I. ЛИК КАМЕННОЙ ДЕВЫ 1 страница

Алексей Семенов

Чужестранец

Алексей СЕМЕНОВ

ЧУЖЕСТРАНЕЦ

ПРЕДИСЛОВИЕ

А вдруг сам факт того, что автор выдумал это место, привел к его возникновению в реальности, которая не существовала, пока писатель не взялся за перо и бумагу?.. Неужели у каждого выдуманного автором мира есть своя Вселенная? Или только у хороших?

Тэд Уильямс. Иноземье: Река голубого пламени

Вопрос, вынесенный в эпиграф, не нов. Уже многие века его задают себе читатели романов, написанных в разное время и в разных странах. Если роман хорош, то пока читаешь его, удается настолько сродниться с героями, что начинаешь истово верить в реальность происходящего. Пусть не здесь… пусть не сегодня… где-то и когда-то… пусть за границами обыденности, но описанный мир существует. И, открывая затянутую в дерматин картонку переплета, ты просто приоткрываешь — нет, не окно, а форточку, — в то самое Иноземье.

Усилиями поколений писателей создан удивительный мир, где живут и действуют Анна Каренина и Федор Раскольников, Печорин и Отелло, Шерлок Холмс и мисс Марпл… Впрочем, я не думаю, что там, в этом «зазеркальном» мире, слишком много персонажей фантастического жанра. С героями Бальзака и Ремарка там раскланиваются герои Стругацких и Брэдбери, а мятущемуся князю Мышкину составляют компанию столь же неспокойные сердцем «почтальон» Дэвида Брина и «илбэч Шооран» Святослава Логинова. Но растущие, как грибы, серии «Боевая фантастика», «Абсолютное оружие» и иже с ними способны породить лишь «полупрозрачные миры», описанные в повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу», а описанные в них герои обычно еще менее реальны, чем «раскаленный ветер недалекого ядерного взрыва» и «отвратительный вкус рассеянной в воздухе протоплазмы».

Поэтому я испытываю огромную радость каждый раз, встречая роман, герои которого, как мне кажется, станут моими виртуальными друзьями и увеличат число жителей этого реально-нереального «литературного» мира. Именно поэтому я с такой радостью прочел книгу Алексея Семенова «Знак Ферн».

Из захолустной северной деревни Мякищи уходит молодец по имени Мирко. Уходит далече, чтобы не враз воротиться…

Уходит, чтобы повидать мир и найти свое место в нем…

Уходит, чтобы понять смысл недобрых предназменований и найти путь к Свету. Найдет ли? А Бог ведает! Перед нами лишь первая книга дилогии, так что ответ мы получим нескоро. Но дело ведь не в ответе, дело в Дороге, которую надо пройти, чтобы получить ответ. А хоть и сказано, что «Дорогу осилит идущий», да только хорошо, если одному из десяти, вышедших в путь, суждено остаться в живых к концу Дороги. А уж пройти по ней и не замарать душу грязью из придорожных канав — это и вовсе дано не многим. Как все у Мирко сложится? Лишь Всевышний может знать это да автор, и то не наверняка.

Как говорит герою его дядя, «в каждого народившегося человека вкладывает Бог частицу своего огня, искру малую. Только это она по Божьей мерке невелика, а у людей — для всех разная. А жизнь — как ветер: иной огонек задует, как лучину, и нет его; из другого пожар распалит на весь лес…».

Символом пути, избранного героем, становится постоянно встречаемая им руна — тот самый «знак Ферн», вынесенный в заглавие. Автор позаимствовал его из древнекельтского огамического письма, где эта руна символизирует, во-первых, огонь, во-вторых, ольху, а в-третьих, является, судя по всему, символом героя по имени Бран. Про последнего, превратившегося в латинской традиции в Брандануса, в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона можно прочитать, что это ирландский святой, совершивший фантастическое, полное чудесных приключений путешествие к земному раю. В основе этой причудливой «монашеской Одиссеи» лежали, по-видимому, сказочные легенды ирландских моряков; «Остров вечной юности», о котором знала кельтская мифология, в латинской легенде превратился в «Землю обетованную».

Вот и Мирко будет вести эта руна от города к городу, от страны к стране. Много чудес произойдет с героем на этом пути, да и как без чудес в средневековом мире? Раз люди верят в них, то чудеса не могут не происходить… Рок, Судьба и Случай правят жизнью каждого, кто ступил на Дорогу.

А как удивителен мир за деревенской окраиной! И как вкусно описывает его автор! «Мирко глянул в черно-лиловое небо ночи. Там было просторно и звездно. Горячими участливыми глазами незнаемых душ смотрели на мир светила с горних полей. И лишь одно-единственное туманное облако, одинокое и задумчивое, медленно направлялось в сторону южного небоската». Этот мир постепенно открывается герою: сначала дальняя деревня родственного народа, потом поселок на большой реке, а затем и княжий град. Путь оттуда ведет в совсем уж незнаемые земли…

Собственно, роман (по крайней мере, этот, первый) есть постепенное познание Большого Мира — всех тех его атрибутов, которые однозначно выходят за рамки реалий глухой провинции. И, кстати, сразу становится понятно, для чего автору понадобилось поселить своих героев не в Древней Руси (а герои-то явно оттуда — кривичи, вятичи, чухонцы, византийцы и далее по списку), а в некоем мире с придуманной географией. Если бы карта была реальна, читатель мог бы понять, куда приблизительно направляется герой и что предположительно ждет его там. А так у Мирко и читателя одна степень информированности — смутные рассказы дяди да советы случайных дорожных знакомцев. Мир одновременно раскрывается перед героем и читателем — как обойденная местность в компьютерной игре.

Наверное, это сопоставление игры и романа неслучайно — ведь Алексей Семенов известен на всю Россию как устроитель ролевых игр, таких как «Волки Одина» (Санкт-Петербург, 1998, 2001), «Роза и чертополох» (Санкт-Петербург, 1999), «Имя Розы» (Казань, 2000), «Кардиффские истории» (Санкт-Петербург, 2003), «Балканский сонник» (Тихвин, 2003).

Однако ж роман его есть истинно литературное произведение, а не фабула полигонной ролевой игры и тем более не сюжет компьютерной стратегички. То есть как раз «опорными точками» сюжет «Чужестранца» может напомнить D&D тут тебе и неожиданные встречи, и кровавые схватки, и встреченный по пути маг-наставник, и безудержно летящая по-над полями Дикая Охота…

Но где, в какой стратегичке можно найти столь глубоко прорисованных героев? Как добиться, чтобы философия, мифология и религия столь органично сочетались с напряженным действием? Алексей продолжает в литературе традиции Александра Вельтмана и Владимира Одоевского, а никак не авторов «боевых альтернативок» на русскую тематику.

Поэтому пожелаем Мирко не просто победы, а достижения целей куда более важных — Любви, Понимания, Мудрости и встречи с Судьбой.

Андрей Ермолаев

Осинник чахлый, мерзлый грунт,

Метет колючий снег.

Сих гиблых и безлюдных мест

На картах нет досель.

Насквозь пронизывает взгляд

Из-под тяжелых век.

Летит беспамятством седым

Студеная метель.

* * *

Как завораживает зов

Заснеженных пространств! —

Неутолимою тоской

Непостижимых слов,

Проникнув за душу меж стен

Кирпичных постоянств,

В камине усыпив огонь

Заклятьем белых снов.

Как острый скальпель, горизонт

Души разрежет ткань

И, слой за слоем распластав,

Найдет в основе страх,

Что несуть за собой таит

Его немая грань,

И мир безвыходно скользит

Над бездной на весах.

Из-под свинцовых низких туч,

Как из-под тяжких век,

Томит невидимым лучом

Невыносимый взгляд.

На черном камне белый знак

Слепил колючий снег:

Тому, кто символ сей узнал,

Не повернуть назад.

I. ЛИК КАМЕННОЙ ДЕВЫ

И кому нужен человек? Все давно осознано и понято, но ничего не изменить. Жизнь как-то складывается, а чаще не складывается, и несет его, ровно щепку в потоке, — то прибьет к прибрежной тине, то кинет в быстрину. Остается только завидовать большим красивым кораблям, коим большое плавание, и утешаться тем, что их, может, когда-нибудь разобьет о зубастые рифы, или сожгут пираты, или, наконец, пьяница-штурман посадит на мель. А щепке что — она не тонет…

Раньше, наверно, жилось проще — можно было посетовать на злого бога, черта или судьбу, ныне же человек сам за все отвечает и сам во всем виноват. А коли так, значит, остальные не виноваты ни в чем. Ну, так пусть простят тогда одного-то единственного виноватого, дадут ему уйти на все четыре стороны. Впрочем, иди, никто не держит. Куда только? От себя не уйдешь, хоть в Африку, хоть в петлю, хоть в иное время к славным предкам — когда-нибудь и такое станет возможно за соответствующую плату, почему бы нет? Но не выйдет. Есть нечто такое внутри, что всегда голодно — с богами, без них — загрызет. И не будет ни удачи, ни прибыли, ни счастья тому, кто не знает, что именно не дает ему спокойно жить, и не может дознаться. Так и будет он плыть малой щепкой, которую вынесет в конце концов к морю, где все пропадает без следа и памяти. А случится, выудит чья-то ловкая рука, спрячет в кулаке вместе с другой подобной щепкой, и донесется сверху: «Тяни жребий!» Вытащат за ушко да на солнышко, и если выйдешь повыше — кто-то вздохнет легко, окажешься пониже — черным камнем ляжет горе.

В зареве-месяце раннее утро уж не было ни ласковым, ни теплым — близилась осень. После дождей в лесу пахло прелью, было сыровато, но под густой кроной крепкого, кряжистого, еще не старого дуба сохранилась густая сухая трава, и одинокий путник, если не мешкал ввечеру долго, мог устроить себе добрую зеленую постель. К тому же в ямке теплится всю ночь рядом, тихо грея, костер, и на теле не одни порты да рубаха, но еще овчинная безрукавка, а сверху укрывает не хуже стеганого одеяла плотный льняной плащ-вотола.

Который уже день шагал бесконечными лесами молодец, шел в ту сторону, куда скоро потянутся стаи птиц, — к югу. Спешил, пока не зарядили стылые осенние дожди, пока холода не застигли в дороге. У севера шаги — не чета людским: глядь, и сотни верст за день как не бывало. А ныне еще можно было добраться до южной границы Великой Чети — огромного старого леса, в края, откуда лето уходит позже, успеть наняться на последние осенние работы к справному хозяину, да и зиму перезимовать. А там уж…

Не его первого поманили за собой бередящие душу журавлиные серебряные трубы, не ему быть и последним. Да и то сказать — «поманили»! Медленно, да необоримо надвигалась из своих снежных вековых владений морена-зима. С каждым годом все туже разбивало солнце ледяные замки на реках и озерцах холмистой северной стороны, а первый снег ложился все раньше. Снега наметало столько, что даже жившие дальше на полночь погонщики оленей все чаще отходили по речным долинам к югу. Сильные звери, которые не боялись ни жестоких морозов, ни студеного, пронизывающего ветра, не могли достать под сугробами свой любимый и чуть не единственный по зиме корм — ягель. Весною приходил черед безумствовать воде, отрезавшей деревни от мира на полных два месяца, и опять наступала бескормица для скотины, а озимые задыхались под ледяной коркой. Лета же стояли туманные и промозглые.

Но если б только в этом было горе! Суровые и долгие зимы давно были не редкостью для этих мест. Случалось, пять лет проходило, когда наконец отпускала холодная десница, разжимала ледяные пальцы, позволяя ровнее биться заячьему сердечку жизни. Но ко всему привыкает человек и все может осилить, пока не опустит руки. Ведь и снежные люди со своими оленями искони кочевали в этих местах и гораздо дальше к северу — никто уже и не мог вспомнить, когда и откуда пришли они, — и жили, и род их не гаснул. Теперь же изменилось нечто в самом дыхании севера. Стало оно не чистым и морозным, как прежде, но лютым, свирепым и злобным.

Старики-оленеводы, отцы родов, частые в последнее время гости в Мякищах — так назывался родной край молодца, — качали седыми головами, разводили руками непонимающе, толкуя о том, что великий небесный хозяин Айеке, видно, подустал и не швыряет более громовые камни, высекая быстрый огонь. Выстроил он из них крепкую высокую изгородь, и светлый Пейве на своем олене не может перемахнуть через нее, объезжая небосвод. А Йиммела-отец надолго заморозил черным льдом небесное море, и только Найнас-сполох пляшет негреющим огнем, не в силах растопить этот лед. И уже не весел становится его замысловатый танец, а все более непонятен, и что-то мучительное и зловещее видится в нем. А еще, нахмурившись и понизив голос, говорили старики, что опять на далеком севере, там, где белый земной лед сходится с черным небесным, видели тень — чернее небесного льда — огромную тень Всадника. Что это был за Всадник и когда приходил он в первый раз, о том снежные люди молчали. Лишь однажды Веральден, вожак рода Гагары и, как поговаривали, великий колдун, не боявшийся никого и ничего, глухо обронил незнакомое слово: «Рота». И, словно молвив что-то недозволенное, запретное, замолчал и ушел.

Мякищи широкой полосой тянулись вдоль северной границы Великой Чети, огражденные с запада Промозглым Камнем — не слишком высоким, но неприступным горным кряжем, а с востока — Соленой Водой. К северу, ближе к Камню, Мякищи обрывались плоскогорьем и далее к восходу плавно перетекали в Снежное Поле, где и ходили со своими стадами дети отца-Йиммели. С Камня струились, петляя меж холмов и в конце концов вливаясь в море — Соленую Воду, — две большие реки — Порсква и Плава — и множество мелких речушек. А уж озер в Мякищах было не счесть. Холмы густо обросли хвойным лесом, но случались и березняки, и осинники, а кое-где, особенно на подходе к Снежному Полю, попадались и вовсе лысые макушки. По направлению же к юго-востоку, сбегая с гор звонким ручьем меж Камнем и холмами, и дальше, набирая мощь и упругость, становясь шире и краше, многоверстной змеей блестя под солнцем, несла сквозь Великую Четь свои воды Хойра-река.

К югу за Великой Четью обитали племена, близкие по языку и укладу жителям Мякищей. Земли там были и жирнее, и сытнее, и просторнее — лес лишь перемежал Вольные Поля, — не надо было считать каждое зернышко. Не мудрено, что на Хойре и иных полноводных южных реках встали сначала княжеские крепости, а потом и богатые города. Но где достаток, там и зависть соседей. И с заката, из-за Промозглого Камня, делавшегося к югу все более пологим, совершали набеги, а то и с долгой осадой приходили отряды и армии урриев и лангов, а бывало, и ругиев. Но южные князья не робели и так колотили самонадеянных пришлецов, что и дорогие железные брони от лучших кузнецов их не спасали.

Хуже приходилось, когда по южному побережью Соленой Воды, по сухому степному перешейку, разделившему ее с Океан-морем, прилетали на быстрых вороных скакунах степняки с востока — стройные, ловкие, прожаренные солнцем, одетые в кожу и войлок, без всяких железных доспехов, кроме кольчуги. Однако во всем мире не было воинов грознее. Как снег на голову, появлялись внезапно конные отряды, будто невидимыми нитями опутывали княжеских гридней, и нити эти становились прочнее железных цепей и душили врага, как душит на своей охоте зазевавшуюся тварь пифон-змея. За полверсты метали каленую смерть тугие кочевницкие луки, из которых наездники умудрялись разить без промаха на полном скаку; как быстрое жало, сновала в воздухе кривая сабля, и никуда было не деться от острого копья, нацеленного прямо тебе в грудь. Так рассказывали вернувшиеся домой в Мякищи северяне-воины, ходившие попытать счастие на княжеской службе.

Хорошо хоть, что степняки и приходили, и исчезали нежданно, будто вода в песок, никогда не оставаясь надолго со значительным войском. Да и, если рассудить, разве прокормит сухая степь многочисленную конницу? Ведь каждый всадник вел с собой трех коней: боевого, заводного и вьючного. Другие князья и вовсе братались с восточными соседями, вместе с ними ходили на древнюю Арголиду через ущелья в Белых горах. Иных больше не видели, другие возвращались, покрытые ранами и шрамами, потрепанные, на исхудалых лошадях, но с такой добычей, что хватало на безбедное житье до конца дней.

Степняки хорошо били арголидскую конницу на просторе, но ничего не могли поделать против ее пехоты, знаменитой своей дисциплиной и выучкой, и не умели брать крепостей. Но даже испытанные арголидские воины гнулись и ломали ряды, не в силах превозмочь в стойкости полянинов, среди которых были и северяне — уроженцы Мякищей, и лесовики из Великой Чети, и горцы с Белых, и некоторые уррии, ланги и ругии, не получившие приюта и славы в родных странах и нашедшие долю на Вольных Полях.

Далече ныне были виноградники Арголиды, величественные Белые горы и хлебные Вольные Поля. Уже две недели прошло, как покинул он родные Мякищи, и Великая Четь приняла одинокого странника под свой зеленый полог. Скоро должны были показаться песчаные берега Хойры, а там дней десять по-над рекой, и кончатся чащобы.

Мирко — а именно так звали молодца — не сознавал, впрочем, себя одиноким, леса же и вовсе не боялся. По сравнению с хмурым ельником болот и светлым красным сосняком песчаных холмов его родины, черный лес Чети был как-то неуловимо живее, мягче, ближе. Мирко понимал лес. Он знал, как переговариваются меж собой, шелестя листьями, высокие гибкие деревья, как, покряхтывая, будто старец, бормочет свое кустарник, и глухой его голос слышен аж на другом краю леса, потому что дерево — всегда одно, особо, отдельно от других деревьев, хотя бы и родственников, а кусты сплелись цеплючими корнями и там, под землей, быстрехонько дают знать обо всем примечательном в разные стороны. А уж как растет вечно молодая и всегда мудрая трава, дано слышать каждому, если не совсем очерствел душой человек. Хвойные же великаны были удивительно горды и молчаливы даже под холодным, свирепым ветром-лютенем, налетавшим на Мякищи из каменистых пустынь с северо-запада. Все невзгоды ели и сосны выстаивали молча, только скрипели, возражая, когда не в меру разбуянившийся вихрь выворачивал из земли слишком старый кряж или гнул и ломал молодое, выбравшее себе несчастливое место дерево. А можжевельник щетинился ежом, упрямясь любым переменам, радуясь лишь летнему теплому солнышку.

Мирко, однако, никогда не делился с кем попало своими наблюдениями. Он чувствовал и лес, и землю, и тварей лесных, и понимал, что нет в них того бездонного, жуткого страха, что медленно наползал с севера, грозно придвигаясь темной зимой и отпуская ненадолго летом. От этого страха и уходил Мирко на незнакомый юг, сам не понимая до конца, зачем покидает теплый дом на склоне огромного круглого холма, с вершины которого можно было разглядеть дышащую свежестью и прохладой, быструю в этом месте Плаву.

Утро сделалось туманное, в лесу было сыро и парило — день обещал быть теплым. Трава и ложе, сооруженное Мирко, покрылись влагой. Костерок догорел, но горячие угли, подернутые толстым слоем пепла, остались, так что запасенные с вечера и укрытые рогожей сухие дрова быстро дали озябшему человеческому телу животворное тепло. Обогревшись, Мирко отправился к неглубокому оврагу, по каменистому дну которого журчал ручеек. Вода в нем была студеной и вкусной. Набрав полное кожаное ведерко и клепаный железный котелок, путник возвратился к месту ночевки. Скоро из котелка аппетитно запахло ячменной кашей, приправленной сушеным мясом, корешками и пахучими травками.

Мирко знал, что уж летом-то он в лесу не пропадет: здесь найдутся и укрытие от непогоды, и сытная еда. С собой он взял только запас сушеного мяса, ячменные лепешки, зерно для каши и сухари. Без хлеба прожить трудно: в нем и сила земли, и солнечный свет, одним словом — здоровье и разум живого мира. В остальном же лес давал все что нужно. Парень не мог похвастаться тем, что бил влет птицу в небе или доставал точнехонько в глаз шуструю белку, не отличался медвежьим чутьем на сладкую малинку и дикий мед. Но расставить силки на зайца, подстеречь тетерева, подстрелить пестрого оленя, набрать грибов на похлебку или ягод на отвар, поймать серебристую рыбину в лесном озерке или речке — всему этому он был научен с детства, и никто в Холминках — так звалась его деревня — не сказал бы, что Мирко Вилкович увалень и лоботряс. Само собой, знал он, и как излечить рану, как сварить нехитрое снадобье от разных хворей, как не прогневить обидчивых лесных духов, как заговорить растревоженную гадюку, чтобы, не убивая неповинную тварь, самому остаться невредимым. И, наконец, как поладить с главным лесным хозяином — лешаком.

Светало, но солнце в конце лета уже не слишком спешило. Мирко успел поесть наваристой каши, запил остатками ягодного отвара, вычистил пучком травы котелок, затушил и завалил дерном костер. Не забыл он и поблагодарить за приют громовое дерево — живая, шероховатая и твердая кора дуба мелко дрогнула и ответила теплом. Закинув за спину берестяной короб с нехитрыми пожитками, он взял крепкий березовый посох, который помогал взбираться по холмам и служил надежной защитой, и двинулся дальше.

В такой ранний час туман был густым, ветви деревьев — влажными, одежда у путника мгновенно отсырела, а на волосы будто налипла паутина. Но вот потянуло свежим ветерком, и пегая борода тумана зашевелилась, стала редеть, расплелась на волокна, которые поплыли среди стволов, цепляясь за кусты. Пробудились птицы, значит, солнце уже достаточно поднялось над горизонтом и скоро съест белесую испарину леса, потом погладит ласковыми лучами верхние птичьи ветви, а к полудню доберется и до подлеска. Предстоял обычный в зареве-месяце день — солнечный, ветреный, свежий, — и шагаться будет легко: ветер не сможет сквозь строй деревьев бить в лицо и задирать одежду, а густая листва защитит глаза от яркого света.

Дорога стала подниматься вверх — это была вододержа, за которой Мирко надеялся выйти к речке Смолинке, переправиться через нее и вниз по течению, по левому берегу, дойти до слияния Смолинки и Хойры-реки. Тем же путем тридцать лет тому назад прошел дядя Мирко — Неупокой Лютович.

Добрался тогда он до города Радослава, где и пришелся ко двору у князя, попал в число гридней. Ходил с княжьей дружиной в славные походы на юг в Арголиду, на юго-запад, за высоченный Гребень, в страну, где правили маги-огнепоклонники, сидевшие в неприступных замках на высоких скалах, и на запад, за Промозглый Камень — в земли урриев. Столицу тамошнего короля князю взять не удалось — явилась подмога с заката, и полянинам пришлось уйти, но прочный шлем с хитрым забралом для защиты лица дядя с собой привез.

Правда, не уберег он его от меткого выстрела кочевника — вернулся Неупокой без правого глаза. Однако именно шлем в ту битву и выручил дядю: сам князь Любомир и половина его радославской рати остались в тот ненастный день лежать в степи, зарубленные саблей или пронзенные кто стрелой, кто копьем. Дядя, будучи ранен, продолжал биться, обороняя князя, когда жестокий, свистящий удар сабли оглушил его и бросил наземь. Сабли такие выковывали, видать, где-то далеко на востоке, у тамошних кузнецов, которые с помощью волшбы могли умножать силу оружия.

Очнувшись, дядя понял, что бой давно закончился. Степняки ушли с добычей, а надежная сталь шлема лопнула от удара, но спасла ему жизнь… Если б не она, снес бы лихой всадник мякше (так звались жители Мякищей) полчерепа, как кочан капустный разрубил Дядя еще отыскал в себе силы прогнать прочь воров, обиравших трупы, а после, вместе с уцелевшими воинами и пришедшими на поле брани сердобольными женщинами, хоронил павших. А исполнив долг, упал прямо на траву от слабости и усталости.

Второй раз он пришел в себя уже в чьем-то доме. Оказалось, что его приютила и выходила одна добрая, и пригожая вдова, утратившая в той же битве и мужа, и брата. Место князя занял его племянник, набравший новых гридней. А дядя Неупокой воевать больше не мог, да и не хотел, дому же требовались мужские руки. Так и остался он на зиму у вдовы. По весне, после двадцати лет княжеской службы, вернулся на север с женой. У Млавы, той самой молодой вдовы, на Вольных Полях не оставалось ничего, кроме горьких воспоминаний.

Мирко тем временем, уверенно шагая в гору, выбрался на открытое место. Прогалина уходила вправо и влево, насколько хватало глаз. Зеленая трава, в которой то тут, то там желтели метелки полыни и белели зонтики болиголова, постепенно уступала мхам и лишайникам, щедро облепившим рассыпанные камни. Дальше поднимался невысокий, но довольно крутой песчаный откос, поросший высокими стройными соснами. Солнце еще не успело подняться наверх. Сквозь дымку, оставшуюся от густого предутреннего тумана, оно казалось тусклым и красноватым, но уже грело. Мирко снял короткую овчинную куртку-безрукавку и остался в одной льняной рубахе, ворот и обшлага которой были украшены затейливой цветной вышивкой, изображавшей лучистое солнце, наполовину спрятанное за горизонтом. Рубашку эту подарила ему дядина жена, Млава. Вздохнула и сказала: «Идти тебе на полдень, к солнцу, вот пускай оно и охранит тебя в дороге».

Отдыхать было еще рановато. Мирко пересек прогалину и полез вверх по склону. Неожиданно нога ощутила под собой обработанный камень. Всмотревшись, он удивился: на гребень поднимался заброшенный, заросший мхом, засыпанный хвоей, но все же настоящий, на века сработанный гранитный всход. Кто, когда и зачем его соорудил — теперь не узнаешь. Через Великую Четь проходили разные племена и народы. Вернее всего, что первыми были погонщики оленей на пути в Снежное Поле. За ними их дальние родичи — хиитола. Они и сейчас жили кое-где в бескрайних четских чащах, но большинство их перебралось на сосновые холмы и синие озера Мякищей. Приходили из-за Промозглого Кряжа, опять же сквозь Мякищи, мудрые вольки, а после снова ушли за Камень, куда-то на запад. Заносило в эти края и ругиев, когда дикой лавиной катились они с севера, а последними с юго-запада вышли предки нынешних мякшей, полешуков и полянинов.

Все они веровали в разных богов, забывать о которых даже среди бесконечных путей-дорог было неслыханным преступлением. А то, что ступени вели к древнему святилищу, было ясно: никому бы в голову не пришло ставить дом на вершине гребня, где зимой не спастись от ветров и нет поблизости воды.

Мирко легко поднялся до неширокой, саженей в семь, врезанной в склон круглой площадки. Вдоль стен, поднимающихся понемногу с обеих сторон, были постановлены камни-зубцы, чем ближе к середине, тем крупнее, последние — в три с половиною локтя. А меж ними, как раз напротив входа, обратившись лицом прямо на север, стояла каменная женщина. Стройная, обнаженная, опустившая руки, несколько согнутые в локтях, и чуть подав их вперед, словно для того, чтобы кто-то подошел и обнял ее запястья. Казалось, она готовилась сделать шаг навстречу. И хотя был это всего-навсего обыкновенный серый гранит, она была прекрасна, как никакая женщина в свете. Ростом в три локтя и шесть вершков, была она немного пониже Мирко. Ноги сильные, стройные, но не тонкие, как лучинки; бедра узкие, почти девчоночьи, очерченные стремительно и настолько женственно, что вожделение просыпалось немедля; живот ровный, но не втянутый, а круглый; стан тонкий, гибкий, точно у рябины; грудь высокая, полная и, должно быть, белая, как молоко или снег, если б женщина сейчас ожила; шея гордая, лебединая, а уж лицо… Нет, не мог Мирко описать его, не думал никогда, что так соразмерны вместе и совершенны каждая по себе могут быть черты человеческого лика. Она была молода, но вся фигура ее, и приоткрытые губы, и глаза выражали немую мольбу и великую скорбь, и такую надежду, как бывает, когда и вовсе, кажется, нет места надежде. Волосы ее, схваченные на лбу тонким ремешком, свободно стекали на хрупкие плечи и падали на спину. Очи же, хоть и каменные, смотрели, словно живые, и такая была в них тоска, что и голос птичьих стай по осени, и рвущиеся листья, и расставание с любимым — все это казалось мелкой речушкой в сравнении с их глубиной, горечью и светом. Ожерелье лежало на ее груди, и на самом крупном камне запечатлен был некий знак.

Мирко стоял, пораженный и плененный открывшейся ему невиданной красотой и неведомой загадкой, потом поклонился каменной красавице, попросив прощения, что нарушил ее лесной покой. И совсем уж было собрался он уходить, как вдруг, словно поняв, что если уйдет сейчас, то навсегда, безвозвратно потеряет нечто, без чего невозможно жить, поспешно вернулся. Не помня себя, взял он каменную девицу за протянутые руки и поцеловал в зовущие губы. И губы эти не показались ему холодными!

Взглянув в последний раз в ее дивные очи, обошел он святилище по пути солнца, а потом попросил не гневаться на него своих, мякшинских богов: небесного — дядьку Грома и лесного — Веточника, чтобы уберегли от козней чужих, незнакомых сил, очистили от древнего тайного колдовства. А то и не заметишь, как возьмет верх чуждое в человеке и отвернутся от него и свои боги, и свой род, а чужие не примут к себе. И вот уж не человек, а изгой-оборотень ходит по земле, и нет его страшнее.

Однако не страх испытывал Мирко, а безудержную, волнующую радость, готовую хлынуть наружу, через край. И не стыдно было ему нисколько за содеянное ни перед родом, ни перед богами. Не чуял он здесь ни зла, ни подвоха. Не стали бы славные сосны расти в худом месте, миновали бы недоброе урочище и звери, и птицы, даже мох не вырос бы, погнушался. Нет, холодной и пустой смертью здесь не пахло. Одно смущало Мирко: отчего это его прекрасная дева обращалась к северу? Вестимо, что с той стороны не дождешься ничего, а уж тем более ничего хорошего.

Рассуждая так, Мирко взошел наконец на макушку гребня и аж присвистнул. Вид отсюда и впрямь открывался удивительный — склон круто уходил вниз, образуя гигантскую чашу. Слева и справа гребень взбирался осыпями на скалы красного гранита, старые, как самые кости земли, — карабкаться на них вовсе не хотелось. А в низине, за стремительно сходившими под гору рядами остроконечных елей, начиналось огромное болото, противоположный берег которого даже с такой высоты едва виднелся, терялся и плыл где-то в утренней дымке. По болоту были раскиданы острова — то просто голые осколки камня, то поросшие густым ельником бугры.

Дата добавления: 2015-12-07