|
Читайте также: |
(отрывок из дневника)
…Ходил сегодня в отдел юстиции, в подотдел актов гражданского состояния – Евгению Степановичу понадобилась зачем‑то копия метрической выписки. Сам он все время, как сумасшедший, бегает по городу в поисках достаточно веского поручительства – вытягивает из Чека дочь‑учительницу, обвиняемую в участии в украинской спилке, в петлюровском заговоре и еще в чем‑то.
Отдел юстиции, как и все почти отделы здешнего исполкома, помещается на Бульварной улице, 38, в доме бывшего городского головы Рыкова. С внешней стороны дом этот почти не изменился – те же башенки со стрельчатыми и овальными окнами не то готического, не то купеческого стиля, те же «дорийские» колонны на веранде, кованая чугунная решетка. Но зато внутри – какая мерзость запустения! Даже не запустения, а сознательно, планомерно проводимого разрушения. Обои во всех комнатах оборваны и свешиваются вниз, оголяя белые языки стен; все потолки и стены истыканы пулями; редко встретить целое, не склеенное полосками бумаги, стекло; о мягкой мебели и говорить нечего, – плюш и кожа пошли на «галифу» и куртки, а деревом топят печи.
К десяти часам утра я стоял уже в длинной очереди. В глубине большой комнаты за огромным столом сидело человек шесть писцов, за маленьким – все время зевавший, полный мужчина, очевидно – делопроизводитель, наклонив голову набок и высунув язык, медленно водил пером по небольшому клочку бумаги и время от времени широко расчеркивался. У окна трещала машинка.
Невзирая на обширный плакат: «Курить, плевать на пол, грызть семечки и громко разговаривать – строго воспрещено», только два человека не держали во рту папиросы. Остальные курили вовсю – кто махорку, кто турецкий, причем передние пытались попасть дымом в лицо напудренной донельзя машинистки; барышня закрывала лицо руками, смеялась и изредка картавила, стараясь казаться строгой: «Товагищи, пгошу вас пегестать, вы мне мешаете габотать!»
Стоявший за мной мальчишка исписывал стену своей фамилией, высовывая язык и наклоняя набок голову, совсем как делопроизводитель. У противоположной стены спала на полу женщина с корзиной. Мальчишка иногда отрывался от своей работы и бросал в нее бумажными шариками, но та продолжала сладко спать.
Очередь продвигалась медленно. Часам к двенадцати впереди меня стояло еще одиннадцать человек, не считая спящей торговки, которая пришла раньше всех.
Заболели ноги, и я взобрался на широкий подоконник, где уже сидели те двое, что не курили, – один в полушубке, другой в бобриковой поддевке, подпоясанной ремнем. Разговор они вели шепотом, но он показался мне интересным, и я начал прислушиваться к свистящей смеси русских и украинских слов.
– Ну‑у, брехня! – протянула поддевка.
– Побый мене Бог, правду кажу! – уверял полушубок. – Спытайте Омельку, вин сам бачив!
– Так как же так вышло? – недоумевала поддевка.
– А ось як: прьппла у город бумага, що так мол и так: в таким‑то сели в приюте объявывся сап – коняча така хвористь – и уси диты щось билыпе пьятыдесяты – заболили, так що робыть? А воны – полушубок слегка махнул рукой в сторону не то делопроизводителя, не то писцов – и пышуть: хворысть ця ныяк неизлечимая, потому по гыгыныческим соображеньям – разстреляты! И що ж вы думаете? Разстрилялы!
– Кто? Свои мужики?
– Ни, з городу. Приихали з городу чекысты и усих дитей…
В это время мимо нас прошел, громко звеня шпорами, высокий военный с вышитой золотом лирой и несколькими красными квадратиками на левом рукаве английской офицерской шинели, как объяснил кто‑то потом – по чину равный начальнику красной дивизии. За ним шла молодая, улыбающаяся женщина в котиковой шубке и с чудными бриллиантами в ушах. Даже зимнее тусклое солнце тысячами огней вспыхнуло в них. Рядом с ней бежал на цепочке крошечный шпиц.
Начальник дивизии без всякой очереди подошел к столу и спросил отрывисто:
– Подотдел актов гражданского состояния?
– Да, – ответил делопроизводитель, слегка приподымаясь и комкая бумажку, на которой он так долго расчеркивался. – Что угодно?
– Жениться хочу. Вот – моя жена, – жест в сторону молодой женщины, – запишите нас, только поживее, спешу. Конечно, без всяких там церквей, по‑граждански.
Мы все заволновались.
– В очередь! Станьте в очередь! Почему все ждут, а вы лезете вперед.
Военный оглянулся назад и проговорил сквозь зубы:
– На фронте лез на смерть без очереди и тут лезу!
– Ваши документы, товарищ!
Делопроизводитель склонился над поданными ему бумагами. Через минуту лицо его выразило недоумение, потом расползлось в улыбку, и он снова обратился к начальнику дивизии:
– Но позвольте, товарищ, ведь женщина эта, то есть ваша жена, – замужем. Вот в этом паспорте, выданном еще при старом режиме, сказано ясно: жена гвардии ротмистра такого‑то… Надо сначала развестись, а потом…
Военный с досадой прервал его:
– Муж ее помер. В земле уже, поди, сгнил, а вы, товарищ, со своими глупостями лезете, черт вас знает!
– Не глупости, а так требуется, – обиделся совработник. – Вы, конечно, можете жить вне брака, это ваше дело, но по декрету в таких случаях необходим развод, как я уже говорил, или доказательство смерти первого…
Начальник дивизии подозвал женщину с собакой.
– Лида, вот скажи ему – помер он или живой?
– Муж мой умер, умер, – мило улыбаясь, закивала головой дама, и бриллианты опять вспыхнули, как звезды, – недавно, правда, но умер. Уверяю вас, я не лгу!
– Госпожа, – начал было, галантно склоняясь, делопроизводитель, но сразу осекся. В очереди засмеялись. Мальчишка, исписавший своей фамилией всю стену и теперь принявшийся за двери, крикнул: «Господа – в Черном море!» – То есть, виноват, – товарищ, – продолжал смущенно делопроизводитель, – я, конечно, не имею права. Прошу предъявить форменные доказательства.
Начальник дивизии потерял всякое терпение.
– А если я вам скажу, что я сам его укокошил? Понимаете, вот этим самым револьвером, – хлоп! И нет! Что вы скажете?
В комнате сразу стало тихо. Мы все подошли ближе к столу, напряженно вглядываясь в эту странную группу. Дама в котиковой шубке вынула из шелкового мешочка пилочку для ногтей и занялась маникюром, по‑прежнему ласково улыбаясь. Машинистка перестала стучать на своем «ундервуде» и, открыв беззубый рот, смотрела на стоявшего с достоинством поднявшего голову военного. Даже мальчишка протиснулся вперед.
– Пусть так, – сказал, наконец, пришедший в себя делопроизводитель, – но все же представьте доказательства.
Тогда начальник дивизии вынул из бокового кармана какую‑то бумагу и сердито бросил ее на стол.
– Читайте!
– Дано сие, – начал вполголоса делопроизводитель, – Крымским ревкомом товарищу, – следовала фамилия, имя и отчество молодой женщины, – в том, что муж ее, бывший ротмистр гвардии… действительно расстрелян Симферопольской чрезвычайной комиссией 29 ноября 1920 года в городе Симферополе на даче Крымтаева, что подписями и приложением печати удостоверяется…
– А я, – вставил начальник дивизии, – комендант Симферопольской комиссии. Вот – из бумаг видно. Ну, сам и расстрелял, в штаб Духонина отправил. Палач был трудового народа и гвардейский контрреволюционер, душегуб. Вот и все.
Делопроизводитель собрал разбросанные по столу бумаги.
– Брачное свидетельство будет готово часа через два. Зайдите к этому времени или обождите здесь, если хотите.
Начальник дивизии щелкнул шпорами и вышел, придерживая рукой блестящий палаш. За ним ушла и молодая женщина. Опять мелькнуло как‑то удивительно мило и нежно улыбающееся лицо, вспыхнули звезды в ушах, проплыла волна дорогих духов, пробежал крошечный шпиц с большим красным бантом на ошейнике. Ни тени жесткости или безумия не заметил я в этой улыбке – это была немножко капризная, немножко безвольная улыбка избалованного ребенка.
– Да‑а, – вздохнул делопроизводитель, вынимая какую‑то бумагу из шкапа, – бывает. Ну‑с, кто следующий?
Мы все опять выстроились в затылок, только поддевка и полушубок продолжали сидеть на окне и разговаривали, теперь уже громко.
– Морда, истинно слово, кирпича просит, – сказала поддевка.
– Вин то ще ничого, – отозвался полушубок, – сразу видно, що за птыца, их до черта теперь развелось. А – баба, баба! Таких вишать треба або топить, як собак!
(Жизнь. Ревель, 1922. 26 июля. № 76)
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 79 | Нарушение авторских прав