|
Читайте также: |
Дядя Неупокой сказывал про болото, к тому же Мирко, как любой мякша, привык к таким местам и не испытывал перед трясинами ни тоски, ни страха.
Дядя сумел перейти это болото, переходили и до него, и, надо думать, после. Значит, и Мирко такое по силам. Сверху не видать было ни бездонных черных топей, ни предательских голубых окон, в любом из которых в один миг бесследно исчезал сохатый. Болото было старым, изрядно занесенным песком и поросло высокими
травами и ольшаником. Мирко знал и особые приметы, по которым можно отыскать безопасную стежку: цветок белоус, например. Да и люди, ходившие той тропой, всяко оставили за собой кто затесь, кто зарубку, а кто и вешку. Нужно было только умилостивить болотного хозяина, чтобы, чего доброго, не пришлось повстречаться в узком месте, где и двое прохожих едва разойдутся, с кабаньей семьей — куда в таком случае прикажешь деваться? Если застигнет ночь, могут устроить свою кудесную пляску синие холодные огоньки, и пойдешь за ними, завороженный, в самую трясину. (Мирко, правда, видывал эти самые огоньки, но следовать за ними не стал. Но кто знает, то ведь было на знакомых, мякшинских болотах, а какая сила обитает здесь?) Или того страшнее: вдруг донесется откуда-нибудь с болота зов о помощи — недогадливый путник спешит на крик, забывает осторожность — и поминай как звали. А это просто болото голос подавало.
Мари, на которые вышел Мирко, являли собой лишь западный край целой болотной страны, расположившейся посредине четских лесов. Из этих-то мест и брала начало Смолинка, и много еще речек и ручьев, стремившихся к широкой Хойре. Болота изобиловали перешейками, протоками, пестрели островами. Жили здесь и люди — по берегам и на близких островинах селились хиитола, с востока и юга подошли полешуки, а в глубине, говорят, еще полсотни лет тому назад забредавшие туда охотники или собиратели целебных трав видели каких-то странных людей небольшого — около двух аршин — роста. Одеты они были непривычно, завидев человека, мигом укрывались в густой осоке, да так искусно, что и следа никакого не оставалось, — будто растворился человек, как не было. Впрочем, великое множество легенд, басен и преданий таили четские болота, всех и не пересказать.
Туман тем временем и вовсе растаял, даже дымка исчезла. Ветер разошелся не на шутку, загулял в вершинах сосен, понес труху, опавшую хвою и песок. И видно было, как, прыгая по упругим еловым шишакам, спускается ветер к болоту, точно охотник-хиитола съезжает на своих коротеньких лыжах с бугристой горы, и гнет там к земле хилые березки и ольху, колышет рослую, никем не кошенную траву. Мирко, несмотря на высокое уже солнце, стал зябнуть и поспешил вниз под гору, под защиту стойкого елового воинства.
В темном ельнике дневной свет мигом померк, опять стало сыро, в воздухе почуялась затхлость. С деревьев свисали истлевшие холстины лишайника — видно, ходили здесь нечасто.
Иного несведущего человека ельник, да еще вблизи болота, гнетет, пугает. Кажется, что пялятся из чащи огромные враждебные глаза, что, того гляди, обернутся молчаливые мохнатые елки безжалостными чудищами, взмахнут корнями-когтями, и не спасешься, не пикнешь, да и не услышит никто, кроме ухмыляющегося в дупле филина.
Привыкшему полесовничать мякше такие страхи были незнакомы, хотя и он, любивший сосны и белые березы, светло горящие под летним солнцем, не шибко привечал глухой еловый бор. Зато мгновенно пропал ветер. То есть он, понятно, свистал где-то по верхам, но внизу стояла такая тишина, как на дне глубокого, черного лесного озера. А под ногами — ни травинки: мох, лишайник, хвоя да валежник.
Мирко шагал уверенно. Полянин здесь бы выпустил попусту много бранных слов, преодолевая поваленные стволы и кривые корни, путаясь в паутине, лишайнике, продираясь сквозь лезущие в лицо колючие ветви и при этом стреляя ломающимся под ногой валежником. Иное дело мякша: шел себе по крутому спуску, как по скошенному лугу, да еще размышлял о чем-то совершенно постороннем, будто и не ставили ему заросли каверзных преград. Однако и мякша в четском лесу был слабоват по сравнению с полешуком или хиитолой. Для них такой лес был и домом, и неприступной крепостью.
Долго ли, коротко, спустился Мирко к подножию гребня. Здесь уже начиналась настоящая чащоба, а кое-где приходилось перебираться через глубокие лужи блестящей, как черная смола, болотной воды. Однако в мыслях у путника была по-прежнему та увиденная на северном склоне каменная женщина. «А что если повстречать вот такую же, но не изваянную, а во плоти?» — подумалось вдруг ему. И снова возникли черты каменного лица, и грудь, что, казалось, вот сейчас вздохнет, и руки, способные и трудиться без устали, и дитя укачивать, и обнимать жарко. И глаза…
В Холминках и окрестных селениях немало видел Мирко красных девок, иную даже почетно было и в род, и в дом ввести. Но вот не понравилась ни одна так, чтобы в груди сладко защемило, да и сам Мирко не пришелся никому по сердцу. А эта, каменная, словно приворожила. Стоило бы, наверно, попросить славного щура-предка снять с себя наваждение, образумить, да вот захотелось потешиться, поиграть с собственной душой. «Да, повстречайся такая, небось мимо пройдет — не взглянет», — решил парень. Тут и чаща кончилась.
Мирко вышел на кольцо плотной земли, отделявшей лес от самого болота. Ельник здесь заметно редел, волновалась под ветром трава, рос кустарник — волчья ягода. Подальше же, у самой кромки, стояли березки и ольха. Побродив вокруг, отыскал Мирко родничок. Черпачка берестяного, обыкновенного для мякшинских ключей, рядом на ветке не оказалось, но источник доброй воды был тщательно выложен камешками и направлен в песчаное устьице, сбегавшее в мочажину и терявшееся во мхах.
Мирко остановился для привала, достал ячменных лепешек, поел, запил из родника и поблагодарил неведомого помощника. Теперь следовало задобрить Мшанника — болотного хозяина. Мякша извлек из короба лепешку и сыр, завернутый в промасленную чистую тряпицу, поклонился в сторону болота, проговорил негромко и неспешно положенные слова и метнул узелок с немудреной требой туда, где густо рос камыш. В болоте что-то чавкнуло, булькнуло, зашелестели стебли — от ветра или еще почему. Из-под нагретого валуна вдруг выполз иссиня-черный, красивый змей-ужака, поднял граненую головку, замер ненадолго, щупая воздух раздвоенным языком, да и свернулся на камне — не испугался человека, не закипел ключом.
Болотный хозяин принял требу. Путь был открыт…
Вот камень на дне непрерывной реки бытия,
Омытый, обточенный, гладкий;
Над ним протекает субстанция злая сия,
Но каменный он, и поэтому в полном порядке.
Он видит игру серебристых сверкающих рыб,
Своим безошибочным взором
Фиксируя каждого па прихотливый изгиб,
Являясь свидетелем и незамеченным вором.
Танцующей жизни, плывущей к далеким морям,
Поскольку законы движенья
Он скоро изучит, осмыслит и вычислит сам
И прошлых, и будущих дней и ветра, и теченья,
Давление, влажность, характер, баланс теплоты,
Значение, смысл и меру
И точно докажет полезность любви и мечты,
И необходимость и самодостаточное веры.
Когда, как и свойственно рекам, иссякнет река
И, следственно, высохнет море,
Он будет встречать без ущерба любые века,
Всю тайну Вселенной храня в непонятном узоре.
II. БУСИНА
И вот, жребий брошен. А что дальше? Валятся с горы камни и застревают на осыпи. Идет на берег волна, а позади встают другие — и выше, и грознее, но тверда гранитная скала. Вырывается из земли звонкий ключ, бежит под уклон в овраг, впадает в ручей; ручей вливается в реку; река катится к морю. Горька морская вода, и где ж те студеные сладкие струи, увидевший свет на далеком лесном холме? Каждый миг в одном доме радость, в другом горе; одному доля, другому недоля. Строит князь белые стены крома, а через год умирает страна, остаются стены да имя князя. Летит по сухой степи на коренастом вороном коньке мальчишка, балуется, стреляя на скаку в воткнутый в землю прутик; а пару лет спустя лежит, уткнувшись железным забралом в пыльную траву, знатный рыцарь, а из узенькой щелки меж шлемом и кирасой торчит тонкое оперенное древко. И никто не помнит и не знает имени удачливого лучника. Да и вернулся ли он из набега? А у рыцарей вражда — делят наследство убитого.
Длиннее, короче ли выпадет жребий, будет беда либо счастье — все разбросает-унесет равнодушное время. И, сколь ни кидай монету, его не обманешь, не пересилишь.
Хоть и известно, что время не выбирают, — выбирай, не выбирай — конец все равно наступит, — однако находится чудак, который не пройдет мимо пруда, чтобы не бросить камень. Круги, понятно, добегут до берега да и растают, но отчего-то ему так хочется поглядеть, как это произойдет.
Мирко не нужно было ковылять по болоту с длинной слегой, прощупывая податливый мох. Мари здесь получились не оттого, что годами наползала с озерных берегов сплавина: просто зарастало мелкое стоячее озеро, оказавшись отрезанным от стока в Хойру. А потому по травам, что встречались по пути, по цветам и деревцам угадывал мякша безопасную стежку. Пока вокруг осока, бояться нечего, разве вдруг бьет где со дна ключ — но тут уж не зевай, смотри в оба: раззяве и замиренный требою Мшанник — не защитник. Как появятся зонтики сусака, белые трехлепестковые мелкие цветочки и — ни с чем не спутаешь — острые развесистые ладони стрелолиста, шапки ежеголовки, колоски хвоща — будь внимательнее. К камышам лучше не подходить, а уж если увидел на зеленом лужке кувшинку или колышущиеся дерновинки кукушкина льна — не смей ступать! То не лужок, а мох да ряска, и под ними топь.
Деревья и ягоды на болоте тоже говорят: березки и ольха цепляются за любую зыбкую кочку, а рядом хлябь. Сосна — понадежнее примета, и чем крепче она, тем увереннее можно шагать. Ягоды клюквенные, пушица с белыми щетинками и красные огоньки сабельника, а главное стебельки белоуса — вот тебе твердая тропа. Камни тоже на зыби не удержатся — канут. Потому вдумайся: не течет вода под лежачий камень — сухо у камня, плотно. Ну и кабаньи следы: коли нашел, держись их. Вепря, глядишь, не повстречаешь, а тяжелый секач только по тропе и пройдет.
По клюкву, правда, в зареве-месяце ходить еще рановато, сабельник же отцвел, и Мирко мог идти, не задерживаясь, чтобы нагнуться за лакомой ягодой. Скоро он миновал первый островок. Ничего здесь не было примечательного: камни, треснувшие от жары и морозов за века лежки, сосны и можжевельник. Однако отрадно было стоять на земле, которая никуда не денется из-под ног, не чавкнет жадно, не ухнет предательски вниз. Солнце вкатилось по небесной дуге на самый верх, разогрело сосновые смоляные тела, и потек свежий аромат, как летом в Холминках. Далече теперь были они, а ныне еще и четские болота пролегли новым рубежом между краем холмов и Мирко.
На следующей островине рос черничник. По кочкам, среди заячьей кислицы, торчали усыпанные черными тугими шариками ягодные кусточки. Спелая черника вкусна, и пользы от нее немало. Мирко только вздохнул с сожалением, припомнив, какое питье из ягод готовили дома мать и сестры.
Посчитав, что прошел достаточно, путник позволил себе отдохнуть. Да и какая ходьба с нелегким коробом по такой жаре? Он растянулся на прогретом солнцем бугорке под могучей рослой сосной как пять, и десять, и двадцать лет назад, глядя в бездонное синее небо, где медленно ходили косяки белых облаков. Цепкие сосновые ручищи тянулись на огромной высоте в разные стороны, но не могли даже ненадолго задержать кудлатых и задумчивых небесных путников.
«Вот и я так же, — подумал парень. — Бреду невесть куда, незнамо зачем. Дядя Неупокой — с ним понятно, он воин, ему без меча в руке не прожить, в Мякищах засох бы, пропал. Он и сейчас лишку на месте не усидит».
Это благодаря дяде умел Мирко — не по-воински, понятно, но весьма уверенно — владеть мечом. Конечно, любой лангский наемник-бродяга или арголидский солдат расправился бы с мякшей в два счета, но лихоимцу-разбойнику, а то и двоим-троим, он показал бы, кто сильнее. Эти бродяги могли справиться только с небогатым торговцем, у которого нет денег на охрану, Да со слабой женщиной.
К слову сказать, поганого люда на дорогах в последнее время прибыло. Нет, находились, конечно, и прежде, среди своих, никудышные парни-лодыри, которым лень было ходить за плугом или обучиться ремеслу, и на службу княжескую не тянуло — не ровен час убьют. Ведь пока гриднем станешь и воинское искусство освоишь, семь потов сойдет. Вот и уходили такие в леса жить грабежом, а иных изгоняли натерпевшиеся родовичи. Но не дано было разбойникам долго гулять по белу свету: были они для всех хуже волков. Да и меж собой у них только пьянство да поножовщина, куда там до спаянной волчьей стаи.
Но смутный северный ветер в клочки рвал такой, казалось бы, извечный и нерушимый уклад жизни. Вот и у Мирко стало стынуть сердце. Вроде и родной дом, и любимые холмы, и славный народ вокруг, а будто бы льдина невидимо возникла посреди большого двора и не таяла, а, наоборот, напитывалась с каждой зимой бездушной морозной силою. И ширилась полынья отчуждения между Мирко и всеми прочими. Видел это он сам — яснее, чем кто-либо, догадывалась и мать, да молчала. И только дядя Неупокой как-то ночью, когда оставались мужчины в поле у костра сторожить скирды, высказал парню все, о чем говорить самому было и странно, и боязно.
Тако же, как и ныне, был зарев-месяц, но осень уже пришла на порог. Жнивье лежало пустое и колючее, только скирды возвышались аккуратными домиками, чернея на фоне темного неба. Бродили, пофыркивая, расседланные, лошади. Искры вспыхивали и таяли. Дядя бросил рогожи прямо на землю, укрылся свитой и задремал. Мирко сидел, обхватив колени руками, любуясь на игру огня.
— Уходить тебе надо, Мирко. Следующим летом, — услышал он вдруг глухой и сильный, с хрипотцой, дядин голос.
— Куда? — встрепенулся Мирко, хотя мгновенно сообразил, что дяде понятно все. И как стылой осенней водой в лицо плеснули: вот оно, сейчас решится! И тут же оборвалось внутри: решать-то ведь было нечего! Всего и надо было, чтобы кто-нибудь первым нарушил запретную черту. И хорошо, что сделал это именно дядя Неупокой.
— А ты нешто не понял, о чем речь? — Голос дяди на миг стал суровее, — Не серчай, — продолжил он мягче, и усы его слегка приподнялись — это должно было означать, что дядя улыбается. — Не будет тебе здесь житья. Уходи, пока худа какого не сделалось.
Мирко всхлипнул. Совсем по-мальчишески захотелось спрятаться за широкую дядину спину, обхватить его сзади руками и прижаться крепко, как в раннем детстве, когда убегал от сердитой соседской лайки или от ребят постарше, если чинили те обиду мальцу. И еще стало очень жалко себя за так никчемно прошедшие годы.
— Дядя Неупокой, посуди, ну куда я пойду? Если уж дома неладно, то на стороне я и подавно никому не надобен, — ответил Мирко. Он поднялся, расправил плечи и принялся ходить из стороны в сторону.
Дядя меж тем приподнялся на локте, сорвал травинку, принялся неторопливо ее жевать. Пламя костра бросало на его лицо красные отсветы, отчего оно казалось еще суровее, чем обыкновенно. Обликом дядя не походил на мякшу: узколицый, с выпуклыми висками, глаза чуть раскосые, как у степняка, волосы не русые, а темно-каштановые, нос орлиный, рот очерчен твердо. А прическу он носил как у ругиев: брил голову, оставляя лишь на темени клок волос. И умывался дядя в тазу, а не под струей. Правый незрячий глаз прикрывала темно-синяя повязка, на которой золотом были вышиты какие-то чудные буквы. Дядя никогда не объяснял, что они значат. Все эти привычки привез он из-за Промозглого Камня и менять их не собирался.
— Не казнись раньше срока, — продолжил дядя после паузы. — Не успел ты еще лиха натворить. Даст бог, и не успеешь. — Почему-то дядя всегда говорил «бог», хотя почитаемых богов, по разумению Мирко, насчитывалось явно поболее одного. — Не след человеку одному быть.
— Да то успеется еще, молодой ведь я, — понял Мирко на свой лад.
— Не-е, я не о девках красных, — заново усмехнулся в усы дядя, — хотя и о них подумать не грех. Все равно один ты здесь останешься, пусть хоть завтра женишься. Если родная мать с тобой как с гостем, хоть и дорогим, да заезжим. Затоскуешь, будешь бирюком по селу бродить. — Дядя опять замолчал и поглядел внимательно в костер, почесывая правой рукой левое плечо.
«Будешь! — горько подумал про себя парень. — А сейчас что?»
В слух же, бодрясь, сказал:
— Ничего, дядя Неупокой. Глядишь, пройдет несколько времени, и позарастет все быльем, на место встанет, как у людей. Ты вот тоже вернулся.
— Ты на других не больно-то заглядывайся, у них свои доли-недоли, — пресек его дядя. — И про меня ты много ли знаешь? Каждый человек, Мирко, не просто так родится. Слово такое есть — «невместно». Это значит, всякому и место, и время есть, где он свое дело делает, живет. А на ином месте — так, бытует.
Дядя за годы странствий многому научился, и говорить красно тоже умел, но вот так мудро и просто, будто живший неподалеку кудесник, сказал впервые.
— Или тебе ведомо, где мне вместно? — с сомнением вопросил Мирко, опять присаживаясь к огню.
— Не смейся, — отвечал дядя и жестко глянул на парня своим черным оком. — Нет, не ведомо, коли спрашиваешь. Я только то знаю, что места ты здесь себе нигде не находишь. И тоска тебя гложет смертная, по глазам вижу. А пока не заела тебя тоска эта, до греха не довела — уходи. А куда — так на то у тебя и родня есть: подумаем, присоветуем.
Дядя снова был прав. Нигде Мирко не чувствовал себя своим, не мог найти того покоя, без которого жизнь обращается в муку. Он любил родной дом, понимая, однако, что по-настоящему любит только стены, вещи да ласкового кота у печки. Но едва приходилось остаться в доме еще с кем-нибудь, холодный камень ложился на душу, и не мог Мирко лишний раз слова доброго сказать. Наоборот, вертелись на языке резкие, несправедливые речи, но и их старался не произносить: худое слово злее железа ранит.
То ж было и со сверстниками: Мирко ходил с парнями на охоту, работал вместе со всеми в поле и во дворе, учился владеть топором, рогатиной и луком, ездил в ночное, веселился на лугу. И все бы ничего: были у него добрые приятели, и признавали его, и уважали — да вот не чувствовал он себя своим, хоть и не вздорил ни с кем. И даже когда на гулянье ходил, любовался на пригожих девушек в затейливо вышитых рубашках да поневах — нет чтобы повстречался его взгляд с другим, где бы нашлись и чары тайные, и нехитрое лукавство, и скрытый призыв, — нет, не случилось такого. Видно, понимал он только красу зимнего леса да многоцветие закатного зарева. Не более. И купальскую ночь проспал Мирко на сеновале. Думалось пойти со всеми, да словно удержало что-то.
И приходили гнетущая тоска и разочарование от такой жизни. Мечталось про неведомые дальние края, где все иначе. Мирко и раньше бы пошел куда глаза глядят, но держало опасение, что с привычным порвешь, а к иному не прилепишься, да еще обязанность перед теми, кто вырастил, научил хоть какому уму-разуму.
И вот наконец стремление к переменам, словно тоска не умеющей летать птицы, обретало теперь зримое воплощение. Правда, опаска не уходила, и Мирко ухватился за нее, как за траву над обрывом, — авось выдержит!
— Не бывать греху, уй-батюшка. Не держу я ни на кого злого умысла. Да и не умею я ничего, чтобы уходить: ни ремеслу толком не обучен, ни говорить по-иноземному. Ратному искусству тоже вот не сподобился.
— Не казнись, тебе говорят! — строго прервал его дядя. — Уж мне поверь, бездельников на своем веку я навидался. Ты — не им чета. Кто на земле работать умеет, тот не пропадет. На Вольных Полях землицы вдоволь, а трудиться-пачкаться нынче не всякий полянин станет. Города ведь строятся, народ под сильную княжью руку подался. Вот и смекай. А что до дела ратного… — Дядя, вспомнив, видно, что-то давнее и не шибко веселое, горько покривил губы. — К этому не стремись. Негодное это ремесло.
Кому именно неугодно было воинское умение, которое всегда уважалось даже в мирных Мякищах, Мирко не понял.
— А как себя защитить, если лихой человек подступит, — продолжал дядя Неупокой, грозно сверкнув оком, — этому я тебя быстро выучу, наука не больно-то хитра. Я, когда таким же был… — И тут он пустился в туманное странствие по воспоминаниям своей сверкающей оружием молодости.
Мирко пытался слушать внимательно, как и полагается, если старший ведет речь, но кроме железного скрежета, жужжания летящей стрелы да богатырского клича в памяти у него ничего от сего повествования не сохранилось.
Улетучились, сгорели единым сполохом все сомнения и переживания, которыми мучился Мирко столько времени. Еще минуту назад казалось, что текло это время очень долго, но сейчас он понял: минуло всего ничего, даже если сравнивать с его возрастом. На душе вдруг стало чисто и пусто, точно на большом озере, где только что исчез лед: лесные берега еще укрыты последним снегом, а седые облака идут молча в суровой вышине, никого не зовя с собой.
Мирко глянул в черно-лиловое небо ночи. Там было просторно и звездно. Горячими участливыми глазами незнаемых душ смотрели на мир светила с горних полей. И лишь одно-единственное туманное облачко, задумчиво и медленно направлялось в сторону юга.
«Вот оно, — подумал Мирко. — Да мыслимо ли избрать иной путь? На севере — пустошь; на закат, за Камнем, — и вовсе чужие люди; на восходе — море. А к югу уж немало народу из Мякищей ушло. И лес на юге — Четь Великая, там ведь тоже живут. Выстрою, если что, избу в лесу, один буду жить. Лес добрый, сгинуть не даст».
Дядя тем временем вроде бы закончил свой рассказ о тяжелом ратном труде, и Мирко, поняв, что отныне может говорить просто, не скрываясь, спросил:
— Дядя Неупокой, скажи на милость, почему все люди как люди, а иной — вот я, к примеру, — как не отселе? А ведь из одной деревни.
— Все мы не отселе, — отвечал дядя, укладываясь на спину и глядя в небо. — Видишь ли, Мирко, в каждого народившегося человека вкладывает Бог частицу своего огня, искру малую. Только это она по Божьей мерке невелика, а у людей — для всех разная. А жизнь — как ветер: иной огонек задует, как лучину, и нет его; из другого пожар распалит на весь лес; если костер горит, то либо поддержит, либо заставит прогореть в единый миг да опасть. И коли много соберется таких искр, ровно горящих в одном месте, быть огню добру, а коли одна искра среди пепла — погибнет, истлеет попусту. Вот и тебе не сыскать здесь ни пары, ни даже сопутников. Такие, как я, не в счет, мы свое отжили.
— Разве во мне огня больше? Вот уж не гадал! — удивился Мирко. Уж он-то считал себя ничем не лучше других — напротив, уродом в своей семье.
— Может, и не больше, — согласился дядя, — только горит он иначе. Я, — продолжил он раздумчиво, — вижу, как ветер этот стал меняться — жизнь то есть, — и неладно мне. Вроде все как и было, но лезет исподволь из мякшинского человека наружу такая погань, про которую раньше и не слыхивали. Она, погань эта, в любом сидит — еще до земного начала в мир пробралась. А сейчас ползет с севера, как марево какое, — словом-то и не выскажешь! — В голосе дяди послышалась досада, а Мирко словно банник кипятком ошпарил.
— Вот это да! — воскликнул он. — Я уж думал, мне одному померещилось! Веральден-оленник, правда, зимой говорил что-то такое про тень на севере, «Ротой» ее называл.
— Видишь, — молвил дядя, — ты и сам уразумел, что к чему. Потому и не живется тебе в Холминках, и маета на сердце, что не коснулось тебя это. — Он пошевелил неопределенно пальцами. — Тебя, да и многих еще, слава богу. Только ты это понял, а они — нет. У нас в Холминках помимо тебя таких, верно, и нет больше — тех, кто понимает. А Веральден не просто чует, как мы с тобой, он знает, да из него лишнего слова не вытянешь. Страшится старик, запрет переступить не смеет. Ну, да все это пока пустые речи — гадать про то, что сокрыто. Речь как раз о тебе: покуда не запутался совсем, не замутило маревом колдовским, — уходи скорее. Не след молодому пропадать. Что проку без разума спорить с тем, с чем и боги не всегда справляются. Найди края, где тебе приветно будет, а далее и сам уяснишь, с чем домой воротиться. И когда, — прибавил он.
Мирко готов был и дальше так ночь напролет все говорить, но дядя Неупокой, видать, счел, что сказано и без того изрядно.
— А теперь спать иди. В сено, вон, заройся. Стожок сена стоял тут же. Дядя нарочно привез его сюда на телеге — греться, если ночь случится холоднее обыкновенного.
— О деле по ночам разговоров не ведут, а нечисть всякую только помяни — сама тут как тут на порог явится. Нам и так забот хватает.
— А ты как же? — спросил на всякий случай Мирко. Спать ему хотелось, пожалуй, не меньше, чем вести беседы.
— Не надейся, всю ночь спать не дам, — «успокоил» его дядя. — Сейчас вот звезды посчитаю, а как надоест, тебя подниму. До света станешь сторожить.
Мирко забрал свою вотолу, рогожу и стал устраиваться на ночлег. Сон пришел скоро, и снилось ему что-то хорошее, но что именно, Мирко так никогда и не вспомнил после того, как дядя тронул его за плечо. Пора было заступать в дозор.
Переждав самую сильную полуденную жару, Мирко ополоснул лицо водою, скопившейся в углублении гранитного валуна, и двинулся дальше.
Сердце молодое не способно долго печалиться, и Мирко, не забывая внимательно следить за болотом, стал размышлять о том, как это он выйдет к Хойре и увидит, вправду ли столь велика эта река. Как пойдет вниз по течению и будет встречать разных людей, как они станут смотреть на него немного с завистью: дескать, вот ведь, идет себе человек и не страшится неизвестности, живущей вдалеке от дома, и сколько еще у него впереди! А дома так уютно, надежно и так… скучно. А может, он останется в какой-нибудь приречной деревеньке, чтобы каждый день ходить смотреть на реку. Вид текущей воды — особенно большой воды — всегда нравился Мирко: он и умиротворял, и будил новые, занятные мысли и ощущения. Дома оставалась желто-песчаная Плава, и на ее невысоких берегах росли белоствольные березы и ивы.
Но Плава была своя, знакомая, и текла она известно куда, в отличие от Хойры, таинственной и великой от самого истока в предгорьях, где, говорят, живут самые древние племена то ли хиитола, то ли еще какого старого народа — сплошь все колдуны да кудесники, — до далекого устья. Собственно, о том, куда впадает Хойра, и впадает ли куда вообще, Мирко имел понятие весьма смутное. А еще можно поселиться в Великой Чети — Да хоть вот здесь же, на болотной островине, — и поразведать, что это за малый народ обитает в самой топи. А можно и вперед пойти, вслед за рекой, до самого Устья. Зачем? Это тоже не было ясно, но ведь непременно отыщется в таком необычайном странствии нечто прекрасное. При этом Мирко хорошо понимал, что сегодня большого выбора у него нет: или найти в Чети селение полешуков — они хоть и не слишком обрадуются пришлому, но собрату-мякше в зимовке не откажут, да и Мирко не бесполезный для лесного села человек, — или добраться до богатых Вольных Полей, а там уж как судьба положит.
Густая болотная трава пригибалась и вновь топорщилась, словно лоснящаяся звериная шкура, стрекотали кузнецы, галдели стаи водяных птиц, грелись на убывающем летнем солнышке змеи. И другие, не столь явные приметы лесной жизни, кружащейся в последнем танце перед осенью, то и дело попадались на глаза. Вот следы волчьих лап, вот толстый жук деловито ковыляет среди вековечных стволов-травинок, вот сиганул в сторону лягушонок, уловив сотрясение почвы под человечьими шагами, а вот и кабанье копыто.
Идти-шагать, шагать-идти так просто по лесу Мирко мог, казалось, до упаду, и то неизвестно, когда бы еще он упал. Ноги у него работали без устали, будто сами собой, шли себе и шли, ходко, упруго и легко, и ничто, казалось, не могло помешать им в пути: ни осенняя грязь, ни глубокий снег, ни речная галька, ни ковер из опавших листьев.
На болоте стопы, понятно, немного увязали в раскисшей чавкающей почве, их приходилось вызволять с усилием. А временами шел в дело и посох, чтобы прощупать верный путь, только усталость все равно не брала.
Так и двигался мякша от островины до островины, не встретив ни человека, ни зверя. А когда солнце стало краснеть, половина болота, почитай, была пройдена.
Мирко как раз выбрался на самую обширную островину: на ней уместились сразу два высоких холма. На верхушке одного из них подлесок рос не так густо, как внизу, — туда и направился Мирко искать место для ночевки. В ложбинке на южном спуске наверняка должен найтись родничок, а зловредного кусачего комарья — вот чего не любит в чаще даже самый закоренелый лесовик-хиитола — наверху гораздо меньше. И не сыро будет, если вдруг натянет дождевые тучи.
Родник протекал именно там, где ему и полагалось быть, и место на вершине холма оказалось славное — чистая ровная земля и песок. Но Мирко спустился немного вниз по южной стороне и сразу увидел место для ночлега — возле старой сосны, крепко вросшей в еще более старую, красную землю. У ее корней получилось подобие уютной неглубокой норы: либо песок осыпался, либо лисицы хотели устроить здесь жилище. Ветер сюда задувать не будет, и дождем не намочит, чуть ниже по склону росло много душистой травы. Натаскать хвороста, нарубить дров, нарезать травы для ложа — все это еще успеется, все это рядом, и мякша взялся за устройство места для дорожного очага — самого верного спутника. Стоит немного постараться для священной стихии, и огонь отблагодарит тебя: согреет, приготовит пищу, отпугнет злобного волка и безвидную нечисть. Для костра Мирко выкапывал небольшое углубление в земле, где пламя, защищенное от порывов ветра, должно было гореть долго, жарко, но незаметно для постороннего глаза, если бы вдруг кто-нибудь вышел к подножию холма и стал высматривать, нет ли кого у вершины.
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав