Петля затягивается

(июль 1568 – январь 1569)

Как только Мария Стюарт неосмотрительно дала исторгнуть у себя согласие на«нелицеприятное дознание», английское правительство пустило в ход все имеющиесяу него средства власти, чтобы сделать дознание лицеприятным. Если лордамразрешено явиться лично, во всеоружии обвинительного материала, то Марии Стюартдозволено прислать лишь двух доверенных представителей; только на расстоянии ичерез посредников может она предъявить свои обвинения мятежным лордам, тогдакак тем не возбраняется вопить во всеуслышание и втихомолку сговариваться –этим подвохом ее сразу же вынуждают от нападения перейти к обороне. Всеобещания одно за другим летят под стол. Та самая Елизавета, которой совесть недозволяла встретиться с Марией Стюарт до окончания процесса, без колебанийпринимает у себя мятежника Меррея. Никто и не думает о о том, чтобы щадить«честь» шотландской королевы. Правда, намерение посадить ее на скамьюподсудимых пока хранится в тайне – что скажут за границей! – и официальноподдерживается версия, будто лордам надлежит «оправдаться» в поднятой смуте.Но, лицемерно призывая к ответу лордов, английская королева, в сущности, ждетот них одного объяснения: почему они подняли оружие против своей, королевы? Аэто значит, что им придется переворошить всю историю убийства и тем самымобратить острие процесса против Марии Стюарт. Если обвинения будут веские, вЛондоне не замедлят подвести под арест Марии Стюарт юридическую базу, инеобоснованное лишение свободы предстанет перед миром как обоснованное.

Однако псевдоразбирательство, именуемое конференцией – только с рискомоскорбить правосудие можно назвать это судом, – превращается в комедию совсеминого сорта, чем желали бы Сесил и Елизавета. Хотя противников посадили закруглый стол, чтобы они предъявили друг другу свои обвинения, ни та, ни другаясторона не обнаруживает большого желания побивать друг друга актами и фактами,и это, конечно, неспроста. Ибо, обвинители и обвиняемые здесь – таковакурьезная особенность этого процесса, – по сути дела, соучастники одногопреступления: и тем и другим было бы приятнее молчаливо обойти неприглядныеобстоятельства убийства Дарнлея, в котором равно замешана и та и другаясторона. Если Мортон, Мэйтленд и Меррей могут предъявить ларец с письмами и сполным правом обвинить Марию Стюарт в пособничестве или по меньшей мере вукрывательстве, то и Мария Стюарт может с таким же правом изобличить лордов:ведь они были во все посвящены и своим молчанием потакали убийству. Буде лордывздумают положить на стол неблаговидные письма, как бы это не заставило МариюСтюарт, конечно же знающую от Босуэла, кто из лордов обменялся с ним «бондом»,а может быть, имеющую в руках и самый «бонд», сорвать маску с этих запоздалыхвоителей за своего короля. Отсюда естественное опасение наступить противнику нагорло, отсюда и общий интерес – покончить грязное дело миром и не тревожитьпрах бедняги Дарнлея в его гробу. «Requiescat in pace!»[149]– благочестивый клич обеих сторон.

Так становится возможным нечто странное и весьма для Елизаветы неожиданное:при открытии судебного разбирательства Меррей ограничился обвинением Босуэла –он знает: опасный человек где-то за тридевять земель и не выдаст своихсообщников; но с редким тактом щадит он сестру. У шотландских баронов точновыскочило из памяти, что всего лишь год назад сами они на открытойпарламентской сессии обвинили ее в пособничестве убийству. В общем, благородныерыцари не выезжают на арену с тем лихим молодечеством, на какое рассчитывалСесил, не швыряют на судейский стол предосудительные письма, и – вторая, но непоследняя особенность этой изобретательной комедии – английские комиссары тожена редкость молчаливы и предпочитают меньше спрашивать. Лорду Нортумберленду,как католику, Мария Стюарт, пожалуй, ближе, чем его королева, Елизавета; что жекасается лорда Норфолка, то по личным мотивам, о которых мы еще услышим, онтоже клонит к мировой. Вырисовываются уже и контуры намечаемого соглашения:Марии Стюарт будут возвращены титул и свобода, зато Меррей сохранит единственнодля него важное – подлинную власть. Итак, вместо громов и молний, должных порасчетам Елизаветы морально уничтожить Марию Стюарт, – сплошноеблагорастворение воздухов. Идет задушевный разговор при закрытых дверях. Там,где предполагалось бурное обсуждение всяких актов и фактов, царит теплое,дружественное согласие. Проходит несколько дней, и – поистине странноеразбирательство! – обвинители и обвиняемые, комиссары и судьи, забыв ополученных предписаниях и неожиданно найдя общий язык, готовы уже похоронить попервому разряду процесс, задуманный Елизаветой в качестве важнейшейгосударственной акции против Марии Стюарт.

Незаменимым посредником, идеальной свахой, которая, ног под собой не чуя,носится взад-вперед и улаживает дело, служит все тот же шотландскийстатс-секретарь Мэйтленд Летингтонский. В темной заварухе с Дарнлеем онвыполнял самую темную роль, притом, как и подобает прирожденному дипломату,роль двуличную. Когда в Крэгмиллере к Марии Стюарт явились лорды и сталипредлагать, чтобы она развелась с Дарнлеем либо еще как-нибудь развязалась сним, от общего их имени выступил Мэйтленд, и это он уронил туманное замечание отом, что Меррей «не станет придираться». С другой стороны, это он налаживал еебрачный союз с Босуэлом, это он «случайно» оказался свидетелем пресловутогопохищения и только в последнюю минуту перебежал к лордам. Если бы дошло доперестрелки между Марией Стюарт и лордами, не миновать бы ему очутиться в самомпекле. Потому-то он и готов идти напролом и не остановится и перед самыминедозволенными средствами, лишь бы добиться полюбовного соглашения.

Для начала он стращает Марию Стюарт, внушая ей, что, если она заартачится,лорды на все пойдут для своей защиты, а тогда не избыть ей сраму. И чтобыдоказать ей, каким убийственным для ее чести орудием располагают лорды, онпотихоньку поручает своей жене Мэри Флеминг снять копию с главной уликиобвинения – с любовных писем и сонетов из ларца – и передать эту копию МарииСтюарт.

Тайная выдача Марии Стюарт еще неизвестного ей обвинительного материала, –конечно же, шахматный ход Мэйтленда против его коллег, не говоря уже о грубомнарушении процессуального права. Но и лорды не остаются в долгу и так жепротивно всем правилам передают «письма из ларца», так сказать, под судейскимстолом, Норфолку и другим английским комиссарам. Для Марии Стюарт это тяжелыйафронт, ведь судьи, только что склонявшиеся к примирению сторон, теперь будутпротив нее восстановлены. В особенности Норфолк сражен удушливой вонью, которойнеожиданно понесло из этого ящика Пандоры[150].Тотчас же сообщает он в Лондон – опять-таки в нарушение правил, но в этойудивительной тяжбе все идет шиворот-навыворот, – что «необузданная и грязнаястрасть, привязывавшая королеву к Босуэлу, ее отвращение к убитому супругу иучастие в заговоре против его жизни так очевидны, что всякий порядочный иблагонравный человек содрогнется и с отвращением отпрянет от этого ужаса».

Недобрая весть для Марии Стюарт, зато чрезвычайно радостная для Елизаветы.Теперь она знает, какой убийственный для чести ее соперницы обвинительныйматериал может в любую минуту быть положен на стол, и не успокоится до тех пор,пока он не будет предан огласке. Чем больше Мария Стюарт склоняется к мировой,тем решительнее Елизавета требует публичного шельмования. Враждебная позицияНорфолка, непритворное возмущение, вызванное в нем письмами из пресловутоголарца, по-видимому, обрекают игру Марии Стюарт на полную безнадежность.

Но как за игорным столом, так и в политике партия не считается безнадежной,покуда на руках у противников сохранилась хоть одна карта. В критическую минутуМэйтленд выкидывает совсем уже головоломный номер. Он направляется к Норфолку,продолжительно беседует с ним один на один и – о диво! – вы ошеломлены, выглазам своим не верите, читая источники: свершилось чудо, Савл обратился вПавла[151], возмущенный, негодующий Норфолк,судья, заранее восстановленный против подсудимой, стал ревностным ее защитникоми доброжелателем. В ущерб своей повелительнице, добивающейся открытогоразбирательства, он хлопочет об интересах шотландской королевы: он уговариваетее не Отказываться ни от своей короны, ни от прав на английский престол, онкрепит ее волю, поднимает в ней дух; В то же время он отговаривает Мерреяпредъявлять письма, и – о диво! – у Меррея после укромной беседы с Норфолкомтоже меняется настроение. Он стал кроток и покладист, в полном единодушии сНорфолком готов он валить все на Босуэла и всячески выгораживать Марию Стюарт;похоже, что за одну ночь погода изменилась, подул живительный теплый ветер, ледтронулся: еще денек-другой, и над этим странным судилищем воссияют весна идружба.

Естественно, возникает вопрос: что же заставило Норфолка повернуть на стовосемьдесят градусов, что вынудило судью Елизаветы презреть ее волю и изпротивника Марии Стюарт сделаться ей лучшим другом? Первое, что приходит вголову, – это что Мэйтленд подкупил Норфолка. Но стоит вглядеться поближе, иэто предположение отпадает. Норфолк – самый богатый вельможа Англии, его родлишь немногим уступает Тюдорам. Денег, потребных на его подкуп, нет не только уМэйтленда, их не наскрести во всей нищей Шотландии. И все же, как обычно,первое чувство самое правильное, Мэйтленду действительно удалось подкупитьНорфолка. Он посулил молодому вдовцу то, чем можно прельстить и самогомогущественного человека, а именно – еще большее могущество. Мэйтленд предложилгерцогу руку королевы и, стало быть, наследственные права на английскую корону.От королевского же венца по-прежнему исходит магическая сила, которая и в трусавливает мужество и самого равнодушного делает честолюбцем, а самогорассудительного – глупцом. Теперь понятно, почему Норфолк, только вчераубеждавший Марию Стюарт отречься от своих королевских прав, сегодня такнастойчиво советует ей их отстаивать. Он не прочь жениться на Марии Стюарт –единственно, ради притязания, которое сразу ставит его на место тех самыхТюдоров, что приговорили к казни его отца и деда, обвинив их в предательстве. Иможно ли вменить в вину сыну и внуку его измену королевской фамилий, котораярасправилась с его собственной фамилией топором палача!

Разумеется, нам, людям с современными чувствами, кажется чудовищным, что тотсамый человек, который только вчера приходил в ужас от Марии Стюарт, убийцы ипрелюбодейки, и возмущался ее «грязными» любовными похождениями, вдругвознамерился взять ее в супруги. И конечно же, апологеты Марии Стюарт сюда-то итолкаются со своей гипотезой: Мэйтленд будто бы в том разговоре с глазу на глазубедил Норфолка в невиновности королевы, доказав ему, что письма подложные.Однако источники об этом умалчивают, да и Норфолк, спустя несколько недель,защищаясь перед Елизаветой, опять назовет Марию Стюарт убийцей. Было бызаведомым анахронизмом переносить наши моральные взгляды назад, в эпохучетырехсотлетней давности: ведь стоимость человеческой жизни на протяженииразличных времен и широт – понятие далеко не безусловное; каждая эпохаоценивает ее по-разному; мораль всегда относительна. Наш век гораздо терпимее кполитическому убийству, чем девятнадцатый, но и шестнадцатый был не слишкомщепетилен в этом вопросе. Моральная разборчивость и вообще-то была чужда эпохе,которая черпала свои нравственные устои не в Священном писании, а в ученииМакиавелли: тот, кто в те времена рвался к трону, не слишком затруднял себясентиментальными оглядками и не старался рассмотреть сквозь лупу, обагрены листупени трона пролитой кровью. В конце концов, сцена в «Ричарде III», гдекоролева отдает свою руку заведомому убийце ее мужа, написана современником, изрители не находили ее маловероятной. Чтобы стать королем, убивали отца,изводили ядом брата, тысячи безвинных жертв ввергали в войну, людей, незадумываясь, устраняли, убирали с дороги; в Европе того времени вряд ли нашелсябы царствующий дом, который не знал бы за собой подобных преступлений. Ради,королевского венца четырнадцатилетние мальчики женились на пятидесятилетнихматронах, а незрелые отроковицы выходили за дряхлых дедушек; никто не спрашивалдобродетели, красоты, достоинства и благонравия – женились на слабоумных,увечных и параличных, на сифилитиках, калеках и преступниках, – зачем же ждатькакой-то особой щепетильности от тщеславного честолюбца Норфолка, когдамолодая, красивая, пылкая государыня не прочь назвать его своим супругом?Ослепленный честолюбием, Норфолк не оглядывается на то, что сделала МарияСтюарт в прошлом, он больше занят тем, что она может для него сделать вбудущем; этот болезненный недалекий человек мысленно уже видит себя вВестминстере, на месте Елизаветы. Итак, дело внезапно приняло новый оборот:ловкие руки Мэйтленда ослабили петлю, в которой запуталась Мария Стюарт, ивместо ожидаемого сурового судьи она вдруг находит жениха и помощника.

Но недаром у Елизаветы чуткие наушники и неусыпный, склонный кподозрительности ум. «Les princes ont des oreilles grandes, qui oyent loin etprès»[152], – похвалилась она как-тофранцузскому послу. По сотне незаметных признаков чует она, что в Йорке варятсякакие-то подозрительные снадобья – не будет ей от них проку. Первым деломпризывает она к себе Норфолка и спрашивает с усмешкой, уж не затеял ли онжениться. Норфолк никакой не герой. Громко и отчетливо пропел евангельскийпетух: растерявшись, как уличенный в шалости мальчишка, новоявленный Петр[153]– Норфолк тут же отрекается от Марии Стюарт,чьей руки он лишь вчера домогался. Все это ложь и клевета, никогда бы он неженился на распутнице и убийце. «Ложась спать, – говорит он с наиграннымпафосом, – я хочу быть уверен, что под подушкой меня не ждет отравленныйкинжал».

Елизавета себе на уме – что она знает, то знает: с гордостью скажет онапотом: «Il m’ont cru si sotte, que je n’en sentirais rien»[154]. Когда эта женщина в неудержимом гневе хватает за шивороткого-либо из своих лизоблюдов, тот сразу же вытряхивает из рукава все своисекреты. Теперь она сама наведет порядок. По ее приказу сессия двадцать пятогоноября переносится из Йорка в Вестминстер, в Camera Depicta[155]. Здесь, в двух шагах от ее двери, под ее сверлящимвзглядом, Мэйтленду труднее извернуться, чем в Йоркшире, в двух днях езды отЛондона, вдали от ее стражи и шпионов. К тому же Елизавета в подкреплениекомиссарам, не оправдавшим ее надежд, назначает других, более надежных людей, впервую очередь своего любимца Лестера. Теперь, когда вожжи прибраны к еекрепким рукам, процесс идет в быстром темпе, не отклоняясь от указанной цели.Старому ее нахлебнику Меррею дан ясный и недвусмысленный наказ «защищаться» и кэтому опасное напутствие – не отступать и перед «extremity of odiousaccusation»[156], иначе говоря, не стесняясь,предъявить «письма из ларца» в доказательство того, что Мария Стюарт находиласьс Босуэлом в прелюбодейственных отношениях. О торжественной клятве своей милойкузине, что на процессе не будет произнесено ничего «against her honour»,Елизавета и думать забыла. Лордам, однако, все еще не по себе. Они медлят, иколеблются и вместо того, чтобы прямо предъявить письма, ограничиваются общиминамеками. И так как открыто приказать им Елизавета не может, не рискуя выдатьсвою пристрастность, она пускается на еще большее лицемерие. Притворяясь, будтоона свято уверена в невиновности Марии Стюарт и видит одну лишь возможностьвосстановить ее честь – выяснить все до конца, она с нетерпением любящей сестрытребует, чтобы ей были предъявлены все улики, дающие основание для «клеветы».Она домогается, чтобы письма и любовные сонеты были положены на судейскийстол.

Под таким давлением лорды наконец уступают. Меррей еще в последнюю минутуразыгрывает комедию: симулируя сопротивление, он не сам кладет письма на стол,а, помахав ими, поспешно прячет, предоставляя секретарю «насильно» вырвать унего всю пачку. И вот, к вящему торжеству Елизаветы, письма на столе, ихзачитывают вслух: сперва один раз, а назавтра, перед расширенной комиссией, вдругой. Лорды, правда, в свое время клятвенно засвидетельствовали ихподлинность, но Елизавете этого мало. Словно предвидя возражения защитниковМарии Стюарт, которые спустя столетия провозгласят, что письма подложные, онаприказывает в присутствии всей комиссии сравнить их самым тщательным образом стеми, которые шотландская королева писала ей своей рукой. Во время этогорасследования представители Марии Стюарт покидают зал – еще один важныйаргумент в пользу подлинности писем, – вполне резонно заявляя, что Елизавета несдержала своего обещания, что не будет допущено ничего порочащего Марию Стюарт– «against her honour».

Но какая может быть речь о законности в этом самом беззаконном из судебныхразбирательств, на котором не позволено быть главной обвиняемой, тогда какобвинителям, таким, как Ленокс, никто не завязывает рта. Не успелипредставители Марии Стюарт хлопнуть дверью, как комиссары единогласно выносят«предварительное постановление» о том, что Елизавете не подобает допускать ксебе Марию Стюарт, пока та не очистится от всех обвинений. Елизавета добиласьсвоего. Наконец-то сфабрикован предлог, который был ей до смерти нужен, чтобы сполным правом отвернуться от беглянки; теперь уже нетрудно измыслить основание,которое позволило бы и впредь содержать узницу «in honourable custody»[157]– более благоприличный, иносказательныйоборот для одиозного слова «заточение». С торжеством воскликнет один из верныхЕлизаветы, архиепископ Паркер: «Наконец-то наша добрая королева держит волка зауши!»

«Предварительное» ошельмование сделало свое дело: опозоренной Марии Стюартостается только, склонив голову и заголив шею, ждать приговора, словно ударатопором. Можно уже официально заклеймить ее именем убийцы и выдать Шотландии, атам Джон Нокс не знает пощады. Но в этот миг Елизавета подъемлет руку,предупреждая смертельный удар. Неизменно, когда нужно принять последнеерешение, доброе или злое, этой непостижимой женщине изменяет мужество.Великодушный ли то порыв человечности, отнюдь ей не чуждой, или же запоздалоераскаяние в том, что она нарушила свое королевское обещание пощадить честьМарии Стюарт? Дипломатический ли расчет, или – нередкое у таких загадочныхнатур – хаотическое смешение самых противоречивых чувств – трудно сказать, ноЕлизавета снова отступает перед возможностью окончательно расправиться спротивницей. Вместо того чтобы дать суду вынести суровый приговор, онаоткладывает решение и вступает с Марией Стюарт в переговоры. В душе Елизаветажаждет одного – чтобы эта упрямая, строптивая, неугомонная женщина оставила еев покое, она хочет только принизить ее и усмирить; поэтому она подает МарииСтюарт мысль – еще до произнесения приговора опротестовать подлинностьдокументов; кроме того, подсудимой через третьих лиц сообщают, что в случае еедобровольного отречения ей будет вынесен оправдательный приговор и дозволеносвободно проживать в Англии, где ей назначат государственный пенсион. В то жесамое время ее стращают публичной казнью – все те же методы кнута и пряника, –и Ноллис, доверенный английского двора, доносит, что сделал все от негозависящее, дабы до смерти запугать узницу. Итак, опять угрозы и приманки –излюбленный метод Елизаветы.

Но ни угрозы, ни приманки уже не действуют на Марию Стюарт. Как всегда,обжигающее дыхание опасности только пришпоривает ее мужество, а вместе с нимрастет и ее самообладание. Она не хочет требовать пересмотра вопроса оподлинности документов. Пусть с запозданием, она поняла, в какую попаласьловушку, и, возвращаясь к своей исходной позиции, отказывается вести переговорысо своими подданными на равной ноге. Довольно ее королевского слова, оно ещедолжно перевесить все показания и документальные свидетельства врагов. Наотрезотказывается Мария Стюарт от предложенной сделки – ценой отречения купить себемилость судей, чьих правомочий она не признает. И, полная решимости, бросаетона посредникам слова, верность которых докажет потом всей своей жизнью исмертью: «Ни слова о том, чтобы мне отказаться от своей короны! Чемсогласиться, я предпочитаю умереть, но и последние слова мои будут словамикоролевы Шотландской».

Итак, запугать ее не удалось: половинчатым решениям Елизаветыпротивопоставила Мария Стюарт свое непреклонное решение. Опять Елизаветаколеблется, и, невзирая на позицию, занятую подсудимой, суд не отваживается нагласный приговор. Елизавета, как всегда и как мы не раз еще увидим, отступаетперед последствиями своих желаний. В результате приговор звучит не таксокрушительно, как предполагалось вначале, но со всей предательскойдвусмысленностью и низостью, свойственной процессу в целом. Десятого январяторжественно выносится хромающее на обе ноги определение, гласящее, что вдействиях Меррея и его сторонников не усмотрено ничего противного чести идолгу. Это – полное оправдание мятежа, поднятого лордами. Куда двусмысленнеезвучит реабилитация Марии Стюарт: лордам якобы не удалось привести достаточноубедительных улик, чтобы изменить доброе мнение королевы о ее сестре. На первыйвзгляд это можно принять за реабилитацию подсудимой и за признание обвинениянесостоятельным. Но отравленный наконечник стрелы засел в словах «benesufficiently». Этим как бы намекается, что улики были тяжкие и многообразные,но им не хватало той «полноты», какая единственно могла бы убедить стольдобросердечную королеву, как Елизавета. А больше Сесилу для его планов ничего ине нужно: над Марией Стюарт по-прежнему висит подозрение, найден достаточныйпредлог, чтобы держать беззащитную женщину под замком. На данное время победилаЕлизавета.

Но это пиррова победа. Ибо, пока Елизавета держит Марию Стюарт в заточении,в Англии существуют как бы две королевы, и доколе одна не умрет, в стране небудет мира. Беззаконие всегда родит беспокойство, и нет проку в том, что добытохитростью. В тот день, когда Елизавета отняла у Марии Стюарт свободу, она исебя лишила свободы. Обращаясь с ней как с врагом, она и ей открывает дорогудля враждебных действий, преступив клятву, и ее благословляет на любоеклятвопреступление, своей ложью оправдывает ее ложь. Годами будет Елизаветарасплачиваться за то, что ослушалась первого, естественного своего побуждения.Слишком поздно придет к ней признание, что великодушие в этом случае было бы имудростью. Незаметно заглохла бы в песках жизнь Марии Стюарт, если быЕлизавета после дешевой церемонии прохладного приема отпустила ее из Англии! Всамом деле, куда девалась бы та, что с презрением отпущена на все четырестороны? Ни один судья, ни один поэт никогда бы уж за нее не заступился; спечатью зачумленной на лбу после всех происшедших с ней скандалов, униженнаявеликодушием Елизаветы, она бесцельно кочевала бы от двора к двору; путь вШотландию ей преграждал Меррей, во Франции и Испании не слишком обрадовались быприезду беспокойной гостьи. Быть может, по пылкости нрава она запуталась бы вновых любовных приключениях, быть может, последовала бы за Босуэлом в Данию.Имя ее затерялось бы в веках или в лучшем случае называлось бы без большогоуважения, как имя королевы, сочетавшейся браком с убийцею своего мужа. И отэтой-то безвестной, жалкой доли спасла ее историческая несправедливостьЕлизаветы. Это Елизавета позаботилась о том, чтобы звезда Марии Стюарт воссиялав прежней славе, и, стараясь ее унизить, лишь возвысила, украсила низвергнутуюмученическим венцом. Ни одно из ее собственных дел не превратило Марию Стюарт втакую легендарную фигуру, как причиненная ей несправедливость, и ничто неумалило в такой мере моральный престиж английской королевы, как то, что врешающий миг она упустила возможность проявить истинное великодушие.

Дата добавления: 2015-07-12