Исходы из заброшенности

Невыход из конспирации нельзя, собст­венно говоря, назвать поражением Dasein, ведь феноменологически здесь получается обман обманщика — важнейший узловой пункт круговорота всеобщей аферистики, первоисточника динамизма Weltlauf. Мы убедились, что мир подготовлен к заброске агентов, готов оказать им должный прием — ибо этот мир и сложился как постоялый двор (Дом Бытия) для засланных и непрерывно за­сылаемых лазутчиков.

Вопрос, «откуда» заброшен агент, отно­сится к числу самых запутанных. Хайдеггер уклоняется от ответа, понимая, что придется так или иначе пересказывать миф Платона о пребывании души в сфере чистых эйдосов: «Отпадение Dasein нельзя поэтому рассмат­ривать как "падение" из некоего более чис­того и более высокого "первородного состо­яния". Об этом у нас не только нет никакого онтического опыта, но и онтологически мы не имеем никаких возможностей и направля-ющих нитей для интерпретаций». Впрочем, какой-то опыт все же есть — но он располо­жен принципиально за пределами бодрство­вания, вне поля активного сознания. Дале­кая родина вспоминается (вспоминает себя) в наплывах сновидений и грез. Да еще штирлиц направляет искусству экзистенциальный заказ, можно сказать, объявляет конкурс на лучшую картинку с абрисом далекой роди­ны. Произведения, отправляемые на конкурс соискателями, обычно узнаются по назва­нию: «Другие берега», «В поисках утрачен­ного времени», «Детство Люверс». В записках о потерянном рае процессы воспомина­ния и воображения ничем не отличаются друг от друга с точки зрения подлинности результата — вообще визуальный образ еще более расплывчат, чем тени на стене пещеры. Акустическая связь с Центром несомненно прочнее — поэтому в конкурсе, объявленном штирлицем, Музыкант превосходит Писате­ля и Художника. Как известно, Юстаса свя­зывала с Центром русская пианистка, в ее отсутствие Штирлиц слушает Эдит Пиаф, получая при этом надлежащую подзарядку. На самых ранних стадиях заброшенности роль музыки особенно велика. Последние два-три десятилетия через позывные рока осуществлялась массовая самоидентифика­ция начинающих агентов. Универсальный пароль — «Yellow Submarine» — придавал силы для противостояния и диверсий, «Taste of Honey» напоминал о сладости невидимой отчизны. Но различить истинный зов бытия среди акустических имитаций ничуть не лег­че, чем опознать визуальный образ, — пожа­луй, степень соблазна даже выше ввиду осо­бой задействованности канала. Вот и агент по кличке Dasein попался на имитацию — не помог даже тренаж в разведшколе Хайдеггера. Однако в момент написания «Бытия и времени», одной из самых честных и герои­ческих книг нашего столетия, Хайдеггер еще не подозревал, что сам будет пленен на вра­жеской территории — и даже не доктором Sorge, а все теми же пресловутыми спецслуж­бами Weltordnung — стража времени застави­ла его опознать в качестве послания с родины Dasein лесные тропки, размеренную речь кре­стьян Шварцвальда. Чаша и башмаки, предъ­явленные в качестве вещественного доказа­тельства, сыграли свою роль. Что поделаешь, такова уж тяжкая шпионская доля — даже лучших связных, даже Резидентов, не ото­званных своевременно в Центр...

Как знать, возможно и Ницше, проживи он еще в здравом уме пару десятилетий, «разглядел» бы по-настоящему фальшиво­монетчиков, нашел бы свою прелесть в слишком человеческом и воспел бы сельско­го пастора, музицирующего соседа, торгов­ца зеленью (он уж точно сделал бы это луч­ше Честертона и Сент-Экзюпери) и прогнал бы своих зверей. Но героическое безумие уберегло великого разведчика от явки с по­винной.

В общих чертах вывод Хайдеггера верен: мы не имеем ни «онтического опыта», ни «онтологической возможности» для иденти­фикации Далекой Родины, первоисточника подлинности. Dasein действительно отвечает на вопрос «кто?» (§25) — но не отвечает на вопрос «откуда?». В отличие от буквального шпиона, который под влиянием времени по­степенно забывает, «откуда он», экзистен­циальный шпион погружен в забвение бытия с самого момента заброшенности, и даже до­прос с пристрастием не заставит его вспомнить ни географию (или небографию) духов­ного отечества, ни имени Резидента. Вопро­шаемый знает только «здесь бытие» — самая пристальная феноменология бессильна рас­ширить это знание. За левым порогом «здесь бытия» начинается сфера абсолютной фаль­сификации, за правым порогом, именуемым смертью, — зона молчания. Обладает досто­верностью лишь сам факт происхождения «не от мира сего», (Подобным же образом определяется понятие «вещи-в-себе» у Канта: мы знаем, что за явлением стоит не­что, но не можем сказать, что именно. Гегель попытался отменить «вещь в себе» за «ненадобностью», но факти­чески лишь удалил ее из сферы самоотчета. Дело в том, что вердикт о сосуществовании выносится не интенцией чистого разума и не законодательством практического разума, а «отдельной способностью души») входящий в определение подлинности, но редко кому сообщаемый. Гадалки всегда используют эту точечную до­стоверность для вхождения в доверие — до­статочно сказать «вы попали не в тот век, вы предназначались совсем для другого мира, разминулись со своим временем», вляпать про какую-нибудь эпоху испанских гран­дов — и после такой «проницательности» можно смело собирать дивиденды. Хотя оче­видно, что человек, вообще не знакомый с ощущением своей заброшенности в мир, просто не добирает мерности для бытия в ранге субъекта (личности). Для того чтобы «здесь бытие» (Da sein) могло быть, оно (он, она) должны быть «не отсюда» — в противном случае мы имеем дело с формальным присвое­нием определенностей первого лица, без обре­тения «подлинного-во-мне». Без пульсации штирлица и матахари бурный поток Weltlauf мелеет и обращается в болото, но для иници­ации экзистенциального шпионажа вполне достаточно самого факта заброшенности: чтобы произошел взрыв, катастрофа — сло­вом, бытие от первого лица (Я-присутствие), нужно выдернуть чеку гранаты, оторвать от Духовной Родины, лишить чего-то. Так в хи­мии молекула, лишившаяся атома, становится активным реагентом — свободным радика­лом. Агент, оторванный от центра, получает импульс (Sprung), утилизуемый затем спец­службами СМЕРШ, инстанцией «контр-Dasein».

Надо тем не менее сказать, что исходы из заброшенности всегда образуют некое поле возможностей. Рассмотрим еще одну типич­ную конфигурацию: приключения шпиона, вторая серия. Перед нами вновь «юноша, об­думывающий житье». Реализуя «обыкновен­ное шпионское», он решает внедрР1Ться «к ним» — в какую-нибудь религиозную об­щину, секту, политическую партию, — сло­вом, в некую компактную подсистему «их» лицемерного мира. Целью внедрения является абстрактное продвижение наверх — вообще, дальность броска представляет собой самодо­статочную ценность во всякой заброшеннос­ти. Лазутчик имеет весь набор соответству­ющих преимуществ — имитируя внешние «правила игры», он не тратит времени на об-живание внутреннего. Ценностная пробле­матика сообщества предстает перед ним в форме тригонометрической задачи, кото­рую он/она решает с помощью встроенного интригометра, своеобразной логарифмичес­кой линейки, входящей в устройство штир­лица и, особенно, матахари.

Неудивительно, что недавний выпускник разведшколы внутренней философии (где главная дисциплина — как быть самому-себе-хитрым) получает преимущество в скорости иерархического продвижения. И можно себе представить реверберации штирлица, когда интригометр не подводит! Открываются нуж­ные двери, отстраняются ненужные люди — агент трепещет от кульминаций штирлица, по сравнению с которыми сексуальный ор­газм просто буря в стакане воды, — это тем более относится к растянутой во времени кульминации матахари, типа салона госпожи де Севинье (или госпожи де Вердюрен, если обратиться к Прусту).

Однако наш шпион наивен и девственно чист — хотя бы потому, что не знает, в чем состоит главная трудность, которую невоз­можно ни рассчитать, ни даже предусмот­реть с помощью интригометра. Дело в том, что в своем карьерном движении вверх, про­ходя через слои верных, агент нарушает тех­нику безопасности при обращении с группо­выми ценностями. Чужие убеждения, если они в течение какого-то времени высказыва­ются от первого лица, начинают проявлять радиоактивные свойства — происходит процесс их спонтанного деления, и ничего не подозревающий носитель начинает про­тив воли разделять их. Как раз отсюда шпи­он не ждет подвоха, ибо он не учитывает риск «утечки вовнутрь» и самопроизвольного отравления принципами, первоначально принятыми в качестве формальных правил игры. Сколько верных адептов, надеясь по­ловить рыбку в мутной воде, сами попались на крючок!

Неудача миссии точно так же вытесняется в под­сознание, как и «любовные неудачи» и другие травма­тические факторы. Шпион, совершивший фактичес­кую явку с повинной, может пребывать в полной уверенности, что у него и не было никаких диверсион­ных намерений — подобно тому, как пациент психо­аналитика пребывает в неведении относительно своих инцестуозных влечений.

Альтернативный исход из заброшенности связан с уже знакомой нам фигурой Супер­шпиона, которому удалось сохранить всю полноту беспринципности, необходимую для прорыва на самый верх. Сверхобманщик из­бегает замедления, поскольку его штирлип справляется с помехами, интригометр рабо­тает на полную мощность и ежедневно со­блюдается завет Талейрана: «Бойтесь первых порывов души, они могут быть искренними».

Супершпион в экзистенциальном смыс­ле — это тот, кто проходит в святая святых, ни разу не провзаимодействовав с благода­тью. И, поскольку рядовой агент справиться с такой задачей явно не в состоянии, понят­но, что именно из числа сверхобманщиков формируются высшие эшелоны власти — во всяком случае, в компактных подсистемах Weltlauf. История только христианских ре­лигиозных сект полна подтверждениями преимуществ двойной игры. Ересь катаров, распространившаяся в конце XIII века на юге Франции, может служить характерным примером. Катары отличались исключи­тельной радикальностью в соблюдении христианских заповедей, стремясь восста­новить «чистоту первоначальной веры». Даже простые крестьяне, примыкавшие к секте, соблюдали обет безбрачия, не го­воря уже о строгости постов. Что же каса­ется духовных вождей движения, так назы­ваемых «parfais» («совершенных»), то они, как водится, только руководствовали исти­ной других, но отнюдь не руководствова­лись ею сами. Карая рядовых верующих за малейшие послабления, лидеры буквально купались в разврате. Так, во время следст­вия выяснилось, что один из кюре, принад­лежавший к числу parfais, имел целый гарем наложниц1.

Естественно, катары не являются ис­ключением, как не являются исключением секты — достаточно вспомнить череду не­погрешимых монстров, сменявшихся на папском престоле, — подобные экземпляры нечасто встречаются даже в уголовном ми­ре. Об истории политических партий гово­рить излишне. Шеф гестапо Мюллер как-то сказал Штирлицу, своему коллеге по шпи­онскому делу: «Никому верить нельзя. Да­же себе». И помолчав, добавил: «Мне — можно».

Нам тем не менее следует исходить из факта, что мир до сих пор не обрушился.

Это значит, что экзистенциальные спец­службы каким-то образом справляются и с двойными агентами, и с супершпионами. Каким же?

Во-первых, даже среди шпионов по про­фессии двойных агентов не так уж много — они представляют в основном «гильдию мас­теров», вписанных золотыми буквами в исто­рию разведок. Во-вторых, что касается соб­ственно экзистенциальных супершпионов, то они выполняют исключительно важную функцию «контролеров ОТК» — проверяют на прочность устои общества. Сверхобман­щики прочесывают горизонты социальности, разрушая все, что может быть разрушено, и оставляя после себя лишь воистину незыб­лемые установления. Они — санитары обще­ства.

Вспомним: за исторически сопоставимый период времени римская курия и духовные вожди катаров насчитывали в своих рядах примерно равное количество «подонков». Од­нако католическая церковь, в отличие от ката­ров, существует и по сей день, она прошла и выдержала испытание сверхобманщиком. По-видимому, свой «Хаким-под-покрывалом» должен появиться в каждом союзе вер­ных, и, покуда этого не произошло, говорить о подлинной жизнеспособности рано.

Наконец, роль двойного агента крайне важна для создания общей ауры гиперподо­зрительности, атмосферы крайне необходи­мой для принятия решения о заброске в мир. Пронизывающее лицемерие улавливается встроенным детектором лжи, и срабатывает импульс третьего рождения: пробуждается штирлиц (матахари) как самостоятельная ин­станция психики — Dasein начинает внедряться и конспирироваться, а не груши околачивать. Суммарная энергетика мира возрастает. Так, в хасидской космологии мир создается путем сжатия (контрактации) — «цимцум» и «разби­ения сосудов»: первичная аскеза Бога ограни­чивает самодостаточность и дает место актив­ности.

М. К. Мамардашвили в свое время заметил, что эпитет «дваждырожденный» относится не только к брахману, но и к каждому человеку, поскольку он че­ловек. Под вторым рождением имеется в виду выбор ду­ховного отечества. Но для подлинности первого лица необходимо еще и третье рождение — акт заброшенно­сти в мир. Если нет во мне шпиона, то нет и меня. Поэто­му картезианская экспликация самодостоверности — cogito, ergo sum — принципиально предназначена для других, она не может быть внутренним рефреном. Пер­вичные позывные Я (внутреннее самоозвучивание) го­раздо точнее сформулированы в песне колобка:

Я от бабушки ушел,

Я от дедушки ушел,

От тебя, <лицемерный мир>,

и подавно уйду.

Дата добавления: 2015-07-12