|
Читайте также: |
Вдруг я вижу ее. Она идет мне навстречу в своем черном блестящем пальто, как всегда сразу же узнаваемая даже с другого конца улицы. Она каким‑то образом выделяется на фоне толпы и бросается в глаза. Теперь откуда‑то вдруг снова возникают другие люди и машины, высвободившиеся из‑под своих чар. Возвращаются звуки. Она идет одна. Мне хочется броситься ей навстречу, хочется, чтобы она бросилась навстречу мне, но ни она, ни я этого не делаем. Она видит меня, но не сбивается с шага, не спотыкается, не проявляет никаких признаков потрясения. Я стою у светофора, словно прирос к земле.
Она непонятно улыбается:
– Привет, Рэй.
– Привет.
Ну что такое? Это несправедливо. Я даже не пытался искать с ней встречи. Я вообще не думал о ней с тех пор, как позвонил Лулу. Целых три часа. А теперь сердце у меня оборвалось и трепыхается где‑то в животе из‑за каких‑то прямых черных волос и лиловых теней для век, потому что это Джен, моя жена, – и, кроме нее, никого нет и никогда не было.
– Как поживаешь?
– Нормально. Жду тут кое‑кого.
Я не собирался ничего говорить, но, похоже, над своей речью я не властен.
– Во‑от как?
Она широко распахивает глаза и произносит это «вот как» со значением, отчего мгновенно кажется делано заинтересованной и веселой. Может, она все‑таки ревнует? Может быть…
– Вообще‑то, я как раз хотела тебе позвонить. Мой адвокат уже замучил меня напоминаниями. Ты собираешься подписывать бумаги?
– Господи, да… я бы…
Она имеет в виду документы на развод. Ревнует? О чем я вообще?
– Рэй, прошло уже много времени.
Я киваю. Я знаю, что прошло много времени. Я прочувствовал каждую минуту.
– Да, конечно. Подпишу.
Я улыбаюсь или изображаю что‑то похожее на улыбку. На самом деле мне хочется блевать.
– Ну, ладно… Рада была тебя видеть. Хорошо выглядишь.
– Спасибо. Ты тоже.
Она удаляется, сверкая своим пальто в солнечном свете, и скрывается за углом. Там переходит через дорогу и растворяется в толпе зевак, топчущихся у витрин. Она даже ни разу не оглядывается. Ни одного разу.
Хм, откуда я это знаю? Угадайте. Я иду за ней следом. У меня уходит почти минута на то, чтобы взять себя в руки, когда я наконец, опомнившись, останавливаюсь и сворачиваю в какой‑то магазин, чтобы забыться.
На ужине я сижу скучный и скованный. Если Лулу и озадачена такой переменой после моей недавней настойчивости, то виду не подает. Я извиняюсь перед ней, первый раз – перед тем, как сделать заказ, еще раз за закуской и в третий раз, когда подают бифштекс. Списываю все на усталость: говорю, что за последние три дня толком не спал.
– В этом вы не одиноки, – отзывается она.
Мы едим коктейль из креветок в розовом соусе, потом бифштекс еще с каким‑то соусом, запиваем креветки белым вином, а бифштекс – красным, но я почти не чувствую вкуса. Я занят ужасной вещью, делать которую не следует никогда: я смотрю на женщину, сидящую напротив меня, на эту непростую, терпеливую, щедрую, скрытную женщину на другом конце стола и сравниваю ее с моей уже почти бывшей женой. И вот что я, как последняя скотина, при этом думаю: она не такая стильная, как Джен, не такая образованная, не такая высокая. Без сомнения, будучи сиделкой, она совсем не так много зарабатывает. Она не такая открытая. Она не такая привлекательная, если уж совсем начистоту. Разумеется, она не такая, она – это она. Мне должно быть стыдно. И мне стыдно.
Лулу, похоже, сделала над собой усилие. Ее волосы еле заметно отливают ежевичным оттенком. На этот раз на ней лаковые черные сапоги на высоком каблуке. Узкая юбка подчеркивает тонкую талию. Вот как теперь одеваются на дружеский ужин? Интересно, почему она не надела свои красные туфли? Приберегает исключительно для него?
Я столько всего о ней не знаю, совсем ее не понимаю. Я делаю попытку. Спрашиваю ее о детстве, но она не слишком многословна, как будто чувствует в этих вопросах какую‑то принужденность. Я пытаюсь вернуть себе настроение, которое было у меня раньше: я так радовался встрече с ней, я был просто счастлив. Это именно то, чего я хотел. И хочу сейчас. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вспомнить тот благоуханный аромат. Перламутр.
– И давно вы работаете у этого парня в Ричмонде? – интересуюсь я.
– У Дэвида? А, года два.
– И как вам, нравится?
– Да. Это хорошее место. А уж после дома престарелых… Конечно, иногда меня немного раздражает его мать. Она из богатеньких и привыкла командовать всеми вокруг. Но она очень много для него делает. Когда все это произошло, она ушла с работы…
Лулу задумчиво умолкает. А я‑то надеялся, что она не обратила внимания. Чья‑то вилка скребет по дну тарелки. Это моя.
– Не помню, чтобы я говорила вам, где работаю.
Я не осмеливаюсь поднять глаза. Вместо этого тяну время, делая вид, что жую. Можно солгать. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Может и выгореть. Но после тех выводов, к которым я пришел, как я могу лгать? Если у меня есть хоть капля уважения к этой женщине, если я надеюсь на какое‑то будущее с ней – или с кем бы то ни было вообще, – разве не должен я сказать правду? Лжецов в конечном счете всегда выводят на чистую воду.
– Никто из моих родных не знает, где я работаю. И на кого.
Лулу хмурится, между бровями у нее прорезается двойная морщинка.
– Так вот чем вы занимаетесь? – уличает меня Лулу. – Выясняете все про людей, которых допрашиваете? Это часть вашего расследования?
Похоже, она не слишком сердита. Но согласиться сейчас все равно значило бы солгать.
– Нет. Э‑э… ну, иногда да. Но не в вашем случае. Вы не подозреваемая, ничего такого. Я хотел побольше узнать о вас, потому что вы мне нравитесь, вот и… вот и проследил за вами однажды, когда вы ехали в Ричмонд.
Я выпил всего‑то полтора бокала вина. Но сегодня оно действует на меня как сыворотка правды.
Лулу явно ошарашена, и я ее понимаю; она как будто пытается решить, то ли разъяриться, то ли… то ли что? Почувствовать себя польщенной? Вряд ли.
– Вы за мной следили? Когда я ездила в Ричмонд? Когда именно?
– Мм… пару недель назад.
Она сглатывает, дернув подбородком, как будто горло у нее перехватило от отвращения.
– Почему вы просто не задали мне вопрос, где я работаю?
Я озадачен. Почему это никогда не приходило мне в голову?
– Не знаю. Потому что… потому что я этим занимаюсь, наверное. Сила привычки.
Она мрачнеет.
– И что вы делали, когда приехали туда?
Я могу солгать. Я могу солгать. Но тогда я буду лжецом.
– Я… я видел, как вы вошли в дом.
У меня есть еще возможность пойти на попятную. Есть еще возможность сохранить после этого вечера хоть что‑нибудь – свою репутацию, например. Ее достоинство. Будущее.
– Я припарковал машину, обошел дом и наблюдал за вами из сада.
Ее лицо, если это вообще возможно, становится еще белее. Она проводит языком по пересохшим губам, как будто умирает от жажды.
– И что вы видели?
Горло у меня перехватывает. Может быть, мой голос откажется мне повиноваться, и у меня будет оправдание.
Я могу ничего не отвечать.
Я могу ответить: «Ничего».
– Я видел вас и молодого человека в инвалидном кресле, в гостиной. В камине горел огонь. Пожилая женщина – наверное, его мать – то появлялась, то уходила. На вас были красные туфли на высоком каблуке. Я заметил, что вы отдавали их в починку. Сделали накат. А еще… еще я видел вас в кресле. С ним…
Лулу смотрит куда‑то мимо меня застывшим взглядом.
– …А потом я уехал.
Она откидывается на спинку стула – подальше от меня; лицо у нее замыкается, зрачки превращаются в два игольных острия. Даже скулы обостряются. Она вся как‑то съеживается. Мне кажется, она изо всех сил пытается не заплакать. Пожалуйста, Господи, думаю я про себя. Если она заплачет, я буду раздавлен.
Голос у нее хриплый, как скрежет пилы.
– Зачем вы пригласили меня на ужин? Зачем говорите все это? Если вы такой ненормальный, зачем мне об этом рассказывать? Или вы от этого ловите кайф?
Я качаю головой. Когда говоришь правду, отчаянно хочется, чтобы тебе верили.
– Нет, вовсе нет. Мне было любопытно, в чем заключаются ваши обязанности. Я не ожидал… Вы мне нравитесь, вы очень мне нравитесь. Поэтому я все и затеял, и… в общем, мне очень жаль, это было глупо и неправильно. Я не хочу лгать вам. Я никогда не буду вам лгать.
Она поднимается, со скрежетом отодвигая стул, губы у нее плотно сжаты не то в ужасе, не то в отвращении, не знаю уж, что она сейчас испытывает. Я чувствую себя подавленным, но не больше, чем до начала разговора. На самом деле, как это ни удивительно, даже меньше.
– Да вы просто ненормальный! Что дает вам право шпионить за мной? Если вы такой крутой детектив, значит можете делать, что захочется? По‑вашему, вы Господь Бог, чтобы совать нос в чужие дела? По‑вашему, у вас есть на это право?
Она цедит слово за словом. Никогда не слышал, чтобы она так чеканила слова.
Я хочу возразить ей, но сказать мне нечего. Вместо этого я говорю:
– В тот день у меня был день рождения.
Она застывает на вдохе с открытым ртом, издает резкий отрывистый смешок, безрадостный выплеск недоверия.
– Вам лечиться надо.
– Да. Наверное.
На заднем плане маячит официант, охваченный ужасом пополам с любопытством. Ни она, ни я в течение долгого времени ничего не произносим. Как это ни поразительно, она не уходит. Как это ни поразительно, она снова садится за стол. И тем самым выигрывает этот раунд.
Она берет бокал и делает большой глоток вина, ныряет в свою сумку и вытаскивает оттуда сигареты и зажигалку. Я молча смотрю, не осмеливаясь больше ничего сказать, гадая, что будет дальше. Официант собирает со стола грязные тарелки, старательно глядя в стол.
– Ну и что вы подумали, когда увидели нас вдвоем?
– Не знаю. Нет, знаю. Я расстроился. Нет. Да. Мне было больно.
Она смотрит на меня сквозь сигаретный дым:
– Вы решили, что это и есть то, за что мне платят?
– Нет! Нет. Я почувствовал ревность. И стыд. Главным образом ревность.
Она с минуту обдумывает услышанное.
– Но вы не удивились?
– Удивился. Хотя… Я никогда об этом раньше не думал. Он… все еще привлекательный мужчина.
– «Все еще привлекательный мужчина»? Да. И богатый к тому же. Богатый и беспомощный, вы это имели в виду?
– Я ничего такого в виду не имею… не имел…
Как же трудно не лгать. Я не помню точно, какие мысли мелькали у меня в тот вечер.
– Да, вы совсем не такой, как я себе представляла.
С этими словами Лулу закатывает глаза и качает головой. С минуту она молча курит, потом давит окурок в хрустальной пепельнице. Официант приносит десерт.
– Я хотел бы рассказать вам кое о чем еще. О ходе расследования, о Розе. Всплыло кое‑что новое, отчасти благодаря вашей помощи. Возможно, мы что‑то нашли. Пока ничего определенного, но…
– Правда? У нее все в порядке?
– В том месте, где она исчезла… нашли человеческие останки.
Глаза у Лулу становятся огромными. Рука взлетает к горлу.
– Это она?
– Мы пока не знаем. Возможно. Они… Мы скоро узнаем.
Лулу явно потрясена. Она покачивает головой и, закинув ногу на ногу, спрашивает жалобным голосом:
– Зачем вы мне это рассказываете?
– Честно говоря, я и сам не знаю. У меня такое чувство, как будто я перед вами в долгу. В настоящий момент это единственное, что я могу дать.
– Я в это не верю. Не верю. – Она имеет в виду, что Розу убил кто‑то из Янко. – Вы хотите сказать, это на Черной пустоши? Это случилось здесь?
Пару минут мы молча сидим, не притрагиваясь к десерту, хотя он входит в счет. Я чувствую себя измочаленным. Хочется забиться в угол под столом и свернуться калачиком. Не надо было ничего ей говорить, но я просто не смог сдержаться.
– Зачем вы мне об этом сказали? Хотите, чтобы я сообщила племяннику? Тене? Господи…
– Но я вовсе не пытаюсь поставить вас в сложное положение. Но вижу, что уже поставил. Прошу прощения. Я сейчас не очень хорошо соображаю.
– Но вы ведь не знаете точно, что это она? Вы пока еще ничего не знаете.
– Не знаю.
– Это может быть кто угодно. Кто‑то другой.
– Да.
– Когда вы узнаете?
– Они не могут сказать точно.
– Понятно.
Она берет себя в руки и бросает на меня сердитый взгляд.
– Вы не можете оставить меня в таком положении. Я не знаю, как быть. Вы должны поехать туда как можно скорее и все им рассказать. Я не могу жить с таким камнем на душе. Я просто не могу.
– Ладно, – соглашаюсь я, – съезжу завтра. Расскажу им.
– С самого утра. Обещаете?
– Хорошо. Обещаю.
Вообще‑то, я не собирался этого делать, но, с другой стороны, почему нет? В конце концов, что еще мне остается, кроме как ждать?
– Как я уже сказал, пока мы ничего не знаем наверняка. Останки могли пролежать там двадцать лет, а не шесть. Это может быть кто угодно.
– А может быть, и она. Вот что вы думаете.
Печаль, охватившая меня теперь, остротой не уступает радости, которую я испытывал на Лондон‑роуд несколькими часами ранее. Похоже, она передалась и другим посетителям вокруг нас: они повесили головы, раздавленные тяжестью моей невнятной глупой меланхолии. Притихшие официанты со скорбным видом перемещаются между столиками, не поднимая глаз. Нетронутые креп‑сюзетт никнут на наших тарелках. Они знают, что их никто не хотел.
Пока мы ждем, когда принесут счет, я собираюсь с духом, перед тем как совершить еще одно возмутительное нарушение правил приличия. В конце концов, другого шанса у меня может и не быть. Думаю, терять мне нечего.
– Можно задать вам один вопрос?
Она с прищуром смотрит на меня поверх сигареты, которую как раз в этот момент закуривает.
– По‑моему, глупо спрашивать такие вещи.
– Глупо. Можете не отвечать. Вы с ним счастливы?
Она затягивается, с минуту выжидает, потом медленно выпускает дым, словно по мановению волшебной палочки порожденный ее огнедышащим нутром. Как же я завидую курильщикам: у них есть законный повод тянуть время. Ее взгляд устремлен куда‑то в далекую даль – в прошлое? в будущее? на него? Потом он вновь сосредотачивается на мне.
– Храбрый же вы человек.
Очутившись за дверьми ресторана, она спрашивает, очевидно искренне интересуясь:
– С чего вдруг такая честность? Не помню, чтобы я что‑нибудь такое сказала.
– Ложь ранит людей.
– Правда ранит ничуть не хуже, уверяю вас.
Я сам напросился.
– Ну да, но только когда следует за ложью. Основной урон наносит ложь. Во всяком случае, со мной было так.
– О! На этой почве и развод?
– Наверное. Моя жена лгала мне. Я знаю, у нее были на то свои причины, но… это едва меня не убило.
– Вот как?
Она косится на меня с осторожным сардоническим интересом, как на какой‑то новый жалкий биологический вид, не приспособленный к этому жестокому миру.
– Мой бывший муж тоже мне лгал. Я едва не убила его.
Джей‑Джей
Ни одной ночи в жизни я еще не провел в каменных стенах, как сейчас. Это ужасно. Просто хоть волком вой. Ну ладно, одну ночь я все‑таки провел в конюшне, но это совсем не то что настоящее здание. Стены у нее были тонкие, звуки, воздух и запахи дождя и земли проникали внутрь и наружу. Совсем не то что в доме. Совсем не то что в этой больнице с ее бесконечными коридорами и окнами с двойным остеклением, которые выглядят так, как будто их никогда не открывают. Я словно оказался запертым в безвоздушном пространстве.
Тут жарко, как в душегубке, эта вонючая, удушающая жара все равно что смерть, которая дышит в лицо. Это тот же самый жуткий запах болезни и чистящего средства для сортира, который запомнился мне еще с той ночи, когда мы возили Кристо в приемный покой. А теперь я сам увяз в этом запахе, окруженный им со всех сторон. Я, наверное, насквозь им пропитался. Воздух такой сухой и искусственный, что я не могу дышать. Да еще это постоянное гудение, исходящее бог знает откуда. Будь моя воля, я бы ушел, но со вчерашней ночи моя воля никого не интересует.
Воткнутая в мою руку иголка с длинной трубкой приклеена к коже лейкопластырем, чтобы не вывалилась. Вот так вольют в тебя что угодно, а ты даже и знать не будешь. Это я о правой руке. Левая забинтована, я не вижу ни красноты, ни опухоли, но знаю, что повязка скрывает и то и другое: рука под ней горит огнем, и ее дергает. Пальцы у меня – самые кончики, которые выглядывают из‑под повязки, – опухшие и непослушные, точно сосиски, только странного красного цвета. До этого я уже просыпался, чувствуя себя ужасно: больным, горячим и глупым, но как будто при этом мне ни до чего нет особого дела. У меня сохранились смутные воспоминания о том, как глава муниципального совета и миссис Уильямс везли меня в больницу: мама Кэти была такая милая и добрая, совсем не сердитая, только очень встревоженная. То и дело гладила меня по голове. Думаю, она по‑настоящему беспокоилась за меня. Она все повторяла: «Джон, как они могли?» Джон – это, надо полагать, глава муниципального совета. По всей видимости, он понятия не имел, как они могли.
Но разве такое могло случиться? Не оставили же они Кэти дома одну? Может, она гладила меня по голове дома, а потом он один отвез меня сюда. Я не помню. Интересно, Кэти влетело за то, что прятала меня в конюшне? Интересно, она притворилась, будто ни о чем не знала? Интересно, чем она занята в этот самый момент? Но, вообще‑то, по правде говоря, все это меня не волнует.
На мне надето что‑то вроде бумажной сорочки. Я не знаю, где моя одежда. Интересно, кто‑нибудь из моих родных вообще в курсе, что я здесь? Наверное, это всего лишь вопрос времени. Ну, то есть Кэти выложит им все, что знает, теперь она не осмелится ничего утаить. Да и глава муниципального совета тогда высаживал меня неподалеку от нашей стоянки; на то, чтобы отыскать маму и сообщить ей обо всем, у них не уйдет много времени. Хотя я ничего им не сказал. Не собираюсь облегчать им задачу. Все равно мама только разозлится. Я даже не уверен, что она вообще придет меня навестить. Может, она до сих пор сердится после нашей стычки позапрошлым вечером – не помню, что я наговорил, но смутно помню, что мне было стыдно. А она что мне сказала? Этого я тоже не помню.
Мне хотелось бы, чтобы она пришла. Правда.
– Выше нос, Джеймс.
Это медсестра. Мне кажется, она была вчера. Она добрая. И красивая. И молодая. Она с улыбкой склоняется надо мной и кладет ладонь мне на лоб. Приятно, когда так делают, – если, конечно, рука при этом не потная. У нее рука теплая, но сухая.
– О‑о, думаю, температура начала снижаться. Ну‑ка, давай проверим?
Она берет где‑то рядом с моим изголовьем градусник и встряхивает его. Я послушно открываю рот. Забавно: это происходит на автомате. В больнице чувствуешь себя ребенком.
– Джеймс, принести тебе судно?
Помертвев, я мотаю головой. Надеюсь, я не покраснел, но подозреваю, что это так. Вообще‑то, мне действительно надо в туалет, но говорить об этом ей я не собираюсь. Всему есть пределы. Придется ждать, пока не появится одна из страшных старых медсестер. Или рыжий, в голубом халате, медбрат с рябым лицом.
– Так… да, немножко упала. Замечательно. Хорошо молодым, правда? Вчера ночью ты был в бреду. А сейчас уже молодцом.
Она снова улыбается. Приятно находиться в обществе кого‑то подобного. Это умиротворяет. Впрочем, не хочу увлекаться. Думаю, я самую чуточку увлекся Кэти, и смотрите, что случилось. В том, чтобы чувствовать себя таким больным, есть один плюс: можно думать о том, какая милая эта медсестричка, о ее гладких светлых волосах, стянутых в хвост на затылке (они выглядят шелковистыми на ощупь), – думать обо всем таком – и при этом лежать в постели в одной только бумажной пижаме под тонким одеялом и не беспокоиться о том, что случится эрекция. Чудеса.
В девять вечера появляется мама. Часы посещения закончились – я уже знаю о том, что в больницах бывают такие часы, – но ей, по всей видимости, выдали специальное разрешение, поскольку она моя мама, а я пролежал здесь совсем один почти сутки. Лицо у нее заплаканное, глаза красные, нос распух. Зато она больше не похожа на незнакомку, а снова выглядит как мама.
– Ох, Джей‑Джей…
Она практически бросается на меня с объятиями, больно задев руку, но я терплю и не ойкаю. Я так рад ее видеть, что едва не начинаю плакать сам, но все‑таки сдерживаюсь.
– Привет, мам.
– Малыш. Балбес ты несчастный… – Она гладит меня по лицу. – Ох…
И снова обнимает меня, потом берет себя в руки, пока никто не увидел, что она так размякла.
– Выпороть бы тебя хорошенько за то, что ты сделал. Так меня напугал. О чем ты только думал?
О чем я думал? Она что, решила замять нашу ссору?
– Не знаю.
– Да еще и заявиться к этим людям! Кто они такие? Этот мужик приехал рассказать мне про тебя и сунул свой нос буквально всюду. Откуда ты вообще его знаешь?
– Я его не знаю. Мы с Кэти учимся в одном классе.
– Хм.
Она не может слишком на меня сердиться; она всегда так носилась с этой школой.
– Он из муниципального совета.
– Хм. Правда?
Это риторический вопрос. Если мама задает риторические вопросы, она не может быть слишком зла.
– Что ты с собой сотворил? Мне сказали, ты схлопотал заражение крови!
– Ну… когда я сбежал, я споткнулся на дороге… и упал на битое стекло.
Мама прищелкивает языком. Похоже, такая глупость с моей стороны не кажется ей невероятной.
– Но это было в пятницу. Где ты был все это время?
Я вздыхаю. Мне не хочется выкладывать ей все. Но я не знаю, сколько ей уже известно.
– Я… э‑э… у Кэти есть конь. Я прятался у него в конюшне.
Мама качает головой:
– Ну что ты за человек? Представляешь, что они теперь о нас думают? Что мы варвары какие‑нибудь, раз позволили тебе взять и сбежать. К тому же сбежать к горджио.
– Я не сбегал к горджио. Я просто…
Я просто сбежал. Но я не могу объяснить ей, почему должен был сбежать от родных. Я закрываю глаза в надежде, что она оставит в покое эту тему.
– Ох, малыш, прости… Как с тобой здесь обращаются?
Она понижает голос, как будто ждет, что я начну жаловаться.
– Все в порядке. Все хорошо, – отвечаю я.
– А еда? Совсем несъедобная? Завтра я что‑нибудь тебе принесу.
– Да нормальная здесь еда. Правда. Можешь ничего не нести.
Все равно ведь притащит. У нее глубоко укоренившееся недоверие к общепиту горджио. В школе кормят настоящей отравой.
Она касается моей перебинтованной руки.
– Ну ты и растяпа. Сколько раз я тебе говорила, чтобы смотрел под ноги.
– Я знаю.
Она улыбается. Может, у меня получится забыть про позавчерашний вечер. Сделать вид, будто ничего не было. А что еще мне делать? Что я могу сделать?
– Прости, мам. Я не хотел заставлять тебя волноваться. Ну, разве что иногда.
– И ты меня прости, малыш. Все, забыли, да?
Я слабо улыбаюсь. Я хотел бы забыть все, что случилось, я очень хотел бы забыть, но есть вещи, которые забыть невозможно, как ни старайся.
Рэй
Родители Джорджии Миллингтон наняли меня, когда полиция потерпела фиаско. Это была тихая, совершенно растерянная пара. Каждый раз, когда я с ними встречался, на голове у миссис Миллингтон была косынка, как будто хозяйку оторвали от надраивания полов. В доме у них и в самом деле царила идеальная чистота. Они производили впечатление приятных, пусть и немного скучноватых людей – обычные добропорядочные родители. Исчезновение дочери стало самым ужасным и необъяснимым происшествием в их жизни. Мне искренне хотелось им помочь.
Когда я нашел Джорджию в Торквее, в огромном заброшенном доме, заселенном разного рода бродягами, я был на седьмом небе. Я победил, твердил я себе. Я утер нос полиции, силам глупости и хаоса и неразумной девчонке, решившей сбежать с дружком‑наркоманом. Не то чтобы я не спрашивал ее, отчего она сбежала, нет. Просто спрашивать нужно было правильно. Тогда я не понимал, что она меня боится – что всю жизнь ее держали в страхе. А мои подозрения оказались ложными. Первым делом я подумал про сексуальное насилие. Мистер Миллингтон был ее отчимом, а такие истории постоянно на слуху. Я спросил об этом Джорджию, она лишь презрительно рассмеялась.
Когда семь месяцев спустя ее обнаружили забитой молотком насмерть, мистера Миллингтона арестовали. Он не пытался ничего отрицать, но в конце концов благодаря неувязкам в его показаниях правда выплыла наружу. Джорджию убила его жена, помешанная на чистоте домохозяйка. Мать девочки. Женщина, подверженная приступам ярости и одержимая собственническим инстинктом в отношении мужа. Она не хотела делить его ни с кем, даже с дочерью.
Почему я не предвидел такой исход? Как я мог его предотвратить?
После этого я перестал что‑либо понимать. Начисто.
Наверное, именно тогда мой брак дал трещину. Это произошло уже после того, как я познакомился с Хеном; он научил меня пить. Я отдаю себе отчет в том, что выпивка была не самым логичным способом забыть ту немыслимую жестокость, с какой была убита Джорджия, но в определенной степени этот способ помогал. Джен утомляли мои бесконечные разговоры на эту тему, а напившись, я прекращал их. Но когда я не говорил об этом вслух, мысли крутились у меня в голове, точно акулы под водой, пожирая меня изнутри.
Подъехав на следующее утро к шоссе, я без раздумий сворачиваю направо, а не налево. Пусть вчера вечером я и дал слово Лулу съездить к ее родным и сообщить им о находке, но еще раньше я дал слово Розе. Я хочу, чтобы Роза знала: даже если ее никто не слушал при жизни, я в лепешку расшибусь, чтобы выслушать ее сейчас. Я ловлю себя на том, что бормочу что‑то себе под нос, извиняясь перед ней. Не в моих силах изменить прошлое. Я чудовищно ошибся с Джорджией; должен был сделать хоть что‑нибудь, ведь я был там. Я не могу спасти Розу, и никогда не мог. Сделанного не воротишь. Но я, по крайней мере, могу выяснить, что произошло.
Я подъезжаю к воротам и поначалу не могу даже сообразить, что вижу, настолько все переменилось. Потом до меня доходит: за эту ночь река заявила свои права на Черную пустошь.
Наводнение преобразило ее в лучшую сторону. Перекопанная вдоль и поперек земля скрыта под бурой водной гладью. Из нее торчат деревья, арматурные стержни, вехи, расставленные полицией, чтобы обозначить место изысканий. Больше о том, что здесь еще вчера была строительная площадка, не напоминает ничего, если не считать экскаватор, который не успели перегнать на более высокое место. Он сиротливо и беспомощно торчит из воды, желтея раззявленным зубастым ковшом. Зеленая палатка тоже стоит на своем месте, набрякшая и обвисшая, похожая на улетевшую в лужу шляпу.
Я выхожу из машины, натягиваю резиновые сапоги и направляюсь к молоденькому дежурному. Снова зарядил дождь, в этой мороси нет просвета, и парень дрожит от холода. Уже конец июля, а на дежурном непромокаемая плащ‑палатка, точно позаимствованная из какого‑нибудь детективного сериала о временах королевы Виктории. Его зовут Дерек. Он не курит, но все равно рад переброситься словечком хоть с кем‑нибудь, пусть даже с частным детективом. Я рассказываю ему пару баек и прозрачно намекаю, что могу кое‑что знать.
Он смеется:
– Да я готов выложить тебе все, приятель, как на духу, просто я не знаю ровным счетом ничего!
Раскатистые «р» в его речи выдают в нем уроженца Болотного края.
Я протягиваю ему фотографии Розы и рассказываю о ней, и он, перестав смеяться, произносит:
– Говорят, это мог быть ребенок или молодая женщина, судя по размерам костей руки. Но не забывай, это еще не точно. Теперь нужно ждать, когда вода сойдет и можно будет найти все остальное. Только я тебе этого не говорил. Доказательств‑то никаких нет. Кости могли пролежать здесь как пять лет, так и двадцать пять. Эксперты пока ничего не могут сказать.
Неудивительно, что по разрозненным фрагментам костей руки, ребра и нескольким позвонкам установить причину смерти не удалось. Там одни обломки. Ковш экскаватора угодил прямо в захоронение.
– Как думаешь, когда вода может пойти на убыль?
Он пожимает плечами и фыркает, демонстрируя свое отношение к тем, кто игнорирует разливы, которые случаются здесь регулярно.
– Да здесь дурдом. Надо же было сообразить тут строиться. Сами напросились.
– Как, Дерек, неужели ты не согласился бы здесь жить? В одном из этих замечательных новых домов?
Он снова смеется:
– Издеваешься? Мне это все равно не по карману. С моими доходами нужно лет сто пятьдесят копить на такой дом. Ну или дослужиться до комиссара. А чтобы дали повышение, нужно сначала, чтобы они все вымерли.
Я уже собираюсь уходить, но тут он, от скуки и одиночества став разговорчивым, наклоняется ко мне:
– Не нравится мне торчать тут в одиночку. И никому из здешних не нравится. Раньше тут было кладбище, ты в курсе? Несколько сот лет назад, во время Черной Смерти. Люди мерли пачками, места на погостах уже не было, да и живых оставалось слишком мало, чтобы похоронить всех мертвых. Их просто свозили сюда на телегах и сваливали в яму. А потом поджигали. Бог знает сколько их там лежит, в глубине.
Дата добавления: 2015-11-26; просмотров: 105 | Нарушение авторских прав