Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Первобытного мышления

Читайте также:
  1. C) мышления
  2. I. О слове «положительное»: его различные значения определяют свойства истинного философского мышления
  3. Алгоритм переработки информации в знание процессе развития мышления (логический аспект)
  4. Блок 3. Исследование невербального и вербально-логического мышления
  5. Вопрос № 27. Мышление как высшая форма познания. Виды мышления.
  6. Восемь паттернов ограниченного мышления
  7. Восемь паттернов ограниченного мышления

Некоторые ошибки в теории и практике прогнозирования представляют собой, по сути дела, рецидивы подходов, характер­ных для прошлого, — подходов, несостоятельность которых дока­зана исторической практикой и преодолена в ходе последующего развития науки. Неудовлетворительное знание истории предмета отрицательно сказывается на работе теоретика прогнозирования — прогностика и разработчика прогнозов — прогнозиста. Вмес­те с тем в концепциях прошлого содержалось немало поучитель­ного и полезного для разработки прогнозов и в современных ус­ловиях.

Все это делает необходимым более основательное знаком­ство с опытом минувших времен. Однако история развития представлений о будущем, включая предысторию и историю развития концепций будущего Земли и человечества, историю развития теории и практики собственно прогнозирования, — слишком обширная и сложная тема, выходящая далеко за рам­ки нашего курса, чтобы ее можно было изложить здесь хотя бы в общих чертах. Ограничимся поэтому краткой историчес­кой справкой.

Данные археологии и этнографии показывают, что первобыт­ное мышление лишь после долгого развития выработало пред­ставления о прошлом и (гораздо позднее) о будущем как о чем-то отличном от настоящего. На ранних стадиях развития общества проблема изменений во времени, видимо, вообще не осознава­лась. Даже более позднее представление о цепи событий как о причинно-следственном логическом процессе было довольно смутным. По сути, время существовало только одно — настоя­щее. Затем к нему добавилось другое — не прошлое или буду­щее, а просто «другое», отличное от настоящего, в котором дей­ствовали герои мифов и разные сверхъестественные силы. Но и в это мифическое время жизнь была похожа на окружающую, как две капли воды. Сказывался своеобразный презентизм первобыт­ного мышления: прошедшее и будущее мыслились в большей или меньшей степени (в зависимости от уровня развития мышле­ния) подобными настоящему. Именно поэтому можно было лег­ко «предсказывать» будущее и даже «воздействовать» на него с помощью магии.

Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов, когда прогнозист по инертности мышления «пугается» чересчур ради­кальных, с его точки зрения, выводов и стремится представить будущее в виде чуть-чуть приухудшенного или приулучшенного настоящего без каких-либо существенных качественных перемен. Часто его подталкивает к этому психологический эффект так на­зываемой футурофобии, заключающейся в том, что человечес­кая психика крайне раздражительно реагирует на любую «карти­ну будущего» (впрочем, и прошлого тоже, хотя и в меньшей сте­пени), существенно отличную от настоящего. Такая картина вы­зывает, как правило, инстинктивно негативное отношение, и в результате будущее обычно предстает как несколько идеализиро­ванное настоящее.

Эти особенности человеческой психики и мышления, унасле­дованные от далекого прошлого, теоретику и практику прогнози­рования необходимо постоянно иметь в виду — прежде всего при опросах экспертов, а тем более населения.

Прежде чем человек обнаружил, что существует «иное вре­мя» — время, не тождественное настоящему, ему пришлось за­думаться над возможностью «иного мира» — мира, не тожде­ственного окружающему, куда «уходят» усопшие. Лишь потом совершился переход к конструированию «иного мира в ином времени» — «иного будущего». Этот процесс шел по трем ос­новным направлениям: религиозному, утопическому, философско-историческому.

Наша исследовательская группа впервые столкнулась с этим явлением не в теории, а на практике более 30 лет назад, при зондажных опросах населения и экспертов по ходу изыскательского проекта «Прогнозирование социальных потребностей молодежи». Цель проекта в своей теоретико-методологической и методико-технической части — отработка социологических методов про­гнозирования социальных явлений, так сказать, на стыке прогности­ки и социологии, в те времена в значительной мере чуждых друг другу. Социальные потребности были выбраны предметом иссле­дования потому, что позволяли вести одновременно и поисковые, и нормативные прогнозные разработки. Что касается объекта иссле­дования, то в качестве такового фигурировала молодежь, и это было сделано не только потому, что, как теперь принято говорить, спон­сором проекта выступал ЦК ВЛКСМ, но и прежде всего потому, что молодежь представлялась наиболее динамичной (в мировоззрен­ческом отношении) социальной группой. Сопоставляя ответы уча­щейся рабочей молодежи и молодой интеллигенции, мы надеялись гораздо больше узнать об ожидаемых и желательных изменениях в потребностях людей, чем если бы опрашивали респондентов сред­него и тем более пожилого возраста, установившиеся стереотипы мышления которых могли затруднить их мысленное «путешествие в будущее», необходимое для ответа на вопросы о грядущих измене­ниях в потребностях.

К нашему удивлению, ответы молодых респондентов на вопросы прожективного характера (типа «как бы вы отнес­лись к такому-то изменению привычного положения вещей») почти всегда свидетельствовали о том, что опрашиваемые ав­томатически переносили даже в отдаленное будущее современ­ное положение вещей, лишь с некоторыми желательными ко­личественными изменениями (побольше привычная жилпло­щадь, разнообразнее и дешевле продовольственные продукты и промышленные товары, доступность путевки в дом отдыха, одна, а еще лучше две автомашины каждому желающему и т.п.). Любые возможные радикальные изменения в образе жиз­ни (допустим, минимизация моторного транспорта при обя­зательной пешеходной доступности мест работы, покупок и развлечений либо 20-часовая рабочая неделя с использовани­ем остальных 20-ти часов нынешней рабочей недели на непре­рывное образование, на помощь учителю во внеклассной ра­боте, на заботу о больных в лечебных учреждениях, на орга­низацию содержательного досуга, на работы по охране окру-6жающей среды — разумеется, при соответствующем уровне производительности труда) почти всеми опрашиваемыми встреча­лись с недоумением и категорически отвергались с порога.

Вообще-то такой результат предусмотрен теорией прогно­зирования и носит название «рецидивы презентизма перво­бытного мышления». Дело в том, что установлено: первона­чально человек долгое время полностью отождествлял насто­ящее и будущее, т.е. рассматривал любое будущее как беско­нечно продолжающееся без каких-либо существенных измене­ний настоящее (а раньше для него вообще не существовало прошлого, настоящего и будущего, все было, как и у живот­ных, так сказать, «сиюминутно»). Доказано, что было бы пре­увеличением утверждать, будто современный человек в дан­ном отношении очень далеко ушел от своего первобытного предка. Нет, он склонен представлять сколь угодно далекое прошлое или будущее в привычных для него чертах настояще­го. Давно выяснено, что даже любая фантастика — это всего лишь разные комбинации разных черт привычного земного, и никогда ничего больше. Даже такие порожденные воображе­нием человека «потусторонние миры», как рай или ад, — всего лишь упрощенная проекция представлений о «хорошей жиз­ни» или о «страданиях», как они складывались на основе жиз­ненного опыта в те или иные века. Поговорите о будущем, скажем, о мире XXI века со старшеклассником, студентом, даже с научным работником (не специалистом по прогностике) — скорее всего, вы получите зеркальное отображение нынешне­го дня, возможно, чуть идеализированного или, напротив, несколько драматизированного, только и всего. Словом, по­лучите «презентизм».

Опыт показывает, что «презентизм» проходит по мере зна­комства с прогностической или хотя бы научно-фантастичес­кой литературой. Вот почему современные респонденты, если можно так сказать, гораздо менее «презентичны», чем 30 лет назад.

Удивил в ответах респондентов не ожидавшийся «презен­тизм», а нечто другое. При попытке опрашивающего ввести респондента в непривычный мир «иного будущего» почти во всех случаях наблюдалось категорическое неприятие любого будущего, качественно отличного от настоящего. И чем явственнее, радикальнее было качественное отличие — количе­ственное воспринималось довольно легко, — тем категорич­нее было неприятие, враждебное отношение. Такая позиция была четко зафиксирована и по рабочей, и по учащейся моло­дежи, а также по молодым научным сотрудникам (подчерк­нем, что опрос проводился в Дубне — элитном научном го­родке тех времен: более отзывчивую по части проблем буду­щего, достаточно широкую аудиторию трудно было отыс­кать). Словом, опрос оказался безрезультатным, и мы вынуж­дены были от него отказаться.

Попытались компенсировать провал с зондажным опро­сом «простых» респондентов таким же опросом экспертов — научных работников, которым по роду своей работы положе­но заглядывать в будущее (напомним, что 30 лет назад совре­менная прогностика в СССР, полулегализованная лишь в 1966 г. и полностью разгромленная, вместе с остальными обще­ственными науками спустя несколько лет, со вступлением стра­ны в период застоя, переживала этап становления, продолжа­ющийся, впрочем, по сию пору, и прогностическая грамотность даже научных работников, не говоря уже ни о ком другом, была близка к нулевой). Мы отдавали себе отчет в обычной консервативности мышления ученых, делали скидку на воз­раст, точнее, на «возрастную ностальгию по прошлому», столь часто встречающуюся у людей пожилого и даже отчасти сред­него возраста, к каковым относились, разумеется, все опра­шиваемые эксперты — молодых экспертов, как известно, у нас вообще не бывает, поскольку почти все ученые до 33 лет, а в некоторых отношениях и до 40 лет (кроме ничтожного про­цента успевших защитить докторские диссертации) совершен­но неоправданно относятся к категории «молодых ученых», род­ственных аспирантам и студентам. Но все же ожидали ответов, отличных от ответов обычных респондентов.

И действительно, там, где дело касалось текущих проблем, наблюдаемых процессов настоящего, эксперты неизменно ока­зывались на высоте, выгодно отличаясь от «простых» респон­дентов. А вот там, где речь шла об «ином будущем», ответы тех и других были неотличимы. Тот же рецидив презентизма и такое же категорическое неприятие любого навязывания «иного будущего». Поначалу показалось, что неудачно подобран состав экспертов. Его меняли на пилотаже дважды — и с тем же результатом. Правда, обнаружилось, что если доста­точно долго «вводить в будущее» достаточно квалифициро­ванных экспертов, то происходит их как бы «самообучение» и они мало-помалу начинают глубже разбираться в перспекти­вах рассматриваемых явлений. Но, во-первых, у нас не было времени, чтобы создавать в экспертной группе подобную ат­мосферу достаточно долго. Во-вторых, даже при успехе подоб­ного предприятия это была бы, по существу, уже качественно иная, так сказать, искусственно созданная нами самими экс­пертная группа, вовсе не отражающая существовавший в. то время уровень и характер экспертных оценок по рассматрива­емой проблематике.

Заметим еще раз, во избежание недоразумений, что дело происходило более 30 лет назад. С тех пор очные и заочные, индивидуальные и коллективные опросы экспертов для целей прогнозирования стали сравнительно обыденным явлением, прогностическая грамотность экспертов несказанно повыси­лась, и сегодня, возможно, такой же опрос мог бы в какой-то мере удасться. Но 30 лет назад опрос экспертов полностью провалился, и мы не уверены к тому же, что даже при услож­нении опросника на должной высоте оказались бы сегодняш­ние эксперты, причем вовсе не из-за недостаточного уровня своей квалификации. Заметим также, во избежание недоразу­мений с Дубной, что пилотаж проводился с московскими экс­пертами наивысшей авторитетности в те времена.

Как известно, отрицательный результат в научных иссле­дованиях — тоже своего рода положительный результат, зап­рещающий другим повторять ошибку, заведомо ведущую к неудаче, и заставляющий искать другие пути решения пробле­мы. В частности, наша исследовательская группа, подключив социальных психологов, нашла удачный выход из положения. Вместо безрезультатных «лобовых» прожективных опросов мы прибегли к психологическим тестам, специально модифици­рованным для нужд социологического исследования прогнос­тической направленности, к квалиметрическим оценкам по­лученных результатов, позволившим дать общие трендовые оценки ожидаемых и желательных изменений в социальных потребностях нашей молодежи, а экспертам отвели более подобающую им роль аналитиков полученных результатов, с целью уточнения их и углубления необходимой интерпретации. Результаты исследования обобщены в серии препринтов ИСИ АН СССР се­редины 70-х годов и в заключительной коллективной моногра­фии того же наименования, с которой нетрудно ознакомиться.

Но данное исследование имело и еще один, так сказать, по­бочный результат. Оно заставило глубже задуматься о причи­нах и особенностях категорического неприятия «иного буду­щего» всеми почти нашими респондентами, не исключая и экспертов. Проблема неоднократно обсуждалась на семина­рах. Была изучена дополнительная литература. В результате ро­дилась концепция «футурофобии» — органического неприя­тия человеком без специальной прогностической подготовки любого представления о качественно ином будущем, расходя­щемся с привычным ему настоящим. Об этой концепции бегло упоминалось в других научных работах по прогностике, но не было практической возможности уделить ей должное внима­ние, да вряд ли это было и осуществимо во времена застоя.

Не собираемся мы посвящать данной концепции и настоя­щую работу. Однако при разработке проблемы прогнозного обоснования нововведений разговора о «футурофобии» не из­бежать. Если этот эффект вне всякого сомнения негативно ска­зывается на целеполагании, планировании, пред- и постплано­вом программировании, проектировании, текущих управленческих решениях, не носящих инновационного характера, то на нововведениях, по самому их характеру, он сказывается са­мым губительным, катастрофичным для них образом. И если «эффект футурофобии» обязательно необходимо учитывать в целевых, плановых, программных, проектных и организацион­ных прогнозах, обслуживающих соответствующие формы кон­кретизации управления, то в инновационном прогнозирова­нии он является, можно сказать, одним из основополагающих моментов — в принципе таким же, как «эффект Эдипа» в тех­нологическом прогнозировании, о котором нам предстоит не раз говорить в последующем, — так что без его учета всякая попытка прогнозного обоснования любого сколько-нибудь су­щественного нововведения, по нашему убеждению, с самого начала будет почти наверняка обречена на провал, тем более — в социосфере.

Вот почему мы начинаем рассмотрение теоретических вопросов прогнозного обоснования социальных нововведений именно с данного феномена в общественном сознании. Все 40 000 лет существования рода гомо сапиенс (по некоторым дан­ным, даже намного больше) человеческое общество пребывало в состоянии, разительно отличающемся от современного нам. Оно именовалось матриархатом, затем патриархатом, отдельные ста­дии его развития называли дикостью, варварством, цивилизаци­ей, их подразделяли на несколько общественно-экономических формаций и множество разновидностей общественного строя. Однако, при всех различиях, первобытную общину и, скажем, ан­глийскую, германскую, французскую деревню XVIII века, рус­скую деревню XIX — начала XX века, латиноамериканскую, ази­атскую, африканскую деревню первой половины XX в. (отчасти включая малые города и окраины крупных) объединяла исчез­нувшая или исчезающая ныне на глазах жесткость, стабильность, если можно так сказать, окостенелость общественных порядков. Из этого состояния крупный английский город, а за ним и малый город, а за ним и деревня начали мало-помалу выходить лишь с конца XVIII столетия, французские — лишь на протяжении XIX столетия, другие западноевропейские и японские — лишь со вто­рой половины XIX — начало XX столетия, русские — лишь со второй половины XX столетия, а в латиноамериканских, азиатс­ких, африканских странах этот процесс только-только начинает развертываться.

Достаточно напомнить (впрочем, об этом говорилось не раз, в том числе и в наших работах), что в конце 20-х годов, т.е. всего 70 лет назад, 82% населения Советского Союза проживало в сельс­кой местности, а еще 10—12% — в таких же, как и там, избах, хатах, саклях малых городов и по окраинам больших. В совокуп­ности это составляло более девяти десятых населения страны. И даже к середине 50-х годов, т.е. всего лишь полвека назад, соответ­ствующие пропорции составляли 55% и все те же 10—12% (до начала массового строительства «пятиэтажек») — итого более двух третей, подавляющее большинство. Да и из оставшейся тре­ти подавляющее большинство были выходцами из все тех же изб, хат, саклей, с той же социальной психологией, с тем же, в общем и целом, отношением к окружающей действительности. Для всех этих людей было характерно подавляющее господство сложной семьи старого типа с сильнейшими пережитками бытовой патри­архальности, со всеми характерными чертами традиционного сельского образа жизни, который ныне всюду сменяется совре­менным городским.

Состояние, предшествовавшее последнему, было сложным. Его нельзя однозначно оценивать, как «худшее», «более примитивное», «менее развитое» и т.п. Оно попросту качественно отличалось от со­временного, причем в нем автоматически решались многие соци­альные проблемы, трудно разрешимые сегодня. Однако оно в насто­ящее время полностью перестало соответствовать уровню научно-технического прогресса, уровню производительности труда, связан­ному с этим уровню возможностей и соответствующему уровню запросов людей. Короче говоря, оно перестало соответствовать усло­виям жизни и на этом основании отошло или отходит в прошлое.

Здесь вряд ли уместно, да и нет возможности описывать все сто­роны состояния, предшествовавшего современному. Но на одной стороне придется остановиться специально, поскольку она непос­редственно относится к предмету нашего изложения. Речь идет об исключительно высокой сопротивляемости любым нововведениям, что обусловливало столь же высокую стабильность общества, пре­емственность господствовавших в нем порядков, длительное время переходивших от поколения к поколению почти без изменений. И хотя в общем и целом, если брать историю человечества за после­дние несколько тысяч лет или, если угодно, за последние несколько веков, четко прослеживается тенденция постепенного нарастания масштабов и темпов изменений, или, если можно так сказать, уско­рения социального времени людей, причем на протяжении XIX — первой половины XX в. ускорение шло все сильнее, — эти измене­ния, даже в течение предыдущих полутора веков, не идут ни в какое сравнение с теми, которые произошли по нарастающей за послево­енные полвека.

По многим важным параметрам, начиная с топливно-энергети­ческой и материально-сырьевой базы, промышленности, строитель­ства, сельского хозяйства, транспорта, связи и кончая семейными, вообще межполовыми отношениями, молодежным образом жиз­ни, формами проведения досуга, манерой одеваться и т.д., в жизни людей за последние десятилетия произошло намного больше, значи­тельнее и масштабнее нововведений, чем за любой предшествующий период истории человечества, включая бурные революцион­ные эпохи. Между тем именно в предшествующую эпоху сложи­лись господствующие и сегодня стереотипы в сознании людей, в том числе и стойко негативные по отношению к любым нововведе­ниям. Это составляет сложнейшую и очень острую социально-пси­хологическую проблему отношения к нововведениям по сей день.

Попробуем отыскать истоки высокой сопротивляемости в человеческом сознании практически почти любым нововведениям. На наш взгляд, первопричины коренятся в относительно низком, вплоть до самых недавних пор, уровне развития производительности труда и проистекающей отсюда необходимости крайнего напряжения сил, чтобы обеспечить себе прожиточный минимум, не погибнуть. На­помним, что тяжелый физический труд взрослых, причем большей частью отталкивающе монотонный, доходил до 16 и более часов в сутки — предел человеческой выносливости на протяжении сколь­ко-нибудь длительного времени. Сегодня труд такого характера и продолжительности в развитых странах мира, в том числе и у нас, свойствен лишь тем рабочим или служащим, которые имеют значительные приусадебные участки с домашним скотом и птицей, что заставляет их как бы удваивать свой рабочий день, а также работаю­щим матерям с малолетними детьми, если на мать целиком падает груз обслуживания всей семьи, причем в обоих случаях трудовая нагрузка рассматривается как непомерная. А сравнительно недав­но такое было для основной массы людей скорее социальной нор­мой, чем исключением. В меньшей степени, но тоже значительно доставалось подросткам и даже детям, начиная с шести-семи лет, а также престарелым с ограниченной трудоспособностью.

Добровольно такую тяготу вряд ли бы кто-либо взвалил на свои плечи. Любые импровизации, особенно у подрастающих поколе­ний, как это нетрудно видеть и сегодня, скорее всего отражали бы стремление тем или иным образом уменьшить трудовую нагрузку, что было чрезвычайно опасно в смысле выживаемости семьи. Вот почему, как можно предполагать, на протяжении длительного вре­мени выработались довольно устойчивые шаблоны-стереотипы каж­дой трудовой операции по критерию наибольшей эффективности последней, вплоть до мельчайших деталей, отступление от чего счи­талось предосудительным. Правда, иногда в стереотипах отдельных трудовых приемов наблюдается как бы отход от критерия эффектив­ности. Однако, при ближайшем рассмотрении, подобного рода «послабления» на поверку почти всегда оказываются необходимой ре­лаксацией, разрядкой, чтобы снять чрезмерное напряжение и в ко­нечном счете добиться максимального эффекта на всем протяже­нии трудового дня или любой его половины. Лишь иногда такие отклонения носят случайный, иррациональный характер, большей частью связанный с теми или иными религиозными обрядами. Во многих отношениях на протяжении длинного ряда веков стереотипы организации труда были доведены до уровня самых настоящих ри­туалов, в результате чего многие трудовые операции, идущие из глубины веков, напоминают скорее театральное действо.

Аналогичные стереотипы-ритуалы, по критерию эффективнос­ти операций, выработались в сфере быта и досуга, но тут элемент иррациональности, диктуемый разными сторонами образа жизни, начиная с верований или заимствований и кончая местными им­пульсами случайного характера, намного значительнее.

Со временем шаблоны-стереотипы-ритуалы труда, быта, досу­га органически встроились в систему традиций, обычаев, нравов того или иного народа, порою даже той или иной местности. На них наложился диктат всемогущего в тех условиях общественного мнения окружающих, положительно оценивавшего строгое следо­вание сложившимся порядкам и жесточайше преследовавшего — до побоев, травли и изгнания включительно — малейшее отступ­ление от них.

В социальный механизм закрепления сложившихся стереотипов сознания и поведения включалась система социальных потребнос­тей личности, и прежде всего потребность в самоутверждении, т.е. в уважении со стороны окружающих, и на этом основании в само­уважении. Как известно, эта потребность наисильнейшая, когда удов­летворены фундаментальные потребности в самосохранении (пита­ние, здоровье и т.д.), а зачастую даже временами отодвигает после­дние на второй план. И коль скоро самоутверждения легче всего достичь, скрупулезно следуя сложившимся стереотипам и реши­тельно осуждая всякое отступление от них, нетрудно представить себе, какой истовой может быть убежденность в неприятии каких-либо нововведений, каким воинствующим — стремление не допус­тить их.

У всех нас на памяти более чем тридцатилетняя война с женскими брюками, не закончившаяся и до сих пор на неко­торых последних «бастионах» ревнителей старого. Хотя, казалось бы, это не бог весть какое важное нововведение, тем не менее оно может служить знакомым каждому типичным при­мером отчаянного движения сопротивления, в котором приняли активное участие не только подавляющее большинство мужчин, но и почти все женщины пожилого возраста, боль­шинство женщин среднего возраста и даже часть женщин мо­лодого возраста, не исключая известной части девушек и де­вочек-подростков. Провал столь мощного «движения сопро­тивления» убедительно доказывает не только неодолимость нововведения, когда работает постепенно набирающий силу социальный механизм его реализации (мы остановимся на нем подробнее в своем месте), но и абсолютную необходимость подобного механизма, чтобы нововведение не было подавле­но в зародыше почти неизбежной вначале негативной реакцией на него.

Ясно, что при таком умонаправлении в обыденном созна­нии не мог не закрепиться устойчивый стереотип неприятия практически любого «иного будущего», как мы уже говори­ли, стремление уподобить до мелочей любое сколь угодно да­лекое прошлое или будущее привычному настоящему. В свою очередь, раз возникнув, подобный стереотип уже чисто дедук­тивно отметал с порога любые нововведения, так что эффект неприятия нового многократно усиливался.

Очерченное умонастроение изначально обрекало челове­ческую мысль на застой и в зародыше отталкивало идеи, спо­собные породить нововведения. Если бы в обществе существовали одни лишь эти силы, оно неизбежно было бы обречено на стагна­цию и быструю погибель. К счастью, однако, мы знаем, что для человеческой личности характерна потребность в самоутвержде­нии не только путем слепого следования сложившимся стереоти­пам, но и путем реализации социальных потребностей в успехе своей деятельности, в достижениях, в непрестанном улучшении, рационализации труда, быта, досуга, всех условий жизни и форм жизнедеятельности, в новизне, оригинальности своей деятельности, а также в творческом труде, в лидерстве, в критике деятельности других, в новых знаниях и т.д. Когда обе эти противоположные силы более или менее взаимно уравновешивают друг друга, катастрофического кол­лапса не наступает, но и интенсивность нововведений близка к нулевой, что мы и наблюдаем на всем протяжении человеческой истории, вплоть до самых недавних времен. Ныне инновационные силы делаются все мощнее, в результате — соответствующий сдвиг в сто­рону нарастания темпов и масштабов нововведений.

Заметим, что энергичными носителями инновационных сил, по причине самого характера нововведений, почти всегда является относительное меньшинство населения, зачастую всего лишь отдель­ные личности или даже только одна-единственная личность. (В прин­ципе инновационный потенциал в той или иной степени свойствен каждому или почти каждому человеку, но почти у всех он подавля­ется господством привычных стереотипов, о которых мы упомина­ли выше.) И если сегодня один новатор или ничтожная горстка нова­торов все чаще оказываются в состоянии свернуть гору рутины и «пробить» свое новшество, то только потому, что они опираются на инновационные механизмы — рычаги реализации нововведений.

Существует и еще одна сторона органического неприятия нововведений обыденным сознанием, переходящего в близкое к инстинктивному отвращение ко всякому «иному будущему». Это сторона, по нашему мнению, связана с историческим опы­том человечества, каковой недвусмысленно свидетельствует: на всем протяжении истории человеческого общества, с древ­нейших времен до наших дней на сто или даже тысячу благих идей, сулящих разные блага в случае реализации соответству­ющих нововведений, обычно лишь одна оказывается действительно конструктивной, да и то не так, как представлялось ее первоначальному генератору, а так, как это объективно реализовалось впоследствии, зачастую очень непохоже, порой прямо противопо­ложно замыслу инициатора. Что ж, таков путь прогресса. Что каса­ется остальных, то они на поверку оказываются либо пустоцветны­ми, нереальными, либо, что еще хуже — социально опасными, вред­ными, гибельными, теми самыми благими намерениями, которые, как известно, ведут в ад.

Наиболее яркий пример — история социалистической мыс­ли со времен Возрождения до наших дней.

Если уподобить человеческие представления своего рода «популяциям идей», то рутинные мысли окажутся схожи с «нор­мальными особями» подобной популяции, а новаторские — с мутантными. И чем оригинальнее идея — тем отвратительнее пред­ставляется «мутант» нормальным особям, причем их отвращение к нему вполне рациональное, поскольку скорее всего или чаще даже почти наверняка мутант — всего лишь урод, потомство которого, если дать ему расплодиться, может привести к гибели соответству­ющую популяцию. Разве не в точности так же относимся мы к уро­дам и дебилам, разве не опасаемся гибельной для человечества опасности их размножения?

Однако столь же хорошо известно, что мутация (не всякая, ко­нечно, а оптимальная для изменившихся условий) — двигатель про­гресса. И если бы не мутация, органический мир нашей планеты так и застрял бы на уровне каких-нибудь одноклеточных водорослей, а то и на еще более примитивном. Во всяком случае, без мутации человеку было ни за что не произойти ни от обезьяны, ни от кого бы то ни было еще.

И все же, как мы только что указали, почти всякий мутант — урод, грозящий гибелью. Поэтому, на всякий случай, отноше­ние ко всем мутантам — активно негативное. Тот самый спер­матозоид, который оплодотворит яйцо, должен очень поста­раться, чтобы опередить других и доказать тем самым свои наилучшие генетические свойства, способные передаться по наследству. По этой, довольно яркой, на наш взгляд, анало­гии та идея, порождающая нововведение, которая действитель­но не гибельна, а позитивна, конструктивна, должна обяза­тельно пройти возможно более суровый искус, выдержать испы­тание на закалку, на неприятие. И если успешно преодолеет — значит, жизнеспособна. А если нет — значит, нежизнеспособна.

Подобная философия очень огорчительна для новаторов, посколь­ку предполагает для большинства из них скорбный путь Иисуса Хри­ста (тоже несшего, как известно, весьма значительные нововведе­ния, причем, как оказалось, не только для своего времени). Но что же делать? Если даже в суровой атмосфере неприятия нового то и дело пробивают себе дорогу нововведения идиотические, разруши­тельные, гибельные (примеров несть числа: вспомним хотя бы все более легко доступные разновидности наркотиков), то нетрудно пред­ставить себе, что произошло бы, если бы человечество встречало «на ура» любые предлагаемые нововведения, так сказать, с порога.

Впрочем, история нашей страны на протяжении ряда последних десятилетий явила миру достаточное количество ярчайших приме­ров, что именно происходит, когда едва родившееся нововведение без малейшего критического восприятия встречают бурей аплодис­ментов, переходящих в овации. Так что здесь дальнейшие коммента­рии излишни.

Два вывода проистекают из только что описанного нами фено­мена «футурофобии» в обыденном сознании:

1. «Футурофобия», в известном смысле, играет положительную роль для отбраковки идей (обычно — подавляющего большинства почти всех идей той или иной направленности), способных привести к порождению нововведений опасных, гибельных для общества. И поскольку инновационные силы сегодня значительно мощнее, все чаще успешно одолевают спасительный для общества «эффект фу­турофобии», необходимы искусственные механизмы, имитирую­щие его, для «испытания на прочность», точнее, на конструктив­ность каждого нововведения. В этих механизмах важную роль при­званы сыграть различные способы «взвешивания» последствий на­мечаемых или реализуемых нововведений.

2. «Футурофобия», если пустить дело на самотек, предоставить событиям развиваться стихийно, все еще достаточно сильна, чтобы подавить любое в принципе нововведение, причем отнюдь не ис­ключено, что подавлено будет как раз конструктивное, позитивное и тем самым открыта дорога для опасного, гибельного. Таким обра­зом, и с данной стороны необходимы искусственные механизмы, не позволяющие рутинному мышлению пресечь конструктивное но­вовведение в зародыше. Для этого нужно, во-первых, научиться от­делять плевелы от зерен, т.е. потенциально конструктивные нововве­дения от потенциально разрушительных для общества. Во-вторых, нужно научиться уберегать нарождающееся конструктивное от обыч­но господствующего рутинного. В обоих случаях «взвешивание» позитивных и негативных последствий также способно сыграть бла­готворную роль при одном условии: при четких теоретических уста­новках, учитывающих сложный диалектический характер «эффекта футурофобии» в обыденном сознании.


Дата добавления: 2015-07-14; просмотров: 71 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: НАУЧНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖАНР | Технологического прогнозирования | А. ТОФФЛЕР | Лекция 6 | И АЛЬТЕРНАТИВИСТИКА |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Введение| ТЕОРИИ ПРОГНОЗИРОВАНИЯ

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.013 сек.)