Искусство забвения 21 страница

– Мистер Лавелл, какая у вас насыщенная жизнь! Так‑так. ДНК ребенка каким‑то образом получить можно?

– Я не знаю. Он сейчас в больнице.

– Вот как? По какому поводу?

– Он страдает каким‑то хроническим заболеванием, которое пока не могут установить. Оно, судя по всему, наследственное. Многие члены его семьи страдали тем же заболеванием, и некоторые из них умерли в юном возрасте – в основном мужского пола, насколько мне известно. Его отец в детстве тоже был болен, но поправился.

– Все чудесней и чудесней. Прямо как Романовы.

По всей вероятности, выражение моего лица выдает неведение.

– Это русские цари. Только у них в роду была гемофилия. От нее не вылечиваются.

Она строит гримаску. Я не могу понять, что это означает.

– Итак, вы считаете, что наш неопознанный труп может принадлежать матери этого ребенка и что она оказалась там при участии его отца?

– Во всяком случае, такой шанс есть.

Доктор Хатчинс барабанит ручкой по столу и кажется погруженной в какие‑то размышления. Потом снимает очки и трет пальцами переносицу.

– Это любопытно.

Она достает какие‑то бумаги, исписанные убористым почерком, и пару минут внимательно их изучает. Я уже начинаю думать, что больше она ничего говорить не собирается, когда она, не поднимая глаз, спрашивает:

– Что вы знаете о судебно‑медицинской остеологии?

– Почти ничего. Так, прочитал пару книжек…

Она пренебрежительно отмахивается:

– Люди обычно считают, что тут все совершенно очевидно. Пол, возраст – все можно определить однозначно. Но это не так. Конечно, в некоторых случаях все просто – когда мы находим целый скелет или когда есть подкрепляющие обстоятельства. Но редко когда можно со стопроцентной уверенностью делать выводы по одной только твердой ткани. Даже когда в твоем распоряжении есть идеально сохранившаяся кость из тех, что имеют диморфические особенности по половому признаку, – скажем, лобковая. Казалось бы, если она квадратная, перед нами женщина, а если треугольная – мужчина. Но как быть, если ее форма – нечто среднее между первым и вторым?

С этими словами она устремляет на меня взгляд. Отчасти для того, чтобы увидеть мою реакцию, отчасти, подозреваю, потому, что ей нравится звук собственного голоса. Я не виню ее за то, что она заставляет нас ждать; по‑моему, она заслужила это право.

– И чем скелет младше, тем все с ним сложнее. Но такой задачки, какую задал нам этот скелет, у меня давно не было. Конечно, у нас пока есть всего несколько костей. И почти все из них повреждены. Но есть и другие признаки, которые все осложняют. К примеру, размер: они очень маленькие. По некоторым признакам я бы даже сказала, что детские, но другие признаки и эпифиз предполагают более старший возраст на момент смерти.

Повисает пауза, видимо, для того, чтобы мы двое могли задаться вопросом, что бы это значило.

– Ну и какого она, по‑вашему, была возраста?

– Юношеского, скажем так. От тринадцати до восемнадцати; более точную оценку на данном этапе я дать не могу.

– Ясно… но это девушка?

– Судя по размеру и форме костей, которые мы нашли, они с большей вероятностью принадлежат женщине, но что‑либо утверждать с определенностью я смогу лишь после того, как мы найдем какую‑нибудь из диморфических костей.

Она кивает Консидайну:

– Ты рассказал ему, что мы обнаружили вчера?

Тот качает головой.

– Вы что‑то нашли? Что? – спрашиваю я.

– Обрывок золотой цепочки, – говорит Консидайн. – Не особенно дорогой. Она разорвана, но обнаружили ее рядом с фрагментами позвоночника, так что можно предполагать, что она была на нашем трупе в момент погребения.

– Значит, мотив ограбления маловероятен.

– Но там было кое‑что еще. Кое‑что намного более… странное…

Хатчинс перехватывает инициативу, очевидно не желая уступать ему главную роль. К моему удивлению, Консидайн, похоже, ничего не имеет против.

– Рядом с телом мы обнаружили множество фрагментов растения, как вы могли бы предположить, но в этом случае дело обстоит несколько иначе. Примерно в четырех футах под землей, на той же глубине, что и тело, оказалось несколько стеблей, связанных вместе ниткой. Это вам ничего не напоминает?

Чувствуя себя школяром, вызванным отвечать урок к доске, я высказываю предположение:

– Букет цветов?

Она улыбается, ожидая продолжения.

– Но… разве такое возможно? – изумляюсь я. – Растения не пролежали бы так долго в земле. Они должны были очень быстро сгнить.

Ее улыбка становится шире.

– Обычные цветы – да. Но эти были деревянные. Деревянные хризантемы, представляете?

В кабинете повисает оглушительная тишина.

– Они… можете описать, как они выглядят?

– Ну, они не слишком хорошо сохранились.

– А они не похожи на самодельные?

Хатчинс с Консидайном переглядываются.

– Я бы сказала, что они самодельные, но выполнены довольно искусно. На детскую поделку не тянут.

Сердце у меня начинает учащенно биться, но важность этой находки, которую я чую нутром, облечь в слова мне – пока что – не удается. Я пытаюсь аккуратно сформулировать вопросы:

– А по костям можно определить, рожала женщина или нет?

– С абсолютной достоверностью – нельзя. Но если бы нам удалось найти тазовые кости, от этого можно было бы хоть как‑то оттолкнуться; иногда на них остаются следы. Мы все живем надеждами, верно, Консидайн?

– Давайте мыслить логически: кто делает деревянные цветы? Цыгане, – отвечает он.

Его взгляд устремлен на меня.

– Ну… – пожимаю я плечами, – это традиционный промысел…

Я пытаюсь припомнить, не попадались ли мне на глаза в каком‑либо из трейлеров Янко деревянные цветы. Кажется, не попадались.

– Само по себе это, конечно, ничего не доказывает.

– Разумеется.

Мы все стоим – и сидим – в молчании.

Пусть это никакое не доказательство. Не улика. Но это факт. И он что‑то означает. Возможно, он означает, что тот, кто похоронил неизвестную девушку на Черной пустоши, не пытался просто избавиться от тела. Он отдал ей последние почести.

Джей‑Джей

Кажется, у меня появилось новое хобби: ожидание худшего. Я не знаю, в чем заключается это худшее, но за последние несколько недель я просто весь извелся. Я чувствую его приближение. Вокруг то и дело случаются какие‑то ужасы, это не мои фантазии. Сначала Кристо с дядей Иво, потом дед Тене заболел, потом мы с мистером Лавеллом попали в больницу. На Черной пустоши нашли тело какого‑то бедолаги. Радиоактивный дождь отравил всех овец. Гигантский град, из‑за которого погибли люди – не где‑нибудь, а в Индии. Мир сошел с ума. Я с трудом заставляю себя подниматься по утрам. Конечно, в школе сейчас каникулы, так что вставать особо незачем, но все равно. Мама обычно уходит на работу около девяти, пока я еще валяюсь в постели у себя за занавеской, то задремывая, то просыпаясь вновь. Она даже перестала меня ругать. Я встаю и съедаю холодный завтрак, который оставляет мне мама. После этого я обычно снова возвращаюсь в постель. Я пытался читать, слушать музыку и смотреть видик, но все это не может отвлечь меня от волнений по поводу всех тех ужасов, которые с нами случились или вот‑вот случатся.

Я ожидаю худшего с того самого момента, как мы переступаем порог детской больницы в Лондоне, точнее, как с утра выезжаем из дома. Кристо лечит молодой врач‑индус; у него очень темная кожа, очень густые, похожие на плотный мех волосы, которые начинают расти прямо надо лбом, и круглые очки в золотой оправе. Говорит он очень четко. Кристо ему, похоже, нравится, и уже за одно это я готов его полюбить. Мы с мамой сидим в коридоре, напротив игровой площадки для малышей. Там полно ярких игрушек, а стены раскрашены в разные цвета. Есть даже небольшая разноцветная лазалка. Я решаю, что она предназначена для братьев и сестер тех детей, которые здесь лежат. Но на площадке играют несколько ребятишек, у которых совсем нет волос, так что, наверное, они здесь лечатся. В этой больнице вообще очень много лысых детей. От их вида у меня по коже ползут мурашки; эти дети похожи на маленьких инопланетян. Я вспоминаю, что волосы выпадают во время лечения от рака, и начинаю улыбаться, когда кто‑нибудь случайно бросает взгляд на меня. Мне даже неудобно за то, что у меня самого на голове столько волос.

Доктор собирается что‑то нам рассказать, и мне очень хочется, чтобы он поторопился.

– Ты брат Кристофера по отцу?

Доктор с длинным именем, которое мне не запомнить никогда в жизни, смотрит на меня.

Мы с мамой дружно киваем. Меня специально предупредили на этот счет. Не знаю уж, каким образом удалось убедить их тут, в больнице, изменить свое решение, но, наверное, будет лучше, если они будут так считать. Вот будет забавно, если окажется (я стараюсь не слишком об этом задумываться), если это и в самом деле так.

– Думаю, у нас есть подвижки на пути к установке диагноза Кристофера. Но прежде чем мы сможем быть полностью уверены, нам нужно будет отправить результаты его анализов в одну больницу в Нидерландах. У них больше опыта в этой области. Мы считаем, что это икс‑сцепленное рецессивное генетическое нарушение, так что чем больше информации вы сможете нам дать о здоровье вашей семьи, тем скорее мы сможем сузить круг наших поисков.

Вид у мамы встревоженный. У меня, наверное, точно такой же.

– Что? С чем сцепленное?

– Это такой вид наследственного заболевания. Женщины могут быть его носительницами и передавать своим сыновьям. Болеют только мужчины.

– Передавать его сыновьям? Это значит… – говорит мама и с ужасом смотрит на меня.

– Вам не о чем беспокоиться.

Он переводит взгляд с нее на меня.

– Как правило, заболевание проявляется очень рано, еще в младенческом возрасте. Впрочем, лучше всего было бы взять кровь на анализ у вас обоих – а еще лучше, у всех членов семьи, у кого только возможно, – чтобы мы могли получить более полную картину.

– Взять кровь… у нас?

Мамин голос больше походит на писк.

– Это очень быстро. И совсем не больно. Это было бы очень полезно для Кристофера. И для вас самих.

– Ну… конечно, мы хотим помочь Кристо.

Убежденности в ее голосе маловато.

– Можете обратиться к своему семейному врачу или сдать анализ прямо здесь.

Похоже, он закончил, но самого главного в моем понимании так и не сказал.

– Но вы сможете его вылечить? – спрашиваю я.

Доктор смотрит на меня с улыбкой. Лучше бы мне этой улыбки не видеть.

– Добиться излечения в случае генетических заболеваний очень сложно или невозможно. Это все равно что пытаться вылечить цвет глаз. Но мы можем облегчить некоторые, даже многие, симптомы Кристофера. Мы можем надеяться обеспечить ему хорошее качество жизни; во всяком случае, лучше чем то, которое он имеет сейчас. Но пока мы не выясним, что это такое, наверняка говорить нельзя.

– Значит… может быть, вы все‑таки сможете его вылечить? Если вы пока не знаете точно, то, может быть, когда вы будете знать…

Врач переводит взгляд с мамы на меня и обратно на маму.

– Ну, ты, конечно, говоришь правильные вещи. Но я бы на вашем месте не слишком надеялся на полное излечение.

Когда мы возвращаемся в палату Кристо, у его постели кто‑то сидит. Пришла тетя Лулу. При виде нас она вскакивает, выражение лица у нее изменяется, и она протягивает нам какой‑то листок.

– Медсестра только что принесла, – свистящим шепотом сообщает она.

Я вдруг понимаю, что она в бешенстве.

– Только не падайте! Эта скотина Иво написал Кристо письмо!

Вот что в нем написано:

МОЙ ДОРОГОЙ КРИСТО

ПРОСТИ ШТО ПРИШЛОСЬ ОТ ТИБЯ УЕХАТЬ ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ Я ЗНАЮ САНДРА И ТВОЙ ДВОЮРДНЫЙ БРАТ ДЖЕЙ ДЖЕЙ ПОЗАБОТЯТЦА О ТИБЕ ТЫ ЗАСЛУЖИВАЕШ ЛУТШЕГО ЧЕМ Я НЕ БЕЗПОКОЙСЯ Я ВСЮ ЖИЗНЬ БУДУ ТИБЯ ЛЮБИТЬ ВСЕМ СЕРЦЕМ МОЙ ДОРОГОЙ МАЛЬЧИК ОБНЕМАЮ ТИБЯ И ЦЕЛУЮ ТВОЙ ЛЮБЯЩИЙ РАДИТЕЛЬ ПРОСТИ МЕНЯ

Ну, что тут скажешь? Вот и все. Это прощальное письмо Иво для Кристо. Лулу сует его маме, и она принимается читать, а я подглядываю через ее плечо. Я узнаю почерк Иво: его манеру письма – рисовать печатные буквы.

– Оно действительно от него?

Мы оба киваем. Конверт адресован Кристо в больнице. Отправили его из Юго‑Восточного Лондона три дня тому назад.

– Мы что, должны это ему прочитать? Это… жестоко. Это…

Мама явно в ужасе. Лулу вздыхает:

– Но мы ведь именно это и подозревали? По крайней мере, теперь мы знаем точно. И у вас есть его благословение.

Эти слова она сопровождает ледяной улыбкой, поскольку, как мы все знаем, благословение Иво больше не играет никакой роли.

– Ну и скотина… Ох…

Маму трясет от злости. Мы все по‑прежнему толчемся на пороге палаты Кристо, так что он, наверное, нас не слышит. Мы смотрим на него. Он отвечает нам спокойным внимательным взглядом. Мне вдруг кажется, что он уже знает, что там, в письме. Он видел Иво последним. Должен был видеть. Интересно, что Иво сказал ему на прощание? Может, он открыл ему всю правду и Кристо известно больше, чем нам всем?

Я подхожу к его кровати и беру за руку, переплетаю свои пальцы с его маленькими пальчиками.

– Все хорошо? – спрашиваю я его.

И он вдруг произносит в ответ, почти отчетливо:

– Все хорошо!

Рэй

Следующие пару дней я, как приклеенный, сижу за столом с приросшей к уху телефонной трубкой, проверяя официальные документы, наводя справки, умоляя оказать мне услугу. Мы предложили вознаграждение за информацию – без особой надежды на то, что это к чему‑то приведет. Я разговариваю со всевозможными людьми из кочевого сообщества: с моими собственными родственниками, которых не видел уже много лет, с дальней родней Розы, даже с моим родным братом. Люди обещают подумать. Поспрашивать. Некоторые даже перезванивают. Брат грозится как‑нибудь заехать, когда у него образуется просвет в торговле пылесосами. Однако же в сухом осадке у меня не остается ни одной подходящей кандидатуры на роль матери Кристо. Ни одна девушка из кочевого сообщества не исчезала таинственным образом. Никто не слышал о том, чтобы в тех краях пропала девушка подходящего возраста. Если отнестись к этому вопросу реалистично, матерью Кристо может быть кто угодно: девушка из местных горджио, которая не захотела или не смогла заботиться о ребенке. Слишком много возможных вариантов, слишком много вопросов: личность матери Кристо, труп цыганской девушки… по крайней мере, девушки, похороненной цыганами. А ведь есть еще одна загадочная женщина, вполне себе живая, мысли о которой я до недавних пор старательно от себя отгонял.

Когда я спрашиваю Хена, не упускаю ли я что‑то очевидное, он качает головой:

– Что касается матери мальчика, я стал бы искать ближе к дому. Эта кузина, которая там живет… как ее зовут?

– Сандра Смит. Я думал о ней, но… нет, это очень вряд ли, – отвечаю я.

– Рэй, предположи на минутку, что труп с Черной пустоши не имеет ко всей этой истории никакого отношения. Сандра в самом деле кажется наиболее подходящей кандидатурой. Она подходит по возрасту, они определенно знакомы друг с другом, она вполне может быть носительницей семейного заболевания. Ты ведь сам говорил, что она даже вроде бы испытывает к нему, не знаю, какие‑то чувства. Я ничего не путаю? Картинка вполне складывается.

– Да. Да, но…

Я качаю головой, сам не зная, что – «но».

– У меня действительно сложилось такое впечатление, но Сандра в эту картинку как‑то не вписывается.

– Но почему? – спрашивает Хен.

– Потому что это была не она.

– Но ты этого не знаешь.

– Я не про Кристо. Я про то, что это не она… – Я вздыхаю. – В ту ночь случилось еще кое‑что, о чем я тебе не рассказывал. Я про тот вечер, когда меня отравили. Я ничего толком не соображал, и все это кажется таким бредом…

Я умолкаю. Потому что не знаю, как продолжать.

– И ты был напичкан какой‑то дрянью.

– Да. Но несмотря на это, я совершенно уверен, что в ту ночь… я занимался сексом.

Хен вскидывает брови.

– Ты раньше этого не говорил.

– Я знаю. Ну, ты же понимаешь. Это звучит… по‑идиотски.

– А почему ты так уверен, что это не еще одна галлюцинация?

– Я очень много об этом думал, поверь мне. Ощущения были совершенно не такие, как от других видений. Я знаю, я видел всякий бред, но где‑то в глубине души всегда сознавал, что это происходит не на самом деле. А с этим… с этим было по‑другому. Совсем не так, как с чудовищами, языками пламени и… и всем остальным.

Вид у Хена становится встревоженный.

– Я понимаю, что это похоже на бред. – Я пытаюсь выдавить из себя смешок. – Ну, то есть кто это мог быть?

– Не знаю, Рэй. Возможно, тебе стоило бы рассказать об этом врачам. Может, они смогли бы помочь тебе разобраться.

– Значит, ты считаешь, что ничего не было?

– Я не знаю. Ничего не могу утверждать. Ты помнишь, как она выглядела?

– Нет. Мне кажется… возможно, она закрыла мне лицо.

– Закрыла тебе лицо?

Хен смотрит на меня во все глаза. Такое впечатление, что он собирается рассмеяться, но потом берет себя в руки.

– Зачем?

Я пожимаю плечами.

– И несмотря на то, что у тебя было закрыто лицо и ты ни черта не мог видеть, ты все равно откуда‑то знаешь, что это была не Сандра Смит?

– Да.

– Рэй, ты не можешь этого утверждать.

– Она не подавала никаких признаков. Я говорил с ней после этого, и… в общем, я просто это знаю.

– Это не выдерживает никакой критики. Тебе и самому это ясно. А после того, что рассказала Роза, ну… в общем, не мог это быть Иво?

Я и об этом думал. Честное слово. Я по косточкам разобрал мои воспоминания о той ночи, все ее мельчайшие подробности, все ощущения.

– Я задавался этим вопросом. Нет. Думаю, я бы заметил.

Хен изучает меня, я пытаюсь не отводить взгляд. В конце концов он раздраженно всплескивает руками.

– В любом случае – я хочу сказать, не важно, было ли это наяву или нет, – это не имеет никакого отношения к интересующим нас вещам. Это не улика.

Мы молча смотрим друг на друга; я не выдерживаю и поворачиваюсь к окну. В кабинете повисает густая, липкая атмосфера. Зря я об этом рассказал.

Дома, после работы, я сижу и смотрю на самолеты, взмывающие к золотящимся небесам, слушаю несущиеся мимо с грохотом поезда – как это другие люди постоянно откуда‑то куда‑то перемещаются? – и твержу себе: это наверняка была галлюцинация. Не надо было никому и никогда об этом рассказывать. С чего я вбил себе в голову, будто это важно?

Беда в том, что я в это не верю. Вихрь ощущений, запах дыма, вкус пепла на губах… Господи, да не мог это быть мужчина! – нет, эта горячая влажная расселина, эти движения бедер, это могла быть только женщина, только… Вопреки моей воле, эти воспоминания возбуждают меня. Это происходило наяву. И тут впервые за все это время я думаю о Лулу. Как мне раньше не пришло это в голову? Разве не такими должны были оказаться на вкус ее губы? К тому же она любит, когда мужчина беспомощен, неподвижен. Я своими глазами это видел. Я признался, что следил за ней, – ужасный проступок. В ту ночь Иво оставался у нее, но она почему‑то умолчала об этом. Может, они с самого начала были в сговоре? Может, это была какая‑то изощренная месть с ее стороны?

Дома, после работы, я дрожащими руками ставлю в духовку разогреваться мясной пирог, твердя себе, что я схожу с ума.

Я нахожусь в подвешенном состоянии – как все последние несколько месяцев. Я в тупике. Я не в состоянии функционировать не то что эффективно, а хотя бы сколько‑нибудь нормально. Хен, которому это очевидно, пытается подначивать меня. Пытается вызвать меня на разговор, вытянуть из меня, в чем проблема. Мы ведь раскрыли дело Розы Вуд, известной также как Рена Харт. Нам даже заплатили. Леон Вуд звонит и извиняется за свою несдержанность; ему звонила его новообретенная дочь, и он надеется на встречу с ней в ближайшем будущем. Он называет ее Розой, но поправляется и говорит «Рена». Довольный клиент.

Хен ворчит: я потакаю своим прихотям, веду себя ненормально.

Мой партнер прав: мы добились того, что в нашей книге считается успехом. Однако же между строк я безнадежно облажался. Никогда еще я не оказывался так не прав с профессиональной точки зрения, и это потрясает меня. Никогда я не оказывался в таком глубоком тупике. До сих пор я не сплю ночами, ломая себе голову: а вдруг гости со свадьбы Розы сказали неправду? А вдруг дата на свидетельстве о браке была подделана? Впрочем, говорить о том, что за лето я не достиг вообще ничего, было бы неправдой: я теперь разведен, и правая рука у меня почти потеряла чувствительность.

Одно из новых дел – подозрительная жена – оказывается занимательней, чем представлялось на первый взгляд, и в результате мы оба узнаем о существовании настоящего гарема из других женщин и целой паутины финансовых махинаций. Андреа просит повышения оклада, и мы с Хеном удовлетворяем ее просьбу, понимая, что по‑хорошему повышение полагается ей уже давным‑давно. В благодарность она приносит из дома испеченный собственноручно пирог, относительно съедобности которого ни я, ни Хен ни говорим ей правды.

А потом мне звонит Лулу.

– Я подумала, вы должны об этом знать, – начинает она, не дожидаясь моих неуклюжих любезностей. – Пришло письмо от Иво, которое принесли в больницу. Он пишет, что не вернется.

Андреа чем‑то занята в приемной. На столе у нее стоит ваза с желтыми цветами, на которую падают последние лучи солнца, пробивающиеся сквозь двойные мутные стекла. Хен куда‑то вышел. Я прижимаю телефонную трубку к уху, находясь в том состоянии обостренного восприятия, какое бывает вызвано любовью и страхом, о которых ты не подозреваешь и сам.

– Что он еще пишет? Как он это объясняет?

– Никак. Просто пишет, что ему пришлось уехать. Письмо адресовано Кристо, Иво просит прощения, обещает всегда его любить. Отправлено из Пламстеда[28]четырнадцатого числа. – Она говорит отрывисто. – Можете себе представить?

– Вы уверены, что оно действительно от Иво?

– Я – нет, но Сандра и Джей‑Джей утверждают, что это его почерк. Так что оно точно от него. И он пишет, что хочет, чтобы Сандра позаботилась о Кристо. По всей видимости, он не вернется.

– Ясно… Что ж… спасибо, что сообщили. А можно мне на него взглянуть? Оно еще у вас?

– Оно у Сандры.

– Ясно. Из его письма у вас не сложилось какого‑то впечатления, почему он это делает?

– Нет. Он не написал.

– А оно не показалось вам похожим… на предсмертную записку?

Она ахает:

– Предсмертную записку? Вы имеете в виду самоубийство? Не знаю… Ничего такого там не написано. Наверное, это возможно… Он просит прощения и пишет, что ему пришлось уехать… что ему этого не хотелось, но пришлось. Похоже это на предсмертную записку? Нам и в голову не пришло.

– Я только хотел узнать, не подумали ли вы чего‑нибудь такого.

– Да я просто разозлилась. Как можно было вот так взять и устроить нам всем веселую жизнь, никому ничего не объясняя? Вот что я тогда подумала. Но, с другой стороны, я ведь толком его не знаю.

Это не она, думаю я. Вся эта замысловатая комбинация не может быть ее рук делом.

– А Сандра? – спрашиваю я. – Она как отреагировала? Она‑то хорошо его знает.

– Надо полагать. Она разозлилась. И расстроилась. Из‑за Кристо.

– А ваш брат?

– Я его не видела. Ему в последнее время нездоровится.

– Знаю. Ему, наверно, нелегко пришлось.

– Надо думать.

– Не помните, как было подписано письмо?

– Я помню его наизусть. Оно было подписано: «Твой любящий родитель». А снизу приписано еще одно «прости меня».

– Большое спасибо. Я очень признателен вам за то, что вы мне об этом рассказали.

– В общем, вот так вот. А вы как, что‑нибудь новое раскопали?

– Нет. Ничего нового.

– А‑а, – вздыхает она.

– Лулу, спасибо, что ответили на мои вопросы.

– Не за что.

Повисает пауза.

– Вы будете продолжать его искать?

– Кого, Иво? Да. Буду.

– Ну, ладно.

Она вешает трубку, прежде чем я успеваю произнести что‑либо еще.

И тут Андреа оборачивается и, видя, что я сижу лицом к ней, улыбается. В последнее время она кажется такой оживленной; одним пустяковым повышением оклада тут дело явно не обошлось. Влюблена, небось, в кого‑нибудь. Или в нее кто‑то влюблен. Я ни разу ее об этом не спрашивал.

Наверное, я всегда был слишком неразговорчив.

Джей‑Джей

Сегодня врачи разрешают нам вывезти Кристо в зоопарк. Кажется, ему уже намного лучше. Они до сих пор не знают точно, что с ним такое, но назначили упражнения, чтобы укрепить его мышцы. Он тренируется ходить в специальном спортзале, где для детей есть разное оборудование. С ним занимается медсестра из Израиля по имени Рахель. Кристо она очень нравится, потому что после занятий каждый раз дает ему леденец. Хотя она вообще очень милая. Думает, что мы с Кристо братья. А про маму, наверное, думает, что она его мама. Мы перестали разговаривать на эти темы.

В больнице договорились, чтобы нас отвезли на такси, хотя ехать совсем недалеко, зоопарк находится в самом центре Лондона. Несмотря на это, там повсюду деревья, и холм, и канал, который опоясывает весь зоопарк, как ров вокруг замка. Наверное, это сделано для того, чтобы животные не могли сбежать. Пригревает солнышко. Кристо в отличном настроении; он смеется над жирафами и пингвинами и завороженно смотрит на змей, но больше всего ему нравятся обезьяны. Мне они тоже нравятся. Даже мама, которая всю дорогу ворчала и беспокоилась, как бы Кристо не нахватался от животных какой‑нибудь заразы, похоже, прекрасно проводит время. В больнице нам дали коляску для Кристо, хотя и сказали, что ему пошло бы на пользу, если бы он попробовал немного походить самостоятельно, чтобы привыкнуть. Он до сих пор слишком слабенький, чтобы ходить по‑настоящему, но врачи говорят, что это дело практики. Как же здорово это слышать! Он поправится! Они, считай, сами это сказали. Но пока что коляска очень облегчает нам жизнь. Мы едим мороженое, пьем чай из стаканчиков и сидим на солнышке вместе с другими семьями. Вокруг бегают дети, и некоторые родители улыбаются нам или Кристо, когда видят, что он не совсем здоров. Это так здорово. Я почти совсем не вспоминаю про Иво.

В зоопарке оказывается куда интереснее, чем я думал. Мы проводим там целый день и уходим лишь потому, что должны привезти Кристо обратно в больницу к четырем. А нам с мамой потом еще и домой ехать. Странно думать, что скоро мы будем жить в другом месте. Лулу помогает нам подыскивать дом. У нее уже есть на примете один, он сдается неподалеку от нее, чтобы недалеко было ездить в больницу. Там рядом и школа есть, в которую я смогу ходить. Я‑то думал, это будет так сложно, а все оказалось довольно легко. Я даже могу думать о том, как буду жить в доме, совсем без паники. Интересно, в школе кто‑нибудь будет по мне скучать? Стелла или, например, Кэти? Наверное, нет. Разве что Стелла, самую малость. Впрочем, не знаю.

Мы едем по шоссе, и в глаза сквозь лобовое стекло бьет заходящее солнце, мелькающее в просветах между деревьями, золотит раздавленную мошкару и прочий мусор, облепивший стекло так, что сквозь него почти ничего не видно. Мы все едем, едем и никак не приедем, а я страшно проголодался, так что путь кажется нескончаемо долгим. Я пытаюсь вспомнить, что есть в холодильнике, и гадаю, достаточно ли в хорошем расположении духа мама, чтобы разориться на покупную еду. На краю деревни, мимо которой мы сейчас проезжаем, есть китайский ресторанчик, даже крюк почти делать не надо. Я в красках расписываю ей все плюсы: не надо ни готовить, ни потом мыть посуду, – и, к моему изумлению, она соглашается. Мы съезжаем с трассы и заказываем еду навынос – курицу с кешью для меня и крылышки в кисло‑сладком соусе с рисом для нее. И еще порцию картошки фри с соусом карри на двоих.

– Была не была, один раз живем, – говорит мама.

Из пакета на всю машину аппетитно пахнет едой, так что даже стекла запотевают, а у меня от голода едва не кружится голова. Внезапно меня охватывает ощущение безудержного счастья, так не похожего на недавнее уныние. Кристо поправляется: пока что ему дают лекарства, чтобы поддержать его иммунную систему, а потом, когда станет точно известно, что у него, его вылечат. Мы снова поедем в зоопарк – и еще много куда, например на море и в кино. Скоро опять начнется учеба, и я обнаруживаю, что с нетерпением жду ее, жду возможности занять голову чем‑то еще, а не только семейными делами. В эту минуту все кажется возможным. Я широко улыбаюсь маме, и она отвечает мне такой же улыбкой. Наверное, она думает, что я это из‑за китайской еды, но мне все равно.

До дома остается уже несколько минут, когда мама вдруг говорит:

– Что это там?

– Где?

– Там! О господи… Господи боже мой…

Я выглядываю в запотевшее окно; хотя толком сквозь белесую пелену на стекле ничего не разглядеть, я все‑таки различаю густой черный дым, который клубится над деревьями. Над нашими деревьями. Над нашей стоянкой. Где мы живем. Я протираю лобовое стекло. Теперь оно не может скрыть ни клочья черного дыма, ни, когда мы подъезжаем ближе, голубые вспышки мигалок.

Дата добавления: 2015-11-26