Можно начинать с формы, можно с содержания 18 страница

Какие жалкие рассуждения! Искусство заключается не в «маленькой простоте». Маленькая простота — это грамотность, и только.

Учат рисовать чуть ли не всех людей в школе, от этого искусство живописи не падает. От этого только пробудятся лишние десятки дарований.

Читать и писать теперь учат всех, разве от этого непременно произойдет падение литературы?

Грамота остается грамотой, а искусство — искусством.

Кстати, следует сказать, что по системе Станиславского, как ее знали и знают в публике и театрах (кроме двух-трех человек, которые знают ее по-настоящему), даже и грамоте верного самочувствия не научишь. Скорее, наоборот, убьешь, если что и было.

Моим способом, действительно, каждого можно научить играть. Будет «правда» и даже следы искусства, посколь

¶ку в каждом случае будет творчество. Но это еще не искусство. Все в гимназии писали сочинения, все пишут письма. Но ведь это еще не литература!

Для литературы необходимо специальное дарование, так и для того, чтобы создать крупное искусство актера, нужно дарование.

А верная школа, или там «система», может ускорить развитие дарования, может вскрыть талант. Неверная школа — убьет дарование.

Что и проделывала всегда «система Станиславского». Особенно же в руках его телохранителей.

Вырывающиеся непроизвольные движения, это та «паутинка», за которую можно вытянуть всю свободу и непроизвольность.

Человек, хорошо усвоивший себе всю эту (нашу) технику, еще не будет, конечно, законченным артистом, это только грамота.

Высшая техника — техника аффекта. Она еще не известна так, как становится известна моя «грамота», и ей не грозит еще пока катастрофическое искажение, поэтому я могу не спешить, не комкать и написать о ней позднее, не торопясь, более обстоятельно и толково.

Можно ли и нужно ли сочетать «систему» с моими установками и приемами

Изучавшие раньше «систему» и привыкшие к ней, обыкновенно, познакомившись поверхностно с моими приемами, говорят: «Надо соединить одно с другим, и будет хорошо. Как же можно отбрасывать те замечательные приемы, которые со мной лее лично делали чудеса?! Вот я помню, как вы первый раз вызывали меня на упражнение, лет 15 тому назад, вы сказали: "Подойдите к шкафу, откройте его, возьмите какую-нибудь книгу, полистайте ее, положите обратно и сядьте на место". С большим смущением я встал, пошел... взял книгу... полистал, сел на место и чувствовал себя прескверно. Тогда вы, ничего не исправ

¶ляя, предложили другое: "Пойдите опять к шкафу, возьмите опять эту книгу, откройте 132 страницу, прочтите 15-ю строчку снизу, запомните ее. Положите книгу обратно в шкаф, подойдите сюда и скажите нам, что написано на 15-й строке снизу, на 132 странице книги".

Я пошел и так боялся, что вы меня будете проверять, что со всей серьезностью отнесся к делу, нашел страницу, строчку, запомнил все, возвратился к вам и сказал, что там написано. При этом у меня было такое замечательное самочувствие, что лучшего и желать нечего. А добыто оно таким простым путем, зачем же я буду отказываться от этого пути?»

Как будто бы ведь и верно?

Совсем не верно!

Тут ты делаешь, потому что это тебе сказали со стороны, а надо, чтобы потребность то или другое сделать у тебя возникала сама собой.

По сравнению с первым, никуда не годным самочувствием «без задачи», второе самочувствие «с задачей» ты считаешь верным и замечательным, а по сравнению с настоящим, живым самочувствием, это самочувствие насиль-ное, фальшивое и уже никак не творчество.

Начать с того, что в жизни мы никогда не сознаем, что мы исполняем ту или иную «задачу», что хотим того или другого.

В послесловие

Обращение к тем, которые будут все истолковывать на свой лад. Привести в пример Станиславского. Будто бы он говорил о творчестве, а выудили оттуда только упражнение на внимание, да волевую сторону (куски, задачи), хоть он в предисловии и обращал внимание на XVI отдел.

К послесловию

Конечно, я не сказал самого главного — высшего, к чему стремится каждый художник в своих мечтах. Но это не

¶здесь. Сначала надо дать азбуку, грамматику. Надо научить сохранять равновесие, а потом уж говорить и о высшей технике — «втором пороге».

Где-то, может быть, в предисловии, написать о том, что как бы хорошо ни удалось описать, как бы ни ясно было все изложено, непременно (!) найдутся люди, и не один, а тысячи, которые будут делать все то же, что они делали до прочтения книги, только подтверждая ссылками на книгу.

А так как они режиссеры и педагоги, т. е. начальство, то бороться с ними нет никакой возможности.

Я не сторонник интеллектуально-волевой системы Станиславского, но то употребление, какое сделали из нее всякие невежды — не поддается описанию. Они говорят как будто бы и верно, но когда начинают делать, то так коверкают актера, что он не в состоянии ни думать, ни чувствовать, ни дышать. И все это подтверждается цитатами и ссылками.

Станиславский за месяц до сдачи своей книги в печать очень сомневался: сдавать или нет? «Чувствую, что книга может принести больше вреда, чем пользы. Пользу она принесет тем, кто знает сущность системы, она будет напоминать о забытом и уточнять неясное и еще не усвоенное. Но тем, кто ничего не знает... она только даст оружие для защиты собственной бездарности».

Выход из этого положения он видел в том, что создаст кучку людей, которые сумеют верно прочесть эту его книгу.

Но кучки этой он не создал — умер. Книга плодит невежд, а неверности книги сбивают с толку даже и тех, кто кое-что все-таки понимает и хочет понять.

Вероятно, и в моей книге будут и неточности, и неверности, и неполнота...

Один из признаков того, что человек пошел не по своему пути, это то, что он скоро сдает свои позиции, снижает идеал.

¶Это значит, что притяжение к искусству было не подлинное, а было только увлечение, пустые дутые восторги: ах, я бы полетел, как орел! Мне здесь тесно!

Просто было очередное бегство от трудностей жизни и работы.

К идеалу

Существует справедливое мнение, что не было бы Рафаэля, если бы не было до этого предшественников, не было бы Мочалова и Ермоловой, если бы не было предшественников — вольных и невольных учителей.

Как будто бы и так. Но от предшественников переходит потомству далеко не все.

Был Рафаэль, но почему же Сикстинская мадонна до сих пор не превзойдена? Прошло более 500 лет, а мы только смотрим да ахаем, глядя на этого предшественника.

Был Мочалов, было бельканто, а играют скверно, а поют гадко, а рисуют беспомощно.

Был Художественный театр со Станиславским и Немировичем во главе, а разве после этого все театры поднялись на ту высоту, какой достиг Художественный театр?

Нет. И не только все мастера, а сам-то Художественный театр стал никуда не годен по сравнению с тем, что он был в начале.

Кое-что от предшественников остается и передается, но лишь кое-что, вне времени и пространства.

Вы скажете: гений, одаренность. Нет. Идеал. Требовательность.

Не зря же эти взлеты бывают периодами. Само время как-то становится выше бывшего до него. А за этим периодом следует, как по закону — падение.

Ведь и у Рафаэля, и у Достоевского с Толстым, у бельканто — были свои требования и своя техника. Потом требования падают, и техника исчезает.

Предшественники передают только то, что можно взять механически или умом.

Художественный театр много сделал для режиссерской постановочной работы, и после него теперь трудно себе представить театр без режиссера и спектакль без «поста

¶новки». А у актеров — роль без анализа. Не искание художественной правды и красоты — оно выветрилось, оно не передается, оно не очень, оказывается, нужно\ Да! Как это ни странно...

Грубая грамота, грубый покрой передаются, но главное, что и создало эту грамоту, — оно не попадает в поле внимания большинства последующих поколений. И теряется бесследно...

Казалось бы, после Рафаэля уж нельзя писать плохо. А... вот, пишут... да еще как плохо. А их превозносят за это! Рафаэль и сотой доли их почета не испытал. Ему и не снился их почет, их слава, их возвышение...

Не только Художественный театр, а и всякая молодая студия в начале своей деятельности поражает художественностью и цельностью своих спектаклей. «Сверчок на печи», «Зеленое кольцо», а дальше, хоть, может быть, и более театральное, но уже без должной «атмосферы», без первого огня.

И тут решает дело не только руководство (Сулержец-кий, Мчеделов), а просто остывание, успокоенность: достигли, и слава Богу. Нечего дальше надсаживаться и рвать себя на куски!

Сотни тысяч портретов всяких девушек и женщин рисовали живописцы, а где такие, как Лиза Джоконда? Где портреты, подобные портретам Рембрандта?

Людей, мажущих полотно красками, немало, но достигающих пределов искусства — единицы. А проявляющих высокое художественное дарование — единицы из единиц.

То же и в других искусствах.

По которым же из них равняться? Едва ли тут могут быть сомнения. Выбор ясен — только по высшим проявлениям мастерства, а уж никак не по низшим. Сползти вниз — всегда успеем.

Предисловие Лесажа к «Жиль Блазу»: Сказочка. Два студента шли из Пенафиеля в Сала-манку. Устали. Дошли до источника, попили. Увидели

¶каменную плиту с истертой рогатым скотом, ходившим на водопой к источнику, надписью. Обмыли ее и увидели надпись: «Здесь погребена душа лиценциата Педро Гарсиа».

Один посмеялся (сангвиник?): «Как может быть погребена душа? Чудак человек и т. д.» И пошел дальше.

Другой был более рассудителен и подумал: здесь какая-то тайна. И когда тот ушел, подкопал ножом плиту, поднял ее и нашел там кожаный кошелек с запиской на латинском языке: «У тебя хватило ума, чтобы разгадать смысл надписи, а потому будь моим наследником! Деньги, быть может, пойдут тебе впрок лучше, чем мне».

Студент положил плиту на старое место, взял душу лиценциата и пошел в Саламанку.

Каждый из вас, читатель, уподобится одному из этих студентов по прочтении этой книги.

Дата добавления: 2015-07-26