, где сон.

Подбитый вертолет… Пике на пулеметы…

Демидов, Маковей… Фугасы, трассера…

Отчаянный десант родной девятой роты…

Посадка без колес…Палатка, медсестра…

Но дело не во мне. Я даже не был ранен –

был просто потрясен и шоком свален с ног.

Ведь я же их любил, погибших в Бамиане!

Я видел, как их бьют. И не помог. Не смог.

Потом ночной полет сюда, в Баграм, на базу,

где старые друзья, где новый командир,

где не знавали мы ни сглаза, ни указа,

в молчании сходясь на поминальный пир.

Короткие тосты, проглоченные слезы,

тушенка, хлеб и спирт, и курево с травой,

рисунок по стене – зеленые березы,

и память, и надрыв, и радость, что живой.

По чину ратных тризн, как водится в России,

погибших помяни, но смерти погрози.

Вашг зам сказал: - Эх, жаль, сестер не пригласили.

А вы ему: - Ну что ж, езжай и привези.

Нет, я не возражал, я даже сам поехал

в тот госпиталь вблизи десантного полка…

И женщины в ту ночь не стали нам помехой,

боль не ослабла, но развеялась тоска.

Мы пили горький спирт, терзаясь и пьянея,

мы пели про любовь и обсуждали бой.

Рыдала медсестра, я плакал вместе с нею

над робостью своей и над ее судьбой.

Вы, кажется, клялись врагам устроить баню,

взять их укрепрайон и выжечь из пещер.

Вы были новичком тогда в Афганистане,

еще не боевой, но русский офицер.

Я утром улетел в Кабул попутным «Илом»,

оттуда на Шинданд и по земле в Союз,

и все же ни на миг душа не позабыла

баграмское тепло товарищеских уз.

Вы прослужили там без малого два года,

и старые друзья рассказывали мне:

вы были неплохой десантный воевода,

уклончивый в штабах и резкий на войне.

Вы, правда, отомстить за павших не сумели,

в чем вас и не виню: вам было недосуг

в те первые свои командные недели,

когда под свистом пуль все валится из рук.

Потом опять Афган – на должности комдива.

Я видел вас тогда, но лишь издалека;

вы были, может быть, немного суетливы,

сажая в самолет комиссию ЦК.

Не насмехаюсь, нет. Вы делали карьеру.

Вы сделали ее по праву, генерал.

Вы были боевым советским офицером,

и я гордился тем, что вас когда-то знал.

В 91-й год, в то проклятое лето

вы брали Белый дом и не рискнули взять,

присяге изменив. Я еле верил в это,

хотя и понимал: устали воевать.

Я знаю, что не вы задумали измену,

что дело погубил ваш зам по боевой,

хоть Болградский десант уже спешил на сцену,

где нужно рисковать сраженьем под Москвой.

Не знаю ваших мук, душевного разлада,

а может быть, и слез о гибнущей стране.

Возможно, вы всерьез решили, что не надо

оружье поднимать на внутренней войне.

Вам дали высший пост, и почести, и славу,

отняв свободу рук и ограничив власть.

Вы запили в те дни,но пили за державу,

готовы устоять с ней вместе или пасть.

Не доверяли вам ни справа и ни слева,

печатно и тайком то льстили, то кляли.

И вы уже порой не сдерживали гнева,

сжигая за собой мосты и корабли.

В 93-й год, в ту проклятую осень

опять на Белый дом судьба швырнула вас.

И, не найдя моста, на роковом откосе,

сползая по крови, вы отдали приказ.

Стал черным Белый дом, и души почернели

у всех, кого приказ повел в неправый бой.

Я помню, как в тот день вы на огонь глядели.

Я вам желал, чтоб вы покончили с собой.

Прощайте, генерал. Мне говорят: вы живы.

Прощайте, генерал. Я с вами был знаком,

когда в Баграме вы, по-воински красивы,

служил во плоти, командуя полком.

17-18 октября 1993.

МАРИЯ

Волнуясь, иду по проспекту,

не веря себе самому:

неужто забыл я, как некто

был мною вот в этом дому?

И рядышком с булочной где-то

девчонка в ту пору жила.

А Верой звалась или Ветой, -

не помню, такие дела.

Но это далекие годы,

лет тридцать прошло с тех времен.

Не помню вчерашней погоды

и позавчерашних имен.

Стираются в памяти лица,

события и адреса,

точь-в-точь, как отдельные спицы

у мчащегося колеса.

В безудержном этом движеньи

меняются скорости, но

на экстренное торможенье

попыток в судьбе не дано.

Останемся там, где не сможем

смириться, забыть, зачеркнуть,

где ни ездоком, ни прохожим

продолжить не хочется путь.

Смотрю на полочку зари я

и вниз, где все спицы видны…

Нет, я тебя помню, Мария

из первой афганской войны.

9 августа 1987.

* * *

Опять газетные посулы,

пустопорожние слова…

Но, возвращаясь из Кабула,

мы знали: впереди Москва.

Так предавать, как предавали –

из-за угла, исподтишка –

другую армию едва ли

в любые предали б века.

Нас ненавидел за силу,

и не чужие, а «свои»,

толкая в братские могилы

и бесполезные бои.

А выживших ждала расплата

и обвинение в грехах,

в которых были виноваты

те, предававшие в верхах.

И все же из Афганистана,

его огнем закалены,

назло измене и обману

вернулись воины страны.

В демократической столице

враги добить нас не могли,

пока бессчетные границы

меж братьями не провели.

Вот-вот обрушится держава,

уже пылают города…

Но армия имеет право

стать Божьей карою тогда.

6 ноября 1992.

* * *

Быть может, смерть уже стоит у изголовья,

и утром навсегда расстанемся с тобой.

И все-таки любовь останется любовью,

и все-таки война останется войной.

Распахнуто окно ветрами Гиндукуша,

маячит за окном гражданская война.

Зачем в чужих горах мы сохранили душу? –

На нынешней войне душа нас не нужна.

Усеяна земля осколками Державы,

куда ни сделай шаг – кровавые следы.

Не обрести в бою ни вечности, ни славы,

ни честного Креста, ни жестяной Звезды.

1992.

* * *

Давай за тех, кто не вернулся,

кто стал частицей тишины,

кто лег в горах и не проснулся

от необъявленной войны.

Давай не чокаясь, ребята,

давайте молча и до дна

за офицера и солдата,

кого взяла к себе война.

Давайте вспомним поименно

тех, с кем навеки сроднены,

кто был частицей батальона,

а стал частицей тишины.

Отставить не имеем права,

а только молча и до дна,

поскольку общая держава,

поскольку общая война…

1983.

* * *

Дата добавления: 2015-07-20