Эрих Мария Ремарк

«Чёрный обелиск»

Поэту вечно будет непонятно, что даже красота, отмеченная совершенством, подвластна, как и все, законам рока и также смертна!

– Ты голоден. Наша беда в том, что нет в нас ни настоящей глупости, ни истинной разумности. А вечно – середка на половине, сидим, как обезьяны, между двумя ветками. От этого устаешь, а иногда становится грустно. Человек должен знать, где его место.

– В самом деле?

– Нет, – отвечаю я. – От этого он становится только грузнее и толще.

Если судить по извещениям о смерти и некрологам, то можно вообразить, что человек

– абсолютное совершенство, что на свете существуют только благороднейшие отцы, безупречные мужья, примерные дети, бескорыстные, приносящие себя в жертву матери, всеми оплакиваемые дедушки и бабушки, дельцы, в сравнении с которыми даже Франциск Ассизский покажется беспредельным эгоистом, любвеобильнейшие генералы, человечнейшие адвокаты, почти святые фабриканты оружия – словом, если верить некрологам, оказывается, на земле живут целые стаи ангелов без крыльев, а мы этого и не подозревали. Любовь, которая на самом деле встречается в жизни очень редко, после чьей-нибудь смерти начинает сиять со всех сторон и попадается на каждом шагу. Только и слышишь о первоклассных добродетелях, заботливой верности, глубокой религиозности, высокой жертвенности; знают и оставшиеся, что им надлежит испытывать: горе сокрушило их, утрата невозместима, они никогда не забудут умершего! Просто воодушевляешься, читая такие слова, и следовало бы гордиться, что принадлежишь к породе существ, способных на столь благородные чувства.

– Это уж ты спроси у викария Бодендика. Он уверяет, что Господь Бог ведет счет каждому волоску, падающему с головы любого человека, и что у всего есть свой смысл и своя мораль.

Изабелла смеется.

– Господь Бог ведет счет? Что же он проверяет? Самого себя? Зачем? Ему ведь все известно.

– Да, – соглашаюсь я и вдруг почему-то начинаю злиться.

– Он всеведущий и всеблагой, он справедлив и полон любви – и все-таки умирают дети и умирают матери, которые им нужны, и никто не знает, почему на земле столько горя.

Изабелла сразу повертывается ко мне. Она уже не смеется.

– Почему все люди не могут просто быть счастливы, Рудольф? – шепчет она.

– Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда Господу Богу было бы скучно.

– Нет, – торопливо отвечает она. – Не поэтому.

– А почему же?

– Потому что он боится.

– Боится? Чего же?

– Если бы все были счастливы, никакой Бог не был бы нужен.

Я наконец смотрю на нее. Глаза у нее очень прозрачные. Лицо стало более смуглым и худым.

– Он существует только оттого, что люди несчастны, – говорит она. – Тогда он нужен и ему молятся. Ради этого он все так и устраивает.

– Есть люди, которые молятся Богу и когда они счастливы.

– Да? – Изабелла недоверчиво улыбается. – Значит, они молятся от страха, что их счастье кончится. Все – только страх, Рудольф. Разве ты не знаешь?

Мимо нас сестра проводит предприимчивого старца. Из окна главного здания доносится пискливое жужжание пылесоса. Я озираюсь. Окно открыто, но забрано решеткой – черная дыра, из которой доносится вой пылесоса, словно там вопит проклятая душа.

– Все – страх, – повторяет Изабелла. – Разве тебе никогда не бывает страшно?

– Не знаю, – все еще настороженно отвечаю я. – Ну, конечно. На войне мне очень часто бывало страшно.

– Я не о том. Это понятный страх. Я имею в виду страх безыменный.

– Какой же? Страх перед жизнью?

Она качает головой.

– Нет, более ранний.

– Терпимость, господин викарий, – говорю я, – это вовсе не анархия, и вы отлично знаете, в чем разница. Но вы не имеете права допустить ее, так как в обиходе вашей церкви этого слова нет. Только вы одни способны дать человеку вечное блаженство! Никто не владеет небом, кроме вас! И никто не может отпускать грехи – только вы. У вас на все это монополия. И нет иной религии, кроме вашей! Вы – диктатура! Так разве вы можете быть терпимыми?

– Нам это и не нужно. Мы владеем истиной.

– Конечно, – отвечаю я, указывая на освещенные окна часовни. Вы даете вот это! Утешение для тех, кто боится жизни! Думать тебе-де больше незачем. Я все знаю за тебя! Обещая небесное блаженство и грозя преисподней, вы играете на простейших человеческих эмоциях, – но какое отношение такая игра имеет к истине; этой фата-моргане, обольщающей наш ум?

– Красивые слова, – заявляет Бодендик, он уже давно обрел прежний миролюбивый, снисходительный и слегка насмешливый тон.

– Да, все, что у нас есть, – это красивые слова, – отзываюсь я, рассерженный на самого себя. – Но и у вас – только красивые слова.

– Любовь не печальна, а только приносит печаль, оттого что она неосуществима и удержать ее нельзя.

Изабелла останавливается.

– Но почему же, Рудольф? – спрашивает она очень резко и топает ногой.

– Почему так должно быть?

Я смотрю в ее бледное встревоженное лицо.

– Это и есть счастье, – говорю я.

Она изумленно смотрит на меня.

– Это счастье?

Я киваю.

– Не может быть! Это же ведь только горе!

Она бросается ко мне на грудь, и я крепко обнимаю ее. Я чувствую, как от рыданий судорожно вздрагивают ее плечи.

– Не плачь, – говорю я. – Что было бы с людьми, если бы все из-за этого стали плакать?

– А о чем же еще плакать?

Да, о чем же, повторяю я про себя. Обо всем, о бедствиях на нашей проклятой планете, но не о любви.

– Почему это несчастье, Изабелла? – говорю я. – Это счастье. Только мы так по-дурацки определяем любовь – совершенная, несовершенная.

– Нет, нет! – Она решительно качает головой и не поддается утешениям. Она плачет и цепляется за меня, я держу ее в своих объятиях и чувствую, что прав не я, а она, что она-то не идет на компромиссы, ее еще жжет первоначальное и единственное «отчего», оно возникло до того, как все залил цементный раствор существования, это был первый вопрос пробуждающегося «я».

– Не в этом несчастье, – продолжаю я настаивать. – Несчастье совсем в другом, Изабелла.

– В чем же?

– Несчастье не в том, что невозможно слиться до полного единства и приходится расставаться, каждый день и каждый час. Знаешь это, и все же не можешь удержать любовь, она растекается между пальцами, но она – самое драгоценное, что есть на свете, и все же ее не удержать. Всегда один из двух умирает раньше другого. Всегда один из двух остается.

Изабелла поднимает глаза.

– Как можно покинуть то, чего у тебя нет?

– Можно, – отвечаю я с горечью. – И еще как! Есть много степеней покидания и покинутости, – и каждая мучительна, а многие из них равны смерти.

Слезы Изабеллы высохли.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает она. – Ты же ведь еще не старый.

Достаточно стар, думаю я. Какая-то часть моего существа состарилась; я почувствовал это, когда вернулся после войны.

– Знаю, – говорю я. – Изведал на опыте.

– Ах, Рудольф, – говорит Изабелла, и голос ее вдруг становится глубоким и мягким. – Ни в чем нет лжи.

– Да?

– Конечно. Где ложь и где правда, знает только Бог. Но если он Бог, то не может существовать ни лжи, ни правды. Тогда все – Бог. Лживым было бы только то, что вне его. Если же существовало бы что-нибудь вне его или противоположное ему, он был бы только ограниченным богом. А ограниченный бог – не Бог. Значит, или все правда, или Бога нет. Видишь, как просто.

Я смотрю на нее, пораженный. То, что она говорит, действительно очень просто и очевидно.

– Значит, тогда нет ни дьявола, ни ада? – спрашиваю я. – А если бы они существовали, не было бы Бога?

Изабелла кивает:

– Конечно, нет, Рудольф. А сколько существует слов! И кто их все придумал?

– Запутавшиеся люди.

Она качает головой и указывает на часовню.

– Вот эти там! И они его там поймали, – шепчет она. – Он не может выйти. А ему хочется. Но они пригвоздили его к кресту.

– Кто же?

– Священники. Они крепко его держат.

– Тогда были другие священники, – говорю я. – Две тысячи лет назад. Не эти.

Она прислоняется ко мне.

– Они все те же, Рудольф, – шепчет она, приблизив губы к моему лицу,

– разве ты не знаешь? Он хочет выйти, но они держат его взаперти. Кровь из ран у него течет и течет, и он хочет сойти с креста. А они его не пускают. Они держат его в тюрьмах с высокими башнями, возносят к нему молитвы и курят ладаном, но не выпускают. Ты знаешь, почему?

– Нет.

В пепельно-голубом небе над лесом высоко стоит бледная луна.

– Потому что он очень богат, – шепчет Изабелла. – Он очень, очень богат. А они хотят захватить его богатство. Если бы он вышел из их тюрьмы, он получил бы его обратно, и тогда они вдруг обеднели бы. Все равно как с теми, кого у нас здесь сажают под замок: тогда другие управляют состоянием такого человека и делают, что хотят, и живут, как богачи. Так вот сделали и со мной.

Я изумленно смотрю на нее. В лице ее какая-то напряженность, но я ничего не могу по нему прочесть.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я.

Она смеется.

– Все, Рудольф! Ты ведь тоже знаешь. Меня увезли сюда, так как я стояла кое-кому поперек дороги. Они хотят удержать в своих руках мое состояние. Если бы я отсюда вышла, им пришлось бы его возвратить мне. Но не беда, я и не хочу его получить.

Я все еще не свожу с нее глаз.

– Но если ты не желаешь его получить, ты же можешь заявить им об этом; тогда у них не будет причины держать тебя здесь.

– Здесь или в другом месте – не все ли равно! А тогда почему бы и не здесь? Здесь хоть их нет. Они – как комары. А кому охота жить там, где есть комары? – Она наклоняется ко мне. – Потому-то я и притворяюсь, – шепчет она.

– Ты притворяешься?

– Конечно! Разве ты этого не знаешь? Притворяться необходимо, иначе они меня распнут на кресте. Но они глупые. И их можно обмануть.

– Ты и Вернике обманываешь?

– Кто это?

– Да врач.

– Ах, он! Этот хочет одного – жениться на мне. Он такой же, как все. Ведь столько заключенных, Рудольф, и те, на воле, боятся их. Но распятого на кресте они боятся больше всего.

– Кто боится?

– Все, кто пользуется им и живет за его счет. Бесчисленное множество людей. Уверяют, будто они добрые. Но делают очень много зла. Просто злой мало может сделать. Люди видят, что он злой, и остерегаются его. А вот добрые – чего только они не творят. О, они кровожадны!

– Да, они кровожадны, – соглашаюсь я, странно взволнованный ее голосом, шепчущим в темноте. – Они страшно много навредили; те, кто считает себя справедливыми, особенно безжалостны.

– Не ходи больше туда, Рудольф, – продолжает шептать Изабелла. – Пусть они освободят его. Того, распятого. Ему, наверно, тоже хочется посмеяться, поспать, потанцевать.

– Ты думаешь?

– Каждому хочется, Рудольф. Пусть они освободят его. Но они его не выпустят, он для них слишком опасен. Он не такой, как они. Он самый опасный из всех, потому что самый добрый.

– Оттого они и держат его?

Изабелла кивает. Ее дыхание касается моего лица.

– Они бы опять распяли его.

– Да, я тоже думаю, – отвечаю я. – Они снова убили бы его, те самые, кто ему теперь поклоняется. И они убили бы его, как убивали бесчисленное множество людей во имя его. Во имя справедливости и любви к ближнему.

Изабеллу как будто знобит.

– Я туда больше не пойду, – говорит она, указывая на часовню. – Они вечно твердят, что нужно страдать. Черные сестры! А почему, Рудольф?

Я молчу.

– Кто делает так, что мы должны страдать? – спрашивает она и прижимается ко мне.

– Бог, – отвечаю я с горечью. – Если только он существует. Бог, сотворивший всех нас.

– А кто накажет Бога за это?

– Что?

– Кто накажет Бога за то, что он заставляет нас страдать? Здесь, у людей, за это сажают в тюрьму или вешают. А кто повесит Бога?

– Об этом я еще не думал, – отвечаю я. – Как-нибудь непременно спрошу викария Бодендика.

– Ты любишь меня? – шепчет Изабелла.

– Я люблю тебя и знаю, что никогда никого не буду так любить, как тебя, потому что никогда уже не буду таким, какой я сейчас, в это мгновение, оно уже проходит, пока я о нем говорю, и я не могу удержать его, даже если бы отдал за него свою жизнь…

Она смотрит на меня удивленными сияющими глазами.

– Наконец-то ты понял, – шепчет она. – Наконец почувствовал его, несказанное счастье, и печаль, и мечту, и двойственность лика. Это же радуга, Рудольф, и по ней можно пройти, но если на миг усомнишься, то сорвешься вниз! Ты наконец поверил?

– Да, – бормочу я и знаю, что поверил, еще миг тому назад верил, а теперь уже верю не вполне. Свет еще пылает, но по краям уже становится серым, медленно появляются темные пятна, из-под них снова выступает проказа обычных мыслей, только прикрытая, но не исцеленная. Чудо прошло мимо, оно коснулось, но не переродило меня, мое имя осталось тем же, и я, вероятно, буду таскать его за собой до конца моих дней, я не феникс, возрождение – не для меня, я попытался летать, но снова, точно ослепленная неуклюжая курица, спотыкаясь, валюсь наземь и опять застреваю в колючей проволоке.

– Не грусти, – говорит Изабелла, которая наблюдает за мной.

– Я не способен ходить по радуге, Изабелла, – говорю я. – Но очень хотел бы научиться. А кто способен?

Она шепчет мне на ухо:

– Никто.

– Никто? И ты тоже нет?

Изабелла качает головой.

– Никто, – повторяет она. – Но достаточно, если человек об этом тоскует.

Мне очень хочется уйти, но что-то заставляет меня остаться. Если человеку представляется случай помучить себя, он не так легко откажется от этой возможности.

Дата добавления: 2015-07-12