Огонь у порога 11 страница

– Раньше глупостей народ много говорил про то место. Видели там бесов скачущих. Необразованность одна! Бесов попы выдумали.

Старичок почему-то насупился и стал угрюмым. Я мысленно поблагодарил его за полезную информацию, одновременно мне стало жаль его: он был дважды ограблен. Первый раз его, как и весь его народ, ограбила Церковь, когда, многие века тому назад пришедши из Византии в его лесные селения, зачислила в черти всех русалок, полевиков, кикимор, леших и домовых, с которыми так уютно с незапамятных времен уживались его предки. Второй раз – когда ему внушили, что человек – единственное разумное существо во всем мире.

Дивья гора – каким ароматом сказки повеяло от этого названия. Ясно, что лучшего места, чтобы вызвать эльфов, мне не найти. Завтра же с утра иду туда!

На другое утро, расспросив у старичка, какой дорогою лучше добраться до Дивьей горы, я рано вышел из дома. Радость солнечного утра залила меня, как только я переступил порог. На все лады голосили птички. Полны сверкающих капель были травы по обочинам колеи.

Вспомнив свое босоногое детство на хуторе и то наслаждение, с каким я тогда бродил по утренней росе, снял было ботинки, но, пройдя всего десяток-другой шагов, чуть ли не со стоном снова их надел: каждый камешек причинял боль... Э-э, я не тот, что был в детстве. Физически, конечно... Но так же, как в детстве, жаждал мира, скрытого за очевидностью. Из-под серого валуна на мшистую полянку должны были вылезать похожие на смешных длиннобородых старичков гномы. На залитой полуденным солнцем лесной прогалине, заросшей иван-чаем, шиповником и малинником, в облаке порхающих мотыльков должны были кружиться нежно-игривые маленькие эльфы – те самые, которых удалось заснять Конан Дойлю... А сегодня я шел, имея при себе волшебный ключ, навстречу увлекательнейшему эксперименту. О, до чего ты хороша, жизнь! Я ускорил шаги.

Гора была уже совсем близко – я свернул с проселка на межу и средь тихо покачивающихся колосьев брел к ее подножию. Межа круто загнулась кверху и затем оборвалась. Начался довольно крутой подъем с кое-где выпирающими из земли крупными камнями. Редкий, почти весь из могучих елей и сосен лес, как зубчатой короной, увенчал вершину. И как только я шагнул под его сень, налетел легкий ветерок, качнулись слегка вершины, и шорох, – как бы тихим шепотом сказанное "при-ш-шел", –пронесся по всему лесу.

Мне стало необычайно хорошо на душе. Мое детство протекло под сенью леса, который почти вплотную примыкал к дому. У меня были любимые деревья, под которыми я любил сидеть и мечтать. Иногда я разговаривал с ними и пытался понять, что шептали и рассказывали они в ветреные дни, когда вершины их качаются – ходуном ходят, а внизу – уютная тишь.

Отыскав солнечную полянку на самой вершине, где сизые дали проглядывали через редкие стволы, я уселся на одном из крупных валунов, меж которых чернела яма. Нетрудно было догадаться, что тут, видимо, раньше и стоял каменный Див, пока его не подкопали и не увезли археологи.

Сизо-голубое сверкание далей пронизывало меня томительно сладким зовом. Один за другим вставали дымкой окутанные холмы – чем дальше, тем – голубей и щемяще зовущие. Желтыми лентами вились по ним дороги, обрывались и точно повисали в воздухе. Какая это была прекрасная земля!

Рука сама потянулась к рюкзаку и вытащила флейту. Сейчас, как мифический бог Пан, игравший на свирели наядам, я буду играть эфирным существам сокровенной природы...

Вот нотный листок, на нем шаловливый Купидон с крылышками. Полились первые звуки. Я сыграл всю мелодию, краем ока наблюдая по сторонам ­вдруг покажутся эльфы, но никого не было.

Откуда-то донесся нежный аромат: к запаху солнцем нагретой хвои присоединился аромат жасмина, которого тут не было.

Я сыграл второй, третий раз – аромат жасмина резко усилился, и вдруг у самого уха услышал еле уловимый шепот:

– Я здесь. Перестань играть.

Я оглянулся – никого не было. – "Может, почудилось?", – подумал я и снова, было, поднес флейту к губам, как услышал гневный шепот:

– Не играй. Я здесь. Мне больно!

Я снова оглянулся – и, по-прежнему, ни души. И снова зашептал голос так близко, что, казалось, кто-то говорит у самого уха:

– Говори скорее, что тебе нужно. Зачем ты меня звал?

– Я хочу тебя видеть. Кто ты? – сами по себе вырвались у меня слова.

В этот миг на коричневой коре старой сосны шагах в трех от меня вспыхнуло золотистое пятно. Казалось, солнечные лучи плавятся в нем, образуя быстрорастущий золотистый ком; он весь кипел, темнел и, точно от взрыва, внезапно принял человеческую форму – предо мной стояла девушка с черной, как вороново крыло, копной волос на голове, с гневными глазами и лицом, искаженным болью. Поднятые смуглые, отливающие червонным золотом руки говорили о том, что они только что зажимали уши.

– Я Дулма. Разве старый колдун не передал тебе моего имени вместе с флейтой?

Тут только я заметил, что она дивно прекрасна и... совершенно нагая. Но я был так поражен ее появлением, что последнее обстоятельство меня совсем не удивило.

– Никакого колдуна не знаю, а флейту я купил на базаре.

Она опустила руки. Страдальческие черты лица разгладились, и я мог поклясться, что она смотрит на мое лицо с таким же любопытством, как я на ее.

– Но кто ты? Я хочу сказать... лесной дух? – пробормотал я смущенно и замолк.

– Так ты не знал, кого зовешь? Да, я лесной дух. Вы зовете нас русалками, феями – у нас сотни имен... И нет народа, который бы нас не знал. Что нужно тебе от меня?

– Да... что нужно мне от тебя? – точно эхо я повторил ее слова, зачарованно глядя в ее широко раскрытые глаза, где все еще сверкал остаток гнева. Воистину я не знал, что мне от нее нужно – я никогда об этом не думал, и появление ее было таким ошеломляющим. Но потом меня словно озарило, и, бурно, страстно, путаясь и запинаясь, у меня стали вырываться слова:

– От тебя мне ничего не нужно! Мне нужна только ты сама! И ты стоишь здесь передо мной вся трепетная, живая и так чудесно хороша!.. С раннего детства, впервые услышав мамины сказки, я искал тебя в лесу, в поле, у речки. Случалось заблудиться в лесу, и я звал тебя мысленно, надеялся, что ты явишься, возьмешь меня за руку и выведешь на дорогу. Но ты все не шла, и я, одинокий, плакал в лесу. Но верил, что ты есть. Но потом меня окружили высокомерные сухие люди и скрипучими голосами назвали мои мечты бреднями и уверяли, что кроме людей никаких других разумных существ на земле нет. И тогда мне опять хотелось плакать от чувства одиночества. Но теперь все хорошо – ты передо мной! Ты так дивно прекрасна – ты еще лучше, чем была в моих мечтах! – я замолк, будучи не в силах оторвать от нее восхищенных глаз.

Новое чувство отразилось на ее лице – это была гордость...

Да, гордость женщины, купающейся в волнах неподдельного восхищения мужчины. И уже совсем по-другому зазвучал ее голос, когда она с плохо скрытым умыслом спросила:

– Неужели ты нашел во мне что-то хорошее? Старый колдун ни разу не сказал мне ласкового слова. Он требовал только одно – указать ему очередной клад.

– А зачем ты ему повиновалась?

– Мальчик! Прости меня, что я тебя так назвала. Но ты действительно наивен, как мальчик! Нас принуждают повиноваться. Ты этого не знал?

– Откуда мне знать.

– Я была маленькой, совсем неопытной, когда он подманил меня, играя на своей флейте. А когда я подошла к нему совсем близко, могучими чарами в мгновение ока приковал меня навеки к флейте, вернее, к той мелодии, которую ты играл; я раба твоей флейты. Где бы я ни была, я должна лететь на ее зов.

– А если не полетишь?

– Тогда мне больно. Каждый звук впивается в мое тело и жалит, жалит... – И моя игра тоже причинила тебе боль?

– Да, особенно, когда ты играл второй и третий раз. Точно тысячи игл вонзились в меня.

– Прости, прости меня, Дулма, я не знал, что терзаю тебя! – я бросился вперед, схватил ее руки и стал осыпать их поцелуями. Они были теплы, нежны и трепетны. Казалось, из них исходил ток, свойства которого описать не берусь, – он наполнил меня томлением...

Она высвободила руки, глянула на меня своими бездонными глазами и после краткого молчания произнесла:

– Освободи меня.

– Каким образом?

– Сожги флейту, ноты – все, все.

– Только-то? Да я... – и тут же стал озираться в поисках материала для костра.

Дулма пристально за мной наблюдала. Тонкая улыбка блуждала у рта. Поодаль кое-где валялись серые обломки сучьев, куски полусгнившей коры, прошлогодние шишки – материал, в общем, неважный. Но когда я собрал его в кучу, оказалось, что у меня нет спичек, и я беспомощно взглянул на Дулму.

– Ничего, – она улыбнулась, – огонь везде. Нагнувшись над сложенной мною кучей, она подула на нее раз, другой – и язычок пламени лизнул дрова...

Когда костер разгорелся во всю силу, я схватил флейту вместе с нотными листиками, чтобы бросить в пылающее пламя. В этот момент что-то изменилось в лице Дулмы, что-то дрогнуло, и она быстро перехватила мою уже занесенную над костром руку.

– Подожди, хорошо ли ты понимаешь, что ты делаешь и что теряешь? Как только флейту охватит пламенем, я исчезну, и никогда больше ты не увидишь меня.

– Дулма, зато ты будешь свободна и счастлива!

– И ты ничего не требуешь взамен?

– Дулма... – я запнулся и замолк, отчаянно борясь с самим собою: сказать или не сказать ей, что она мне безумно дорога, что ее появление как бы взорвало, высвободив во мне долго лежавшее и хорошо упрятанное чувство неудовлетворенной любви; что она есть воплощение того образа женщины, который смутно вставал в моих юношеских грезах, ­образа нездешнего, того, о котором сказал Александр Блок:

"Шел я на север безлиственный,

Шел я в морозной пыли:

Слышал твой голос таинственный –

Ты серебрилась вдали..."

– Дулма, – сказал я, и спазма перехватила мне горло, – Дулма, любовь ничего не покупает, не торгуется и не ставит условий.

– Разве любовь... – тихо прошептала она и жалостливо поглядела на меня. – Бедный! Любить фею...

– Ты мне нравишься – я могла бы полюбить тебя, но наше счастье было бы очень коротким: у нас свои законы. И зачем тебе это, когда по земле ходит та, единственная, которая может стать твоим настоящим счастьем?

– Я не знаю такой, и почему она – единственная?

– Когда-то вы с ней были одно, а потом стали двумя. Ты встретишься с нею – я тебе помогу.

– Но как я узнаю, что это именно она? Дулма протянула к самому моему лицу свои смуглые пальчики – из них струился нежный аромат жасмина.

– По запаху моих рук ты узнаешь ее – я буду рядом. Феи не бывают неблагодарными.

Я бросил свои колдовские инструменты в пламя. Огонь яростно набросился на них.

Дулма встала между мной и костром и, неожиданно ласково мне улыбнувшись, исчезла...

Костер догорал. Налетел легкий ветерок, пошевелил веточки и как бы прошептал: уш-шла... Да... из моей жизни ушла сотканная из солнечных лучей и лесных запахов сказка... Была – и нет ее!.. А существуют ли, вообще, сказки? Может быть, все они – быль?

Настала зима. Опять служебная надобность несла меня в захолустье Приуралья – на этот раз в старинное село Ш. Автобусы ходили туда крайне редко. Выйдя на железнодорожной станции, я пристроился в сани к возвращающемуся в то же село колхознику.

Белый-пребелый снег искрился под полуденным солнцем, а изредка попадающиеся бугры отбрасывали голубые тени. Кругом безлюдье, голубая чаша неба над головой и ни души. Часа через два езды возница сказал:

– Вон за тем холмом (он показал кнутовищем) наше село. Скоро дома будем. Да никак (тут он приставил ладонь козырьком к глазам) покойника везут.

Я взглянул в указанном направлении и увидел вдали холм с одинокой елью на вершине. Из-за холма змейкой выползла похоронная процессия из нескольких подвод. Взгляд мой задержался на обитом красным кумачом гробу на передних санях.

Гроб грубо вторгался в белое безмолвие снегов, нарушая его. Рядом с гробом, обхватив, левой рукой крышку, сидела молодая женщина, а позади нее – что-то закутанное в старый плед: когда мы подъехали ближе, это "что-то" оказалось курносенькой девочкой.

Мой возница, почтительно освобождая дорогу, свернул под гору в нетронутый снег, остановил лошадь и, сняв шапку, перекрестился. Но тут произошло нечто неожиданное: поравнявшись с нами, сани с гробом заскользили боком, как это бывает зимою на так называемых раскатах. И со стуком ударились о наши сани. Гроб удержался на месте, но женщина слетела со своего места и повалилась мне прямо на руки, которые я едва успел подставить. От испуга ее большие серые глаза еще больше расширились, но лицо не выражало никаких эмоций – она была совершенно пьяна. Больше я ничего не успел заметить – я был ошеломлен совсем другим: от нее хлынула на меня волна нежного аромата жасмина...

... Жасмин зимой... Дулма и ее предсказание... Значит, Дулма подает мне знак, что эта пьяная баба с ребенком и есть царевна моей мечты, моя половина!

В оцепенении глядя на нее, я так и продолжал держать ее в руках, пока она сама не заговорила, едва ворочая языком:

– Пусти, чего держишь!

И вдруг, жеманно улыбаясь, с пьяной улыбкой добавила:

– Ишь обрадовался, щелкунчик, что я сама ему на руки пришла, – и перелезла обратно в своя сани.

– Пропадет баба – зальется, – сказал мой возница и тронул лошадь.

– А какая хорошая девка была! Недотрога. Спиртного в рот не брала. Стихи сочиняла и в клубе читала! Да вот...

– Ну что – "да вот"?

– Гармонист в селе был, гуляка... Сегодня его и хоронят. Не давалась ему Марьюшка. Он подружек подговорил, те напоили ее, и тут гармонист ее обгулял. Хотела Марьюшкина мать в милицию, в суд подать, да родители гармониста у нее в ногах валялись, упрашивали не губить парня и ЗАГСом прикрыть. Выдали.

– А как жили?

– Жили плохо. У мужа научилась вино пить. Тут острая жалость стегнула меня по сердцу. Бойтесь жалости к женщине, потому что никто не знает, где кончается жалость и начинается любовь.

Возница замолчал. Мы уже подъезжали к дому. Я договорился с ним, что буду жить у него, пока не закончу всех своих дел.

Ужинали картошкой с солеными грибами, запивали крепким чаем со сливками. Хозяева старались поддерживать со мной разговор, но у меня все время стояла перед глазами пьяная ухмылка молодой женщины, а за ней чудился скорбный лик затоптанной, изломанной жизни, – я отвечал невпопад. Ночью снились мне сумбурные сны.

Волнуется, как море, огромная толпа. Все куда-то спешат, толкутся друг о друга. Там же, среди толпы, ищу одно бесконечно дорогое мне лицо.

Вот мелькнуло оно, вот уже засиявшие от радости глаза улыбнулись мне и руки потянулись навстречу, как оно вдруг исчезло в круговерти нахлынувшей толпы. Раздался отчаянный крик, и кто-то рядом со мной совершенно равнодушно, точно речь шла о брошенном на землю и растоптанном окурке, сказал: "Девушку раздавили".

От тоски и жалости просыпаюсь и тут же снова засыпаю. Вижу: громадный черный кот с зелеными глазами играет с пойманной полуживой мышью. Отпустит, даст ей отбежать немного и снова накроет лапой. Мышь роняет маленькие бисеринки крови, попискивает. Мне так хочется, чтобы ей удалось убежать, но чей-то безжалостный голос у самого моего уха произносит: "Никуда она уже не уйдет".

Горная страна. Зубчатые пики. Отвесные стены ущелий. На одной стороне, на высоко вознесшейся вершине, купается в небесной сини белый златоглавый храм. Он излучает свет, и оттуда доносятся обрывки торжественного пения. Одинокие фигуры карабкаются к храму по крутой, почти отвесной тропе.

По другую сторону – зубья темно-серых, вонзающихся в небо скал. Разверстая пасть гигантской трещины горного разлома делит страну пополам.

Грозные отвесные стены трещины уходили в черную бездонную пропасть, откуда призрачными столбами поднимался туман. И толпы людей, обгоняя друг друга, разными дорогами спешили к этой пропасти, по-видимому, не зная о ее существовании. Но, достигнув крутого спуска в ее пасть, уже не могли остановиться и потоками скатывались в бездну.

И спросил я у кого-то, стоящего на разветвлении двух дорог, нельзя ли спасти хоть кого-нибудь из этих, идущих на гибель, и что для этого надо сделать. И он ответил:

– Надо любить. Нет ничего сильнее на свете, чем любовь.

Тогда, указав на храм, я спросил:

– Каков Бог этого места?

И он ответил:

– Бог этого храма Любовь, породившая Вселенную, всех и каждого. И еще спросил:

– Чем служат этому Богу?

И он ответил:

– Красотою во всем и везде, а главное – красотою в мыслях, так как без мысли нет и действия.

Последний сон кому-то может показаться вымышленным. Но разве мало людей, кто, просыпаясь утром, досадуют на себя, что опять не удалось удержать в памяти чудесных наставлений и замечательных мыслей, которые только что были сообщены в сновидениях? А обиднее всего, что забыли такой простенький прием ­ну сущий пустяк, пользуясь которым, они сейчас летали! Когда люди научатся удерживать в памяти со всеми подробностями свои сны, их жизнь чрезвычайно обогатится.

Если бы на другое утро кто-нибудь меня спросил, как я намереваюсь поступить в дальнейшем в отношении Марьюшки в связи с пророческим указанием Дулмы, я бы ответил, что у меня нет никаких намерений. Но это была бы несознательная ложь, так как в глубине души решение уже состоялось, но я боялся признаться в нем самому себе. Рассудок отмахивался от него, как от назойливой мухи. Я был подобен раненному пулей охотника зверю – он все еще продолжает бег, несмотря на то, что обречен. Но решение было только одно – я полюбил эту пьяную бабу, и если бы она, кроме пьянства, обладала еще каким-то другим пороком, меня это не остановило бы. Но пока что ни плана действия, ни охоты его составлять у меня не было. Может быть, накопленный опыт подсказывал мне, что когда бьют часы судьбы, все как-то складывается само собой, и это было действительно так.

Я только что покинул свой ночлег и зашагал в сельский магазин за сигаретами, как увидел впереди ту самую девочку, которая вчера сидела рядом с матерью у гроба отца.

Вид у нее был жалкий: на ножках стоптанные ботиночки и, несмотря на стужу, рваные хлопчатобумажные чулочки. Старый плед, завязанный крест-накрест на груди. Почти одновременно мы оба переступили порог магазина.

– Отчего в такой холод мать отпустила тебя без шубы? – спросил я девочку, пока пожилая продавщица отпускала ей керосин.

– У меня нет шубы, – был ответ.

– На водку всегда деньги есть, но чтобы детей одеть – денег нет, ­наставительно произнесла продавщица.

Меня осенила внезапная мысль.

– Хотела бы ты во-он ту шубку, которая висит над полкой? – спросил я. Глаза девочки вспыхнули и тут же погасли.

– У мамы денег нет.

– Не надо маминых денег – я тебе куплю шубку. – Кстати, – обратился я к продавщице, – подберите ей теплые сапожки, чулочки, бельишко, – ну вы сами знаете, что надо.

– Вы, случаем, не родственник ли ей будете? – немало удивившись, спросила продавщица.

– Что-то вроде этого, – засмеялся я. Продавщица знала свое дело: из магазина девочка вышла сияющей и неузнаваемой.

– На, возьми керосин! – крикнула ей вдогонку продавщица. – В радостях и забыла, зачем приходила...

Надо было видеть, как гордо она шла; потом побежала. Мне стало необыкновенно хорошо на душе. И был положен почин... Правда, денег осталось мало, но черт с ними! В то же время и какая-то тревога проснулась... Под вечер, вернувшись домой, я застал у себя девочку в полном наряде: – Мама вас зовет к себе – я вас поведу. Моя маленькая спутница привела меня к потемневшей избе с высоким крыльцом и крутой лесенкой. Шагнув в комнату, я успел заметить, что она не прибрана после поминок. Немытая посуда по-прежнему находилась там, где ее оставили подвыпившие гости, а пол был весь усеян скорлупой кедровых орешков, которые здесь называют "уральскими разговорами". Но один конец длинного стола был прибран и накрыт белой скатертью, на которой красовалась початая бутылка вина и кое-какая закуска, видно, для меня. Возле стола стояла она – сама хозяйка. Первый раз я имел возможность разглядеть ее как следует.

Передо мной стояла высокая сильная женщина в белой блузке. Черный сарафан туго обтягивал крутые бедра и высокую грудь. Голова с каштановыми волосами была слегка откинута назад как бы с вызовом, и серые глаза недобро светились. И хотя вначале она заговорила как бы ласково, я понял: предстоит сражение...

Должен оговориться – мне всегда нравились высокие, крупные женщины. Входя в купе вагона, они почти целиком заполняют его, особенно зимой, когда в меховых манто. Они пышногруды, властны и распорядительны. Их появлению предшествует тонкий аромат дорогих духов. Мужчины с ними предупредительны и с готовностью уступают места.

В грезах я представлял себе будущую подругу надежным и верным товарищем, мужественной и сильной духом. Я понял, что именно такая стояла предо мной. Жизнь ее была искалечена, она пила, но – как странно – это обстоятельство обостряло мое желание бороться, бороться за нее во что бы то ни стало.

Судя по некоторым признакам, она уже успела приложиться к бутылке, которая стояла на столе. Сможет ли она удержаться на том пьедестале святой, озаренной любви, который я в своих мечтах уже построил для нее? Может быть, и устоит первое время, а потом неминуемо опять потянется к алкоголю и вместе с ним – к блуду... Огромный кот с зелеными глазами крепко держал мышь под когтистой лапой, и "никуда уж ей не уйти". И, может быть, я напрасно ищу ангела с человеческой плотью....

А хозяйка уже заговорила:

– А-а, пришел наш благодетель, пришел! "Благодетель" – неприятно кольнуло и насторожило меня: в слове звучала издевка.

– Садись сюда! – указала она на накрытый конец стола. – Уж я так рада, так рада, что ты пришел! Утром ко мне прибегает Машутка, разнаряженная. Вся так и сияет. "Откуда все это?" – спрашиваю. А. она мне: "Добрый дядя, такой красивый, все купил. Тот самый, которому ты вчера на руки упала". –- А ты его поблагодарила? Сказала спасибо? ­обратилась она к девочке. Та молча отрицательно мотнула головой.

– Я так и знала – неблагодарная! Сейчас же иди, поцелуй доброму дяде ручку!

Девочка посмотрела на меня и нерешительно шагнула. Я спрятал руку за спину.

– Руки целовать не дам. Не издевайтесь надо мной!

– О, мы благородны! Вы уж простите меня – потеряла веру в добрых дядей! Думала – фрукт какой-то! Во что-то целит... А мы даже имен Друг друга не знаем. Меня зовут Марией, а по отчеству Петровна. Я представился.

– А-а, Николаша! – она протянула мне руку, налила мне и себе водки. ­Будем здоровы! Она выпила, я отказался.

– Ну, вот, – развела она руками, – хотела отблагодарить, да не вышло. Оказалось – нечем.

И вдруг, грозно нахмурив брови, гневно уперлась в меня взглядом:

–- Зачем вы это сделали? Кто вас просил?

– Как – зачем? Да так... – ошеломленно заерзал я на стуле.

– "Да так" не бывает. Аль моя пьяная рожа вчера понравилась? Когда-то меня красавицей звали. Это было до...

Она внезапно осеклась. А потом тяжко, мучительно выдохнула:

... Силком замуж выдали. Насильника пожалели, а меня нет.

Она вдруг зарыдала, а потом, хмуро на меня глядя, спросила:

– А может, и впрямь понравилась? Есть ведь и такие любители, что норовят после мужа на еще теплую постельку... Знаешь что... Я сейчас все твои подачки брошу тебе в лицо!.. Маша! Поди сюда! – она гневно крикнула тут же стоявшей дочери и начала с нее срывать одну за другой мои покупки. Девочка громко заплакала. Я бросился к Марии и схватил ее за руки:

– Не дам обижать девочку! Между нами завязалась борьба. Вдруг она опустила руки и спокойно произнесла:

– Зачем вы это сделали?

Я заметался и, кажется, застонал... Разве я мог рассказать о том чудесном, что привело меня сюда! Она бы ни за что не поверила! Тут было не до философии Платона о душах-половинках. Требовалось что-то решительное и краткое. И решив все сразу поставить на карту, я как можно спокойнее и убедительнее произнес:

– Я вас люблю, Мария Петровна. Вот почему я это сделал. Я влюбился в вас с первого взгляда и не знал, с чего начать. Тут встретилась ваша дочь в магазине...

Марья запрокинула голову и громко захохотала, почти истерически.

– Он говорит о любви, о любви, которой я никогда не видела и не знала! Я вижу кругом только мерзостный блуд, похотливые взгляды и слышу похабные анекдоты. Где вы видели эту любовь? Ее нет теперь даже в книгах, где она долго держалась. Ее съели, как закуску к выпивке на молодежных вечеринках-танцульках, где время от времени тушат свет, чтобы заглушить остатки стыда. Нет любви – осталась одна голая похоть. А знаете, отчего это произошло? – и, не дожидаясь ответа, убедительно произнесла:

– Во всем виноваты врачи.

– Как так?

– Да очень просто. Помните, где-то в каком-то заповеднике перестреляли всех волков в надежде, что от этого поголовье животных в заповеднике увеличится – некому истреблять. АН не тут-то было! Оно стало уменьшаться и хиреть, так как некому было истреблять больных и слабых. И пришлось снова разводить волков.

– Какое это имеет отношение к любви и к человечеству? И при чем тут врачи?

– Самое непосредственное отношение. Болезни человеческие – это те же волки: до крепышей добраться не могут, а слабых настигают и пожирают. Теперь всех хиленьких и слабеньких к докторам таскают, а те их подштопают, где надо – заплату наложат и направляют в жизнь: богатырем не будешь, а небо коптить можешь! И вот эти слабаки плодят таких же слабаков. На сильную и красивую любовь, требующую самоотверженности и борьбы с препятствиями, слабак не способен. Сильная, красивая любовь ­удел сильных и высоконравственных людей. Поэтому слабак и не ищет любви: ему нужны только телесные утехи, и в них он проявляет большую изобретательность и изощренность. Он не хочет сознаться в своей животности и поэтому прячет свою немощь презрительным отрицанием всякой нравственности: она-де ни к чему и научно недоказуема – все дозволено! Слабаки ночью собираются стаями, как шакалы, набрасываются на одинокую девушку и скопом насилуют ее, зная, что любви ее им не дождаться вовек. Слабак подл и блудлив. Попав в начальники, слабак, прежде чем принять женщину на работу, оценивает ее прелести, примеряет... Что, разве нет?

– Во многом согласен с вами, Мария Петровна, но есть и возражения. Что касается полезности волков, полностью с вами согласен. Обмануть природу никому не удавалось, не удалось и не удастся, тем более слабаку. Природе нужны сильные, отважные люди – творцы, творцы жизни и ее красоты. Для слабаков, несомненно, где-то уготован огромный мусорный ящик, куда Природа выбрасывает отходы своего производства. Когда слабаки окончательно обнаглеют, она выпустит на них стаю космических волков. И это время, может быть, уже совсем близко, потому что слабак, действительно, обнаглел, он даже отказывается трудиться... Но я вовсе не о том хочу говорить...

– Да, да, вы ведь о любви. Так какого рода любовь вы мне предлагаете?

– Любовь не товар. Предлагать, продавать, покупать и дарить можно лишь животные утехи. Любовь – огонь, пламя. Ею можно только зажигать сердце другого, по меньшей мере, отеплить. Любить – значит гореть.

– И, по-вашему, я так и должна сразу загореться к вам?

– Не может быть иначе. Я вам объясню почему. Это было давно, очень давно. Человек еще был как животное. И что самое поразительное – в то время не было ни мужчин, ни женщин, и оба пола совмещались в одном существе – мужеженщине. Процесс оплодотворения периодически совершался в его организме, и оно выделяло нечто, из чего возникало потомство. Человек этот был неразумен, блаженно доволен собою, ленив, ему немного было нужно для поддержания своего существования. Он не мог развиваться, прогрессировать – у него не было стимула! И тогда Боги разделили его на две половины – мужскую и женскую. То, что было единым, – стало двумя. Но от этого разделения возникла притягательная сила, вечно влекущая обе половины снова соединиться в одно целое. И эта сила и есть Любовь. Но влекомые этой силой половины были рассеяны, перемешаны и соединялись как: попало, не найдя той, от которой были отделены, и от этого они были несчастливы. И по сей день половины ищут свою подлинную пару и редко находят. Но если находят – счастье их велико.

– И вы нашли во мне свою половину?

– Да, и потому вы не можете не полюбить меня.

– Наваждение какое-то! – сказала она, тяжело дыша. – Не верится, но хочется верить, ой, как хочется! Я сама сколько раз думала – не может так остаться, на этом все не должно закончиться: изнасиловали меня, потом на свадьбе "горько" кричали, а счастлива была только в мечтах. Где-то, думала, ходит мой сказочный принц, ищет свою царевну. Откуда ему, благородному, догадаться, что царевну его – тю-тю! – слабак с заднего хода украл... А мечталось мне царевичу своему веночек из алых цветочков сплести и, на цыпочках подкравшись, ему, спящему, на лоб положить, чтоб приснилась!.. А, может, ты ошибся? Как ты узнал, что я твоя царевна? Может – я не та?

– Это я знаю точно – та! И когда мы будем жить вместе, – тут я подошел и взял ее за руку, – у нас будет сад и много цветов. И когда зацветет жасмин, я все расскажу, а теперь – нет.

В ней происходила какая-то борьба, но руки она не отнимала. Я продолжал:

Дата добавления: 2015-07-11