Благодарность 51 страница

– Снятие скальпов при помощи билетов, – сказал я. – Так мы это называем. Это серьёзный бизнес на чёрном рынке во время самых популярных в моей стране футбольных матчей.

– Да. Я получил хорошую прибыль за первую неделю работы. Начал уже подумывать о переезде в приличную квартиру, о самой лучшей одежде, даже о машине. Но однажды вечером стою с билетами около кинотеатра, и тут ко мне подходят два здоровых парня, показывают оружие – кинжал и нож для разделки мяса – и требуют, чтобы я шёл с ними.

– Местные бандиты – гунды, – рассмеялся я.

– Да, гунды, – повторил он за мной, тоже смеясь.

Для тех, кто знал его доном Абдель Кадер Ханом, повелителем преступного мира Бомбея, было уморительно смешно представить его робким восемнадцатилетним мальчишкой, конвоируемым двумя уличными хулиганами.

– Они отвели меня к Чота Гулабу, Маленькой Розе. Он получил такое прозвище за отметину на щеке от пули, которая прошла через его лицо, сломав большую часть зубов и оставив шрам, который, сжимаясь, напоминал розу. В то время он контролировал всю эту территорию и хотел взглянуть на наглого мальца, вторгшегося в его владения, прежде чем избить его до смерти в назидание другим… Он был взбешён. «Как ты смеешь продавать билеты на моей территории? – спросил он на смеси хинди и английского; то был скверный английский, но, говоря на нём, он хотел запугать меня, словно я предстал перед судом. – Знаешь ли ты скольких я убил, скольких мне пришлось убить, сколько отличных парней я потерял, чтобы получить контроль над чёрным рынком билетов во все кинотеатры этой части города?» Должен признаться, я был в ужасе: думал, жить мне осталось каких-нибудь несколько минут. Поэтому отбросил все предосторожности и сказал ему без обиняков на английском, куда лучшем, чем у него: «Тогда тебе придётся устранить ещё одну помеху, Гулабджи, потому что у меня нет иного способа заработать деньги, как нет и семьи – так что мне нечего терять. Если, конечно, у тебя не найдётся какая-нибудь приличная работёнка для преданного и находчивого молодого человека». Он громко рассмеялся, сказал, что я молодец, и спросил, где я научился так хорошо говорить по-английски. Когда же я рассказал ему свою историю, он тут же предложил мне работу. Потом, широко открыв рот, показал свои выбитые зубы и золотые протезы на их месте. Заглянуть в рот Чота Гулабу считалось среди его приближённых великой честью, некоторые из его гунд даже воспылали ко мне ревностью за то, что я удостоился такого близкого знакомства с этим знаменитым ртом при первой же встрече. Гулабу я понравился и стал для него чем-то вроде его бомбейского сына, но после первого же нашего рукопожатия у меня появились враги… Я стал бойцом, утверждая кулаками и клинком, топором и молотком власть Чота Гулаба на его территории. То были плохие дни, совет мафии ещё не действовал, драться приходилось и днём, и ночью. Через некоторое время меня сильно невзлюбил один из людей Гулабджи. Обиженный моей близостью к нему, он нашёл повод затеять со мной драку. И я убил его. Тогда на меня напал его лучший друг. Пришлось убить и его. А потом я убил человека по приказу Чота Гулаба. И ещё, и ещё одного.

Он замолчал, упёршись взглядом в пол, туда, где он смыкался со стенкой из иловых кирпичей. Потом заговорил снова:

– И ещё одного.

Он повторял эту фразу в сгустившейся вокруг нас тишине, и мне казалось, что он вдавливает эти слова в мои горящие глаза.

– И ещё одного.

Я наблюдал, как он пробирается сквозь завалы своего прошлого, его глаза сверкали, но вот он рывком вернул себя в настоящее, прервав воспоминания:

– Поздно. Послушай, я хочу сделать тебе подарок.

Он взял принесённый им свёрток в замше и вытащил из него пистолет в кобуре для ношения на боку, несколько магазинов к нему, коробку с патронами и ещё одну металлическую коробку. Откинув её крышку, он извлёк набор для чистки оружия, состоящий из смазки, графитового порошка, крошечных пилочек, щёточек и нового короткого шнура для прочистки ствола.

– Это АПС, автоматический пистолет Стечкина, – сказал он, беря в руки оружие и вынимая магазин. Проверив, не остался ли патрон в стволе, он вручил пистолет мне. – Русское производство. Если придётся сражаться с русскими, сможешь найти уйму боеприпасов на их трупах. Оружие девятимиллиметрового калибра с магазином на двадцать патронов. Можешь установить его на одиночную или автоматическую стрельбу. Не самый лучший пистолет на свете, но надёжный. Там, куда мы направляемся, единственное лёгкое оружие с большим количеством патронов – Калашников. Я хочу, чтобы с этих пор ты носил с собой пистолет и всегда выставлял напоказ: ешь ли ты, спишь ли, даже, когда моешься, он должен быть рядом. Хочу, чтобы все, кто пойдёт с нами и кто увидит нас, знали, что он с тобой. Ты меня понял?

– Да, – ответил я, глядя на пистолет в моей руке.

– Я уже говорил тебе, что за голову любого иностранца, который помогает моджахедам, назначается определённая сумма. Хочу, чтобы каждый, кто, возможно, вспомнит об этой награде и захочет получить её в обмен на твою голову, подумал бы также и о Стечкине у тебя на боку. Знаешь, как чистить автоматический пистолет?

– Нет.

– Не страшно. Я покажу тебе, как это делается. Ты должен попытаться заснуть. Мы отправляемся в Афганистан завтра перед рассветом, в пять часов утра. Ожидание закончилось. Время пришло.

Кадербхай показал мне, как чистить пистолет Стечкина. Это оказалось сложнее, чем я думал: ему потребовался добрый час, чтобы ознакомить меня со всеми правилами обращения с ним, ухода и ремонта. То был волнующий час: те мужчины и женщины, которым довелось в своей жизни прибегать к насилию, знают, о чём я говорю: я был буквально пьян от наслаждения. Без стыда признаюсь, что этот час, проведённый с Кадером, когда он учил меня, как пользоваться автоматическим пистолетом Стечкина, как чистить его, доставил мне больше удовольствия, чем сотни часов, которые я потратил вместе с ним, чтобы постичь его философию. И никогда я не испытывал такой близости к нему, как в ту ночь, когда мы, склонившись над моим одеялом, разбирали и собирали это смертоносное оружие.

Когда он ушёл, я выключил свет и прилёг на койку, но заснуть не смог. Мой мозг в наступившей темноте был возбуждён, словно от воздействия кофеина. Сначала я думал о рассказанных Кадером историях. Я перемещался в том, другом времени по городу, который так хорошо узнал. Представлял Хана молодым человеком, сильным и опасным, боевиком босса мафии Чота Гулаба, гангстера с маленьким шрамом в форме розы на щеке. Я знал и другие фрагменты истории Кадера – от бандитов, работавших на него в Бомбее. Они рассказывали мне о том, как Кадербхай взял маленькую империю Гулаба под свой контроль, после того как этого гангстера со шрамом убили рядом с одним из его кинотеатров. Они живописали гангстерские войны, вспыхнувшие в городе, говорили о мужестве Кадера и его беспощадности, когда надо было сокрушить врага. Я знал также, что Кадер был одним из основателей совета мафии, вернувшего мир в город, поделив территории и добычу между выжившими бандами.

Лёжа в темноте и вдыхая запахи пистолета и смазки (пахло навощённым полом и сырым бельём), я думал, почему Кадербхай идёт на войну. Ему вовсе не обязательно было это делать: есть сотни других, таких как я, готовых умереть вместо него. Вспомнил его странную лучезарную улыбку, когда он рассказывал о своей первой встрече с Чота Гулабом. Запомнилось мне, какими быстрыми и молодыми были его руки, когда он показывал, как чистить пистолет и пользоваться им. И я подумал: может быть, он рискует жизнью вместе с нами просто потому, что тоскует по бурным дням своей юности. Эта мысль волновала меня: я был уверен, что она верна, хотя бы отчасти. Но ещё больше меня будоражил другой мотив его поступка: то, что он правильно выбрал время положить конец своему изгнанию и навестить родной дом и семью. Не мог забыть рассказанного им: кровавая вражда, унесшая так много жизней и выгнавшая его из дома, закончилась только после его обещания, данного матери: никогда не возвращаться.

Через какое-то время мои мысли потекли в ином направлении: я уже переживал, мгновение за мгновением, долгую ночь накануне своего бегства из тюрьмы. Тогда я тоже не сомкнул глаз, и тогда страхи тоже сменялись приподнятым настроением, а потом вновь накатывал ужас. И так же, как в ту ночь много лет назад, я поднялся с постели в полной темноте, ещё до первого шевеления и проблеска утра и собрался в дорогу.

Вскоре после рассвета мы сели на поезд, идущий до Чаманского ущелья. В нашей группе было двенадцать человек, и никто не проронил ни слова за несколько часов пути. Назир сидел рядом со мной, почти всё время мы были с ним наедине, но он так и не нарушил каменного молчания. Пряча глаза за стёклами тёмных очков, я смотрел в окно, весь во власти очарования живописным ландшафтом, стремясь раствориться в нём.

Отрезок пути Кветта – Чаман может служить предметом гордости прославленной железнодорожной магистрали. Петляя по глубоким узким ущельям, дорога пересекает ошеломляюще красивые реки. Я вдруг осознал, что повторяю про себя, словно строчки стихов, названия местечек, через которые проходил наш путь. Из Кучхлага в Бостан, через маленькую речку в Иару Карез, потом вверх на Шадизай. В Гулистане ещё один подъём, потом сглаженная кривая за древним высохшим озером в Кила Абдулла. Но бриллиантом, венчавшим эту корону из стальных полос-близнецов, стал, без сомнения, Ходжакский туннель. Его несколько лет строили англичане в конце девятнадцатого столетия. Пробитый в сплошной скале на протяжении четырёх километров, он был самым длинным в этой части континента.

В Хан-Кили поезд преодолел череду крутых поворотов, и мы сошли на последнем полустанке не доезжая Чамана, вместе с несколькими местными жителями в запылённой одежде. Нас встречал крытый, экзотично раскрашенный грузовик, куда мы и влезли, после того как платформа опустела, и направились по шоссе в сторону Чамана. Однако, не доезжая до города, свернули на боковую дорогу, которая заканчивалась безлюдной тропой. Вокруг было несколько поросших кустарником пастбищ, немногочисленные деревья. Мы находились примерно в тридцати километрах к северу от шоссе и Чаманского ущелья.

Высадившись из грузовика, который тут же уехал, мы собрались в тени деревьев, где нас уже поджидала основная группа. В первый раз мы были в полном составе – тридцать человек, все мужчины, и на мгновение у меня возникла ассоциация с группой заключённых, собравшихся на прогулку в тюремном дворе. Люди казались крепкими и решительными, выглядели здоровыми и хорошо подготовленными физически, хотя многие из них были очень худыми.

Я снял тёмные очки. Разглядывая лица, встретился глазами с человеком, пристально смотревшим на меня из глубины тени. Ему было около пятидесяти, может быть, немного больше, и он казался самым старшим после Кадербхая в нашей группе. Короткие волосы под коричневой афганской шапкой с закруглёнными краями, точно такой же, как у меня, были седыми. Короткий прямой нос разделял длинное, с впалыми щеками, заострённое лицо, изборождённое такими глубокими морщинами, что оно казалось изрезанным мачете. Под глазами – тяжёлые мешки. Театрально изогнутые брови, похожие на крылья летучей мыши, сходились на переносице, но особое внимание привлекали его глаза, глаза психически больного человека.

Когда наши взгляды встретились, он пошёл, спотыкаясь, в мою сторону. Пройдя несколько шагов шаркающей походкой, он дёрнулся всем телом и пошёл уверенней, а потом побежал, согнувшись, покрыв разделявшие нас тридцать метров длинными кошачьими прыжками. Забыв, что у меня пистолет на боку, я инстинктивно потянулся к рукоятке ножа и отступил на полшага назад. Мне был знаком такой взгляд, я видел такие глаза раньше. Этот человек хотел драться со мной, а может даже убить.

Когда он подбежал ко мне, крича что-то непонятное, откуда-то возник Назир и встал передо мной, загородив ему дорогу. Назир крикнул что-то ему в ответ, но тот, глядя на меня поверх его головы, вновь и вновь выкрикивал свой вопрос. Назир повторил свой ответ столь же громко. Безумный моджахед попробовал оттолкнуть Назира обеими руками, но с таким же успехом он мог бы попытаться сдвинуть дерево. Дюжий афганец стоял, как вкопанный, заставив сумасшедшего впервые отвести от меня взгляд.

Вокруг нас собралась толпа. Назир выдержал безумный взгляд мужчины и заговорил более мягко, с просительными нотками в голосе. Я ждал весь в напряжении, готовый вступить в драку. «Мы ещё даже не перешли границу, – думал я, – а мне уже чуть не пришлось пырнуть ножом одного из наших людей…»

– Он спрашивает, не русский ли ты, – пробормотал Ахмед Задех рядом со мной.

Слово «русский» он произнёс с алжирским акцентом, картаво выговаривая букву «р». Я увидел, что он показывает на моё бедро:

– Пистолет. И светлые глаза. Он думает, что ты русский.

Подошёл Кадербхай и положил руку на плечо сумасшедшего. Мужчина мгновенно обернулся, внимательно глядя на Кадера, готовый разрыдаться. Кадер повторил то же, что бормотал Назир, столь же успокаивающим тоном. Я не понимал всего, что он говорил, но смысл был ясен: «Нет. Он американец. Американцы помогают нам. Он здесь с нами, чтобы сражаться с русскими. Он поможет нам убивать их. Он поможет нам. Мы убьём много русских вместе».

Когда мужчина вновь повернулся ко мне, выражение его лица изменилось столь разительно, что у меня возникло чувство жалости к этому человеку, которому я был готов всадить нож в грудь минутой раньше. Глаза его всё ещё были безумными, неестественно широкими и белыми под коричневой радужной оболочкой, но неистовство в них сменилось выражением такого горя и страдания, что мне вспомнились руины каменных домов, которые во множестве встречались нам вдоль дорог. Он ещё раз взглянул на Кадера, и неуверенная улыбка затрепетала на его лице, черты его ожили, словно под воздействием электрического импульса. Он повернулся и пошёл прочь через толпу. Крепкие мужчины осмотрительно расступались перед ним, сострадание в их глазах боролось со страхом.

– Мне очень жаль, Лин, – мягко сказал Абдель Кадер. – Его зовут Хабиб. Хабиб Абдур Рахман. Он школьный учитель, вернее когда-то был школьным учителем в деревне по другую сторону гор. Он учил малышей, самых младших детей. Когда вторглись русские семь лет назад, он был счастливым человеком, имел жену и двух сильных сыновей. Присоединился к сопротивлению, как и все молодые мужчины в тех краях. Два года назад он вернулся с боевого задания и узнал, что русские напали на его деревню, использовав газ, какую-то разновидность нервно-паралитического газа.

– Они отрицают это, – заметил Ахмед Задех. – Но в этой войне они испытывают новые виды оружия, самого разного: мины и ракеты, много всего другого – экспериментальное оружие, никогда не применявшееся в прежних войнах. Вроде того газа, что они пустили в деревне Хабиба. Такой войны раньше не было.

– Хабиб бродил один по деревне, – продолжал Кадер. – Все были мертвы. Все мужчины, женщины, дети. Все поколения его семьи – дедушки и бабушки с обеих сторон, его родители, родители жены, дяди и тёти, братья и сёстры, жена и дети. Все – в один день, за какой-то час. Даже домашние животные – козы, овцы и куры, – все были мертвы. Даже насекомые и птицы были мертвы. Никакого движения, никакой жизни – никто не выжил.

– Он вырыл могилу… для всех мужчин…всех женщин…всех детей, – добавил Назир.

– Он похоронил их всех, – кивнул Кадер. – Всю свою семью, и друзей детства, и соседей. Это заняло очень много времени, ведь он был один, едва сумел справиться. Когда дело было сделано, он взял ружьё и вернулся в свой отряд моджахедов. Но утрата изменила его самым ужасным образом. Сейчас это совсем другой человек: он делает всё, что в его силах, чтобы поймать русского или афганского солдата, воюющего на стороне русских. И когда это ему удаётся, – а он захватил уже многих, после того, что случилось, он хорошо этому научился, – когда ему удаётся это сделать, он замучивает их до смерти, пронзая остро заточенным стальным лезвием лопаты. Именно этой лопатой он зарыл в землю всю свою семью. Она и сейчас с ним, пристёгнута поверх его тюка. Он привязывает руки пленников, заведённые назад, к лопате, лезвие которой упирается им в спину. Когда силы оставляют их, металлическое остриё начинает пронзать их тела, проходит через живот. Хабиб склоняется над ними, смотрит в глаза и плюёт в их кричащие рты.

Халед Ансари, Назир, Ахмед Задех и я, погрузившись в глубокое молчание, ждали, когда Кадер вновь заговорит.

– Нет человека, который знал бы эти горы и всю местность отсюда до Кандагара лучше, чем Хабиб, – закончил свой рассказ Кадер, устало вздохнув. – Он самый лучший проводник. Он успешно выполнил сотни поручений и будет сопровождать нас до Кандагара, где мы встретимся с нашими людьми. Нет человека более верного и надёжного, потому что нет в Афганистане никого другого, кто ненавидел бы русских больше, чем Хабиб Абдур Рахман. Но…

– Он совершенный безумец, – произнёс в наступившей тишине Ахмед Задех, пожав плечами, и я вдруг почувствовал, что испытываю к нему симпатию, но в то же время тоскую по своему другу Дидье. Именно он мог бы сделать такой безапелляционный и беспощадно честный вывод.

– Да, – сказал Кадер, он безумец. Горе разрушило его разум. А поскольку мы в нём нуждаемся, надо не спускать с него глаз. Его изгоняли из многих отрядов моджахедов – до самого Герата. Мы сражаемся с афганской армией, которая служит русским, но нельзя забывать, что они афганцы. Большую часть сведений мы получаем от солдат афганской армии, которые хотят помочь нам победить их русских хозяев. Хабиб не в состоянии осознать такие тонкости. У него только одно понимание войны: их всех надо убивать – быстро или медленно. Он предпочитает делать это медленно. В нём заряд такого жестокого насилия, что его друзья боятся его не меньше, чем враги. Поэтому, пока он с нами, с него нельзя спускать глаз.

– Я послежу за ним, – решительно заявил Халед Ансари.

Мы все взглянули на нашего палестинского друга. На его лице были написаны страдания, гнев и непреклонность. Кожа на переносице, от брови до брови, натянулась, широкая ровная линия рта выражала упрямую решимость.

– Очень хорошо, – начал Кадер и сказал бы, наверно, больше, но услышав эти два слова согласия, Халед покинул нас и направился к всеми покинутому, несчастному Хабиб Абдур Рахману.

Наблюдая, как он удаляется, я внезапно испытал сильнейшее инстинктивное желание крикнуть, остановить его. Это было глупо – какой-то иррациональный острый страх потерять его, потерять ещё одного друга. К тому же это было бы ещё и смешно – проявление какой-то мелочной ревности, – поэтому я сдержал себя и ничего не сказал. Я смотрел, как он протягивает руку, чтобы приподнять безвольно опущенную голову безумного убийцы. Когда тот поднял глаза и их взоры встретились, я уже знал, пусть и не понимая этого отчётливо, что Халед потерян для нас.

Я отвёл взгляд, ощущая себя лодочником, весь день шарившим багром по дну озера в поисках затонувшей лодки. Во рту пересохло. Сердце стучало, как узник в стены, так, что отдавалось в голове. Ноги словно налились свинцом: стыд и страх приковали их к земле. И подняв глаза вверх, на отвесные, непроходимые горы, я почувствовал, как будущее пронизывает меня дрожью – так трепещут усталые ветви ивы в грозу под раскатами грома.

Глава 33

В те годы главная дорога из Чамана, прежде чем выйти на шоссе, ведущее в Кандагар, пересекала приток реки Дхари, проходила через Спин-Балдак, Дабраи и Мелкарез. Протяжённость пути составляла около двухсот километров: машиной можно было добраться за несколько часов. Понятно, что наш маршрут пролегал не по шоссе, автомобилем мы не могли воспользоваться. Мы ехали верхом, пробираясь через добрую сотню горных ущелий, и это путешествие заняло больше месяца.

В первый день мы устроили стоянку под деревьями. Багаж – то, что мы переправляли в Афганистан и наши личные вещи – был выгружен на ближайшем пастбище, накрыт овечьими и козьими шкурами, чтобы выглядел с высоты как стадо скота. Среди этих тюков, было привязано и несколько настоящих коз. Когда окончательно сгустились сумерки, возбуждённый шёпот пронёсся по лагерю. Вскоре мы услышали приглушённый топот копыт: пригнали наших лошадей – двадцать ездовых и двенадцать вьючных. Они были не такие рослые, как те, на которых я учился ездить, и в моём сердце взыграла надежда, что с ними будет легче управиться. Большинство мужчин сразу же отправились вьючить лошадей. Я хотел было присоединиться к ним, но был остановлен Назиром и Ахмед Задехом, ведущим двух лошадей.

– Это моя, – объявил Ахмед. – А вон та – твоя.

Назир вручил мне поводья и проверил ремни на тонком афганском седле. Удостоверившись, что всё в порядке, он кивнул в знак одобрения.

– Хорошая лошадь, – проворчал он в своей добродушной манере, словно перекатывая камешки во рту.

– Все лошади хорошие, – ответил я цитатой из него же. – Не все люди хорошие.

– Лошадь превосходная, – согласился Ахмед, бросив восхищённый взгляд на ту, что предназначалась мне; то была гнедая кобыла, широкогрудая, с сильными, толстыми и сравнительно короткими ногами, живыми и бесстрашными глазами. – Назир выбрал для тебя именно её из всех, что у нас есть. Он первый, кому она приглянулась, но далеко не последний, так что кое-кто был разочарован. Он настоящий ценитель.

– По моим подсчётам, нас тридцать человек, но верховых лошадей здесь явно меньше, – заметил я, похлопывая свою лошадь по шее и пытаясь установить с ней первый контакт.

– Да, некоторые поедут верхом, а прочие пойдут пешком, – ответил Ахмед. Он поставил левую ногу в стремя и без каких-либо видимых усилий вскочил в седло. – Будем меняться. С нами десять коз, с ними будут идти пастухи. Некоторых людей мы потеряем по дороге. Лошади – бесценный дар для тех людей Кадера, что под Кандагаром, хотя, скорее, подошли бы верблюды. Но в узких ущельях лучше всего – ослы. И всё же лошади – животные особенно высокого статуса. Думаю Кадер настоял, чтобы были лошади, потому что очень важно, как мы будем выглядеть в глазах людей из диких кланов, которые, возможно, захотят убить нас и забрать наше оружие и медикаменты. Лошади поднимут наш престиж и станут отличным подарком для людей Кадер Хана. Он планирует отдать лошадей, когда мы будем возвращаться назад из Кандагара. Так что часть дороги до Кандагара мы проедем верхом, но весь обратный путь придётся проделать пешком!

– Я не ослышался: ты сказал, что мы потеряем часть людей? – спросил я, озадаченно.

– Да! – рассмеялся он. – Некоторые покинут нас и возвратятся в свои деревни. Но может случиться и так, что кто-то умрёт во время этого путешествия. Но мы останемся живы – ты и я, иншалла. У нас хорошие лошади – так что начало удачное!

Ахмед умело развернул лошадь и подъехал лёгким галопом к группе всадников, собравшихся вокруг Кадербхая метрах в пятидесяти от нас. Я взглянул на Назира, Он кивнул мне, приглашая оседлать лошадь и ободряя лёгкой гримасой и невнятно произнесённой молитвой. Мы оба ожидали, что лошадь меня сбросит. Назир даже зажмурился, с отвращением предвкушая моё падение. Поставив левую ногу в стремя, я оттолкнулся правой и прыгнул. В седло я опустился более грузно, чем рассчитывал, но лошадь хорошо приняла всадника и дважды наклонила голову, готовая двигаться. Назир открыл один глаз и обнаружил, что я вполне удобно устроился на новой лошади. Он был так счастлив, что буквально светился от непритворной гордости и одарил меня одной из своих редких улыбок. Я дёрнул за поводья, чтобы повернуть голову лошади, и слегка наддал каблуками. Реакция лошади была спокойной, движения – красивыми, изящными, горделиво-элегантными. Мгновенно перейдя на грациозную лёгкую рысь, она без всяких дальнейших понуканий подскакала к Кадербхаю и его окружению.

Назир ехал вместе с нами, немного сзади и слева от моей лошади. Я бросил взгляд через плечо: его глаза были широко открыты, выглядел он столь же озадаченно, как, наверно, и я. Лошадь, впрочем, придавала мне вполне пристойный вид. «Всё будет хорошо», – шептал я, и слова эти в моём сознании продирались сквозь густой туман тщетной надежды, и я понимал, что произношу их как своего рода заклинание. «Гордость уходит… перед падением, – так можно коротко передать смысл изречения из Книги притчей Соломоновых, глава 16, стих 18. – Погибели предшествует гордость, и падению надменность». Если он действительно так сказал, значит Соломон был человеком, хорошо, гораздо лучше, чем я, знавшим лошадей. Я же, поравнявшись с группой Кадера, осадил лошадь с таким видом, словно и в самом деле понимал, что я делаю в седле, если мне суждено было это когда-нибудь понять.

Кадер на пушту, урду и фарси отдавал текущие распоряжения. Я перегнулся через седло, чтобы прошептать Ахмеду Задеху:

– Где ущелье? Я не вижу в темноте.

– Какое ущелье? – спросил он тоже шёпотом.

– Горный проход.

– Ты имеешь в виду Чаманское ущелье? – Ахмед был озадачен моим вопросом. – Оно в тридцати километрах позади нас.

– Нет, меня интересует, как мы попадём в Афганистан через эти горы? – спросил я, кивая головой на отвесные каменные стены, поднимающиеся ввысь в километре от нас и упирающиеся в чёрное ночное небо.

– Мы не пойдём через горы, – ответил Ахмед, подёргивая поводьями, мы пойдём над ними.

– Над…ними.

– Qui [148].

– Сегодня вечером?

– Qui.

– В темноте?

– Qui, – серьёзно повторил он. – Никаких проблем. Хабиб, fou,[149]этот безумец, знает дорогу. Он проведёт нас.

– Хорошо, что ты мне это сказал. Должен признаться, что сильно беспокоился, но теперь чувствую себя гораздо увереннее.

Его белые зубы сверкнули в улыбке, и по сигналу Халеда мы тронулись, медленно выстраиваясь в колонну, растянувшуюся на добрую сотню метров. Десять человек шли пешком, двадцать – ехали верхом, пятнадцать лошадей везли груз, за ними шло стадо из десяти коз. К моей величайшей досаде Назир оказался в числе пеших. Было что-то нелепое, неестественное в том, что такой превосходный всадник идёт пешком, а я еду на лошади. Я смотрел, как он шёл в темноте впереди меня, ритмично переставляя свои толстые кривоватые ноги, и поклялся, что на первом же привале попытаюсь убедить его поменяться со мной местами и сесть на лошадь. Мне действительно удалось это сделать, но Назир сел в седло неохотно и взирал на меня оттуда, хмурясь, с сердитым видом. Его настроение улучшилось, только когда мы опять поменялись местами, и он смог вновь смотреть на меня снизу вверх, ступая по каменистой тропе.

Конечно же вы не скачете на лошади через горы. Вы её толкаете и тащите, а иногда приходится помогать переносить её через гребень горы. По мере приближения к подножью отвесных скал, формирующих Чаманский хребет, который отделяет Афганистан от Пакистана, становилось ясно, что и на самом деле существуют бреши, проходы и тропы, идущие сквозь горы или поверх их. То, что казалось гладкими стенами из голого камня, при ближайшем рассмотрении оказывалось волнообразными ложбинами и расположенными ярусами расщелинами. Вдоль горных склонов шли каменистые выступы, виднелась покрытая известковой коркой бесплодная земля. Местами эти выступы были такими широкими и плоскими, что казались дорогой, выстроенной человеком. В других местах они были неровными и узкими, так что каждый шаг необходимо было делать крайне осторожно, с трепетом и опаской. И весь этот пролом в горной гряде преодолевался в полной темноте: люди спотыкались, скользили, тащили и толкали лошадей.

Наш караван был небольшим по сравнению с величественными разноплеменными процессиями, шествовавшими некогда вдоль Шёлкового пути, соединявшего Турцию с Китаем и Индией, но сейчас, во время войны, наша многочисленная группа была весьма заметной целью. Постоянно присутствовал страх, что нас увидят с воздуха. Кадербхай установил строгое затемнение: никаких сигарет, фонарей, ламп в пути. В первую ночь нам светила четверть луны, но временами скользкая тропа заводила нас в узкие теснины: вокруг отвесно вставали голые скалы, погружая нас во тьму. В этих коридорах с чёрными стенами нельзя было разглядеть даже собственную руку, поднесённую к лицу. Наша колонна медленно продвигалась вперёд вдоль невидимых расщелин в скалистой стене: люди, лошади, козы жались к камню, натыкаясь друг на друга.

Посреди такого чёрного ущелья я услышал низкий жалобный вой, стремительно нараставший. Правой рукой я держал поводья, на левую был намотан хвост идущей впереди лошади. Моё лицо почти касалось гранитной стены, тропка под ногами была в ширину не больше вытянутой руки. Звук становился всё пронзительней и громче, и две лошади, охваченные инстинктивным страхом, встали на дыбы, судорожно забили копытами. Затем воющий звук внезапно перешёл в рёв, прокатившийся по горам и закончившийся оглушительным сатанинским воплем прямо у нас над головами.

Лошадь впереди меня взбрыкнула и встала на дыбы, вырывая свой хвост из моей руки. Пытаясь удержать её, я потерял в темноте точку опоры и упал на колени, оцарапав лицо о каменную стену. Моя собственная лошадь была напугана не меньше меня и рвалась вперёд по узкой тропе, повинуясь импульсивному желанию бежать. Я всё ещё удерживал поводья и воспользовался ими, чтобы подняться на ноги, но лошадь толкнула меня головой, и я почувствовал, что соскальзываю с тропы. Страх пронзил мне грудь и сокрушил сердце, когда я падал вниз, в тёмную пустоту. Я ощутил всю длину своего тела, висящего, болтаясь, на поводьях, крепко зажатых в руке.

Раскачиваясь в свободном пространстве над чёрной бездной я ощущал медленное, миллиметр за миллиметром, движение вниз, свой ослабевающий захват, скрип кожи поводьев, по мере того как соскальзывал всё дальше и дальше от края узкого выступа. Вдоль края обрыва надо мной кричали люди. Они пытались успокоить животных, выкрикивали имена друзей. Слышалось ржание и протестующий хрип лошадей. Воздух в ущелье пропах густыми запахами мочи, лошадиного кала, пота напуганных до смерти мужчин. Я ясно различал царапающий, скребущий стук копыт моей лошади, изо всех сил пытающейся сохранить точку опоры. И тут я понял: какой бы сильной ни была лошадь, её устойчивость на осыпающейся, неровной тропе настолько ненадёжна, что моего веса может оказаться достаточно, чтобы стянуть её с выступа вместе со мной.

Дата добавления: 2015-12-08