Западня не захлопнулась

Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скака­ли верхами подвыпившие казаки, тонко выводили на возах дружки, дробно выстукивали коваными подборами пья­ные гости, неся на плечах на Кадлубицу шинок вместе с шинкарем, который испуганно выглядывал из окна.

Женив Семашку, Палий, чтоб не стеснять молодых, по­строил себе новый просторный дом. Да и неудобно стало при­нимать послов и приезжих гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену:

– Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой ха­лупе живет.

Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное время, шел в старый, где остался Семашко с моло­дой женой. Последнее время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко после женитьбы при­цепится к жениной юбке и охладеет к казацким делам. Полков­ник много занимался его воспитанием, старался привить ему честность, смелость, благородное чувство товарищества. Одна­ко в своих советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на Галю. Возвращаясь из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто сладости. Когда Галя, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие счастьем глаза.

– Ну, ну, коза, разошлась уже, – с притворной строгостью говорил он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у самого на сердце становилось легко и тепло.

«Хоть под старость нашел радость в детях», – думал пол­ковник. Первую жену и дочь он вспоминал без печали и волне­ния. Может быть, потому, что в молодости редко видел и мало знал их. Жена рано умерла, дочь вышла замуж и отдалилась от него. Вначале он навещал ее довольно часто, но зять прини­мал его не очень радушно, а она не смела перечить мужу, И Палий перестал ездить к ним. Но отцовское чувство, при­глушенное повседневными заботами и суровой жизнью, никогда в нем не угасало. Теперь оно, вспыхнув, пролилось на Семашку и Галю. Он мечтал сделать из него отважного воина, скажем, неплохого полковника. По вечерам Палий рассказывал Семаш­ке о выдающихся военачальниках всех времен, о знаменитых исторических битвах и часто спрашивал: «Как, по-твоему, пра­вильно он поступил?» Иногда набрасывал на бумаге располо­жение войск, окружал врага, расставлял засады. Потом неожиданно хлопал Семашку по плечу и говорил:

– Сложное это дело. Тут добре надо вертеть тем, что под оселедцем лежит... Вряд ли вывел бы ты сотни из такой ло­вушки...

Опасения полковника были напрасны. Хотя Семашко был счастлив с Галей, но покоя в семейной жизни не искал. Он был попрежнему молчалив и задумчив и все так же испытывал ра­дость исполненного долга, когда выезжал с казаками в панские поместья мстить за крестьянские обиды. Такие поездки случа­лись теперь довольно часто; казакам Палия терять было нече­го – сейм издал указ о роспуске казацких полков на Право­бережье. Не один пан вскакивал ночью, прислушиваясь, не до­носится ли топот копыт. Магнаты нанимали отряды рейтар и выбивали казаков из поместий, где они находились на постое. Палий написал шляхте короткое письмо: «Извещают меня мои сотники, что вы казаков изгоняете из квартир, убиваете непо­винных людей, так вот прошу вас, ваши милости, придержать зло при себе, ибо если мои люди лишатся там куска хлеба и квартир, то не быть вам до конца дней в добре, и если вы не очистите поместья и не уйдете прочь, я уничтожу вас». Шляхта отрядила посольство в Варшаву, к новому королю Августу II, избранному вместо умершего Яна Собесского. В ответ пришли универсалы. Король и коронный гетман требовали, чтобы каза­ки освободили Фастов и весь правый берег. Перед этим вер­нулся, переодетый иезуитским ксендзом, Тимко, которого Палий посылал в Варшаву. Он рассказал, что из Польши высту­пили войска под командой региментария Цинского.

Палий написал еще одно – последнее – письмо Мазепе, прося о помощи. Тот снова прислал равнодушный ответ, ссылаясь на мирный трактат между Россией и Польшей. Палий прочитал письмо Мазепы всей полковой старшине и сказал, что тот просто не хочет помочь: Москва не могла прислать ему приказ, чтоб не помогал правобережным казакам. Если бы Мазепа своей властью послал полки, то король не смог бы при­драться.

Спешно отозвал Палий сотни из всех волостей и приказал никого не выпускать из города. В нескольких местах нарасти­ли стены, укрепили главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову уже подходили поль­ские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцырная кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопрохо­димые.

Началась осада города. За пять дней защитники отбили де­вять штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вра­жескими трупами. Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.

После девятого штурма, который, как и предыдущие, не при­нес врагу успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек. На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись скирды. Пожар вспыхнул неожидан­но, погасить его было невозможно. На скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных пово­зок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне погибло около пятидесяти человек.

Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и выпустил три сотни под командой Зеленско­го. Отряд через лес пробрался к покинутому жителями Веприку, где стояла панцырная кавалерия, и поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады.

После этого региментарий усилил наблюдение за воротами, и Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение осаждавших; на вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского. Казаки наскочили внезапно и так же внезапно исчезли в черной пропасти леса, оставив распластан­ные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в ночной тем­ноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели среди поля, словно глаза смертельно раненных, разъяренных зверей. Не дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по шляхетским войскам. Сам Цинскйй бежал. Он опомнился далеко от места побоища и отдал приказ отступать.

Воздух был напоен запахом яблок и гари. Одна за дру­гой проходили польские хоругви мимо садов небольшого села, мимо хат, мимо ржаной скирды, на которой стояло несколько крестьян, старательно укладывавших снопы. Начальник како­го-то отставшего отряда приблизился к скирде и спросил, где дорога на Лабунов. Высокий крестьянин с шрамом через всю левую щеку ответил:

– Оно как сказать: если не очень спешно нужно, то можно вот так прямо и ехать, а коль удираете от кого и времени мало, то сворачивайте налево и гоните напрямик через поле.

Начальник слышал явную насмешку в этих словах, но он торопился и, повернув коня на стерню, к своим, только при­грозил плетью. Зеленский же – это был он, – улыбаясь, ска­зал своему соседу:

– Вон как припустил... Езжай и скажи батьке, пусть лю­дей со стен снимет да за пушками коней присылает – вражьи ляхи с ними по стерне далеко не заедут.

Цинский остановился с войском возле Паволочи, после та­кого конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Пораз­мыслив, он послал к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие.

Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и отве­тил, что не понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь формально он, Палий, считается полков­ником войска польского. Позволив себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить тяжесть понесенного поражения, Палий, однако, ответил согласием.

В этот же день прибыли ходатаи и от волынской шляхты. Эти без околичностей объявили о своей покорности и униженно просили не разорять их поместий, – они согласны даже пла­тить чинш казакам, сколько скажет полковник.

Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели в его насмешливо прищуренных глазах.

...Не успели скрыться шляхтичи, как к воротам на сером коне, покрытом пучками вылинявшей шерсти, подъехал чело­век в долгополом поношенном кунтуше. Он привязал коня к ввинченному в ворота кольцу и направился в дом. Во дворе таскал из колодца и наливал в корыто воду голый до пояса казак. Он крикнул долгополому:

– Куда ты? Полковника дома нет.

– Батьке своему расскажи! А те паны от кого поехали? Пойди скажи полковнику, чтоб пустил меня к себе, важное дело есть.

Казак неторопливо вытащил ведро и соскочил со сруба.

– Ишь, какой важный! А если кто и от него поехал, так то не твое собачье дело.

– Не кричи! Скажи пану полковнику, что арендатор хочет меду купить. У вас меду много, а денег мало.

Казак снял с тына одежду («Чтоб я вас не видел голыми в городе, не жалейте жупанов, новые купим», – говорил Палий казакам, хотя они и без того не очень жалели одежду, особенно когда бывали навеселе) и пошел к дому.

В горнице сидели Палий, Савва и Кодацкий. Приведенный казаком арендатор коротко изложил суть дела:

– Пану надо продать мед, я знаю. И на войско деньги нужны, и на церкви божии, и себе...

– Сколько тебе? – перебил его Палий.

– Весь, сколько будет.

– Меду у меня не так уж много, да и не здесь он, а на па­секе, в Снитинце.

– Я и вывезу прямо с пасеки.

– Как же я тебе его продам?

– Тут ведь недалеко, и пяти верст не будет. Сядем на коней да поедем. Там сторгуемся, а подводы туда я после подгоню.

– Что-то не хочется мне сейчас ехать: так устал за день, что ноги не держат. Побудь сегодня здесь, а завтра поедем.

– Некогда, пан полковник, люди ждут. И мед надо быстрее в Люблин доставить.

– А мне что – хоть чертям доставляй, а ехать не хочется. Вот разве Семашко съездит? Сынку, иди-ка сюда.

– Лучше будет, если пан полковник поедет сам. Сын моло­дой, а молодые в хозяйстве мало разбираются.

– Нет, не поеду сегодня. У меня еще дел много, опричь твоего меда. Как ты, сынку?

– Могу, чего ж...

– Вот и хорошо. На Султане поезжай, а то застоялся он.

Семашко оседлал Султана и, с трудом сдерживая горячего коня, поехал с арендатором. Палий остался с Корнеем и Саввой.

Не прошло и десяти минут после отъезда Семашки, как при­скакал на загнанной лошаденке старик. Он не по летам про­ворно соскочил с седла и побежал к дому, не обращая внима­ния на окрики казака, возившегося во дворе. Старик вбежал в комнату, оставив дверь открытой. По загорелому лицу стека­ли грязные струйки пота, длинная рубаха выдернулась из ша­ровар и свисала ниже колен. Увидев Палия, старик успокоенно прислонился к косяку двери, глубоко вздохнул, вытер пот подо­лом рубахи и лишь после этого заговорил:

– Ох, и напугался я, думал, неуспею. Слава тебе, господи! На пасеках в Снитинце ляхи засаду сделали, а я в кустах си­дел. За тобой арендатор поехал...

Палий не слушал больше. Его лицо побелело и скривилось от боли. Все умолкли, словно оцепенев. Палий первый бросил­ся к двери:

– Коней!

Петро, вошедший со двора вслед за дедом и стоявший у двери, кинулся в конюшню. Все выбежали во двор. Савва, выпрыгнувший в окно, уже выводил коня. Он на ходу крикнул Палию:

– Я один, Семен, догоню.

Петро тоже вскочил на коня и помчался за Саввой.

Савва напрямик пересек поле, выехал на дорогу и поскакал что есть духу. Распахнутую грудь обжигал ветер, надувал сорочку, как парус, пытаясь сорвать ее с тела. На накатанную обозами дорогу конь ронял клочья зеленоватой пены. До пасеки было уже недалеко, впереди синел лес. Там, в лесу, возле кри­вого дуба, стоят первые ульи. Савва бросил взгляд вперед на дорогу – никого не было видно. Кругом желтела стерня и толь­ко в одном месте на ней большой скатертью белела гречка. Савва пристально всматривался в дорогу; он моргнул, смахивая с ресниц набежавшие от ветра слезы, а когда снова открыл глаза, увидел, что из овражка в полуверсте впереди выезжают два всадника.

Это были Семашко и арендатор. Семашко услыхал топот и оглянулся.

«Кто это так гонит коня?» – подумал он и повернулся к арендатору. Но тот уже удирал, неистово колотя свою лоша­денку ногами по брюху.

Савва, не сдерживая коня, промчался мимо, крикнув на скаку: «Измена, ворочай назад!» Семашко тронул коня шпо­рами и отпустил поводья. Султан с места взял в галоп, в не­сколько прыжков обогнал усталого Саввиного коня и стал быстро приближаться к беглецу. Тот испуганно оглядывался и что есть мочи стегал своего сивого, который неуклюжими мелкими прыжками скакал к лесу.

Арендатор увидел настигающего его Семашку и свернул с дороги на стерню. Но это не спасло его. Казак едва раз­глядел перекошенное от ужаса лицо, широко раскрытый рот и молящие о пощаде глаза. Арендатор выпустил поводья и сва­лился с коня. Семашко на лету рассек саблей распластанное те­ло. Не останавливая коня и не оглядываясь, он сделал дугу по стерне и выскочил на дорогу, где остановились Петро и Сав­ва. Все трое повернули коней и поспешили спуститься в овра­жек, чтобы из лесу засада не увидела их. По овражку они выехали к Фастову, где с сотней наготове стоял Палий. Он первый увидел их и поехал навстречу.

– Сынку... – посмотрел он на улыбающееся лицо Семашки и сказал совсем не то, что собирался сказать: – Из лесу не видели вас?

– Как будто нет.

Палий еще раз посмотрел на сына и, отъезжая, тихо сказал Савве:

– Из-за меня, старого дурня, чуть было не сложил хлопец голову. Ну, ничего, они за это заплатят!..

– Семен, езжай домой, я сам управлюсь, – сказал Саввз.

– Будь по-твоему. Только смотри, чтоб тихо. Сразу все дороги переймите и неотрывно наблюдайте за большаком, что под лесом, – на нем первую стражу поставь. Это дело рук коменданта Белой Церкви Галецкого, ничьих больше. Постарай­тесь не на пасеках бить, а лучше спешьтесь где-нибудь в лесу. Ну, там вам самим виднее будет...

Драгуны лежали в холодке под березами. В ожидании Па­лия с арендатором они разбили несколько ульев и высасывали душистый свежий мед прямо из сотов. На опушке двое наблю­дали за дорогой. Когда с гиком и криками выскочили из кустов казаки, драгуны даже не пытались обороняться. Кое-кто успел вскочить на коней. Пешие и конные заметались меж ульев. Казаки не гнались за ними. Они сделали несколько выстрелов и остановились на краю пасеки. Переворачивая ульи, драгуны раздразнили и без того потревоженных пчел. И пчелы, густо обсыпав лица и руки драгун, погнали их через пасеку. А с дру­гого конца поляны выскочили казаки. Прислоняясь к деревьям, они стреляли из ружей и мушкетов.

Спастись удалось немногим. Даже те, кто успел сесть на коней, сразу же были перебиты казаками, оставленными на до­роге в засаде.

...После этого случая Палий перевез ульи в другое место и сам поселился на пасеке. По целым дням ходил он среди вы­соких дуплянок, стоявших между деревьями в молодом лесу.

Спелые яблоки падали с глухим стуком. Взяток кончался, надо было перевозить ульи. Но Палий не торопился: на пасеке гостили Галя и Семашко. Они приехали вместе с Танским и Андрущенко.

Однажды вечером, когда воздух, казалось, был доотказа на­сыщен густым запахом спелых яблок и меда, Галя и Семашко гуляли по саду. Они пересекли луг и вышли далеко на дорогу.

Вечерние сумерки опускались на землю прозрачной завесой, потом завеса сгустилась, стала плотной, как полотно, – сперва среди листвы и кустарника, а немного погодя у самой земли сплошное темное покрывало затянуло горизонт, и только вверху мигали далекие звезды. Кричал в траве перепел, зовя подругу, та как бы нехотя отвечала откуда-то издалека.

Вдруг на дороге фыркнул конь, послышались голоса и ру­гань. Семашко потянул Галю за руку, и они спрятались за сто­гом сена. Судя по перестуку копыт, всадников было не меньше двадцати. Доносились обрывки их разговоров, особенно выде­лялось несколько голосов.

– Езжайте одни, увидим, что вы без нас сделаете.

– Сделаем... Не только света, что в окне. А вы еще поту­жите, да поздно будет.

– Не запугивай, ты нам не указ. Можешь командовать в своем Мозыре, а не здесь.

Кто-то пытался успокоить спорящих, но его выкрики: «Па­нове, Панове, зачем ссориться? Не время сейчас», – потонули в громкой ругани. Свистнула плеть, кто-то застонал, и вспыхну­ла не то драка, не то настоящий бой. От группы отделились два всадника и подъехали к стогу. Теперь Семашке и Гале, при­жавшимся к пахучему сену, слышно было каждое слово.

– Давай сейчас и повернем, чего нам с ними дальше та­щиться?

– Успеем. Поедем пока за ними, а там все хорошенько ра­зузнаем и не с пустыми руками приедем к полковнику.

– А если нас узнают?

– Кто тебя узнает в такой кутерьме? Они друг друга не, знают.

– Скажи, зачем мы к гетману ездили?

– Ты умеешь молчать?

– Еще бы! Как могила.

– Я – тоже. Вот и не приставай пока. Придет время – сам узнаешь. Проедем немного вперед, они вроде угомонились и собираются трогаться дальше.

Семашко не стал больше ждать, он схватил Галю за руку и потянул за собой. Запыхавшись, они прибежали к куреню, подле которого пылал костер. Вокруг огня сидели Андрущенко, Танский, Лесько Семарин и какой-то посполитый. Ждали Па­лия. Семарин ломал на колене сухие ветки и подкладывал в ко­стер Палий с ведром в руке вернулся с речки, где проверял вентери.

– Вечер добрый! О, да вас тут многонько собралось... Ни­чего, рыбки на всех хватит.

– К вашей милости, – поднялся посполитый.

– По какому делу?

– Из Барахтянской Ольшанки я. Дозволь мельницу на реч­ке поставить.

– В селе?

– Нет, за селом, в лесочке.

– Ну и ставь, разве я тебе мешаю? Зачем ты ко мне при­шел спрашивать?

– Оно-то так, только как поставить? Хоть лесок и не нужен никому, да не мой он.

– Так проси у громады, земля ведь общественная.

– Громада уперлась, не хотят лесок отдавать.

– Если общество не дает, как же я дам?

Палий замолчал. К костру подъехал всадник, соскочил с коня и подошел ближе. Посмотрел на Палия, потом на того, кто просил лесок, и сразу шагнул к нему.

– Уже и сюда успел. Я знал, куда ты поедешь, живоглот проклятый. – И уже к Палию: – Небось лес просил? Поля чуть не треть откупил у громады, леваду выдурил, а все ему мало...

– Зачем же вы продали? – спросил Андрущенко.

– Да ведь как продавали, это тоже знать надо. Перед ним половина громады в долгах ходит, шапку ломают перед паном Деркачом. Вот и купил. Три ведра поставил – я хозяин... Э, да куда ж он делся?

Рассказчик повертелся на месте, хотел было бежать, но Па­лий остановил его:

– Удрал, пока мы тебя слушали. Теперь не поймаешь. Да он от вас не уйдет. Вернешься в село – забирайте леваду и поле, а с ним делайте, что хотите.

– Мы бы и сами давно так, да сотник его руку держит, подмагарычил его крепко Деркач.

– Кто у вас сотником?

– Пан Часнык.

– Часнык? Племянник мой? – Недочищенный карась вы­скользнул из рук Палия в ведро, и вода расплескалась, зашипев на огне. – Лесько, позовешь-ка его ко мне, я с ним по-своему поговорю. Уже второй раз такое про него слышу. А ты езжай спокойно, и гоните этого хапугу в три шеи. Скажешь сотнику, что я приказал. Не побоишься сказать?

– Чего мне бояться? – улыбнулся крестьянин. – Скажу, да еще как скажу! Спасибо вам большое от громады, пан пол­ковник.

Приезжий потянул коня за повод.

– Подожди, ты в казаках ходил? – окликнул его Палий.

– Недолго, а ходил.

– Из тебя, видать, не поганый казак был. Не побоялся правду про сотника сказать, не побежишь и в бою. Иди в сот­ню. Не хочешь к Часныку, иди в любую другую.

– Я и сам подумывал, да жинка все упрашивала: не хо­ди. Сперва, мол, хату перекрой, а тогда уж... Так и тянулось. Теперь приду.

– Этот придет, – кивнул Андрущенко вслед отъехавше­му. – А казак, и правда, из него добрый будет: на коня садился – чуть стремени коснулся.

– Лесько, – сказал Палий, – заготовь универсал о назна­чении Часныка есаулом в Саввину сотню. Пусть походит пан­ский заступник в сторожевиках. Предупреди, что завтра ему и выезжать. Усадьбу спиши на полк, в часныкову Хату поселим бедака какого-нибудь.

– Как же так, батько, – обратился к Палию Танский, – Часнык добро свое наживал, старался.

– Не твое дело, – оборвал Палий, – видно, как он его наживал. К тому же за Днепром у него хата и земля есть, там жинка порядкует.

– Отец, дивные речи я только что слышал.

И Семашко рассказал о случае на дороге. Палий помолчал, помешивая в казане длинной ложкой, вырезанной из вербы.

– Та-ак, все понятно. Про это мы еще потолкуем. А ты, Лесько, ничего нового не привез?

– Все старое: панство отовсюду бежит, фольварки стоят пустые, шляхта по волостям собирается.

– Тут одного шляхтича убили, а он оказался Рудницким, маршалком Волынского сейма. Оно неплохо, одним поганцем меньше, только... рановато начали. Не знаешь, кто это его?

– Это уже на обратном пути было. Он с наместником панцырной хоругви Ясинским куда-то ехал. Мы не хотели его тро­гать, да двое из моих хлопцев когда-то были у Ясинского кре­постными. Как узнали, кто едет... И уж ничего я не мог поде­лать. Одного хотел: чтобы все тихо обошлось, да и то не вышло. Мы за тынами засели, Рудницкого и еще двоих порубали, а под Ясинским конь испугался, прямо через нас перенес его и умчал огородами.

Палий поверх голов сидящих смотрел в сторону куреня. Далеко на горизонте небо изредка вспыхивало синевато-белым светом. Полковник задумчиво наблюдал, как молния то изви­вается огненной змеей, то ложится широкой лентой, то крошит все небо на мелкие осколки, словно молодой лед.

– Надо нам опередить их, – сказал он и обратился к Га­ле: – Расстели, дочка, коврик. А ты, сынку, принеси из куреня ложки и хлеб, уха кипит уже. – Потом еще раз взглянул на дальние отблески и подумал: «Быть большой грозе».

Глава 18

ЧЬЯ ДИВЧИНА?

В церкви стало душно, и Мазепа вышел во двор через боковую дверь. Пономарь услужливо подал стул, гет­ман с наслаждением опустился на него. В воздухе стоял густой медный перезвон. Дробно звонили маленькие колокольцы, будто хотели перекричать друг дружку. Шумело в ушах.

Гетман вставил мизинец в ухо и, недовольно морща лоб, подергал рукой:

– Долгонько батюшка службу правит.

Услыхав эти слова, пономарь тихо отошел от гетманской свиты. Вскоре колокола смолкли. Мазепа поднялся и снова во­шел в церковь. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Гетман остановился против иконостаса, перед которым горели огром­ные свечи, поставленные по его, гетмана, приказу.

– Упокой, господи, души рабов твоих… – донесся до Ма­зепы голос священника. Мазепа вздрогнул: мелькнула мысль, что в длинном заупокойном списке, который читал священник, могло быть и его, мазепино, имя. Ведь он был на волосок от смерти. Перед глазами пронеслась страшная картина: перевер­нутая лодка, стремительное течение, мчащее доску, за которую он с трудом ухватился, груды обломков вокруг, намокшая, отяжелевшая одежда. А плавал он плохо.

«Погоди, разбойник!.. – мысленно пригрозил он Гордиенко и едва не заскрипел зубами. Но тут же спохватился: – Негоже гневаться в храме божьем. Я ведь исповедоваться пришел».

И все же не мог отделаться от мысли о Гордиенко. «Чего он против меня взъелся, ведь не с Палием же он заодно, это я достоверно знаю. Голоте Гордиенко воли никогда не давал. Неужели узнал, что я писал про него в Москву? А может, слава моя ему глаза туманит?»

Дьякон почтительно прикоснулся к руке Мазепы и сказал, что духовник гетмана отец Святайло ждет их милость. Мазепа исповедовался в низенькой, завешенной парчой келейке. Грехи спадали с души один за другим, словно разрубленные канда­лы. После исповеди гетман почувствовал себя, как после хорошей бани с дороги, – легко и немного расслабленно.

По пути домой гетману казалось, что даже конь чувствует настроение хозяина: он ставил на землю белые копыта осо­бенно осторожно. Мазепа ласково похлопывал коня свернутой нагайкой по крутой шее. Встречные, завидев гетманскую свиту, спешили юркнуть в какой-нибудь закоулок, а кто не успевал, торопливо срывал с головы шапку и прижимался к изгороди.

На Крутой улице прямо перед всадниками высыпала на дорогу толпа хлопцев и девчат. Юноши прыгали прямо через невысокий забор, иные из девушек тоже пытались прыгать, но юбки и плахты цеплялись за жерди, и девушки падали под общий смех и веселые возгласы. Шумная орава появилась на улице так неожиданно, что конь Мазепы вдруг присел и рванулся в сторону.

Мазепа, черкнув ногой об ограду, натянул намотанный на руку повод.

– Лайдаки чортовы, носит вас нечистая сила, улицы вам мало! – накинулся на парубков есаул, размахивая нагайкой. Виновники переполоха стояли притихшие, с заступами и узелками в руках. Кто-то стал оправдываться:

– Мы из гая. Обходить далеко, потому напрямик и ударились.

– Из какого гая? – спросил Мазепа, подумав: «Какой же поблизости гай, кроме моего?» – Что вы там делали?

– Морену копали – корень красильный.

– В панском лесу? У кого дозволения спрашивали? – по­высил голос Мазепа.

Все молчали. Тогда одна девушка, без заступа и мешка, сидевшая верхом на изгороди, громко сказала:

– Корня в лесу много, и никто его не копает. А им совсем немного нужно... – И, застеснявшись своей смелости, спрыгну­ла на землю и скрылась в толпе.

«И правда, – с досадой подумал гетман, – на кой чорт мне этот корень?»

– Пусть идут, – бросил он через плечо есаулу.

«А что, если тот корень в дело пустить? – неожиданно по­думал Мазепа. – Поставить фабрику и делать краску... Надо сказать управляющему. Говорила дивчина, что корня в лесу много... Да где же я ту дивчину прежде видал?»

Мазепа поманил пальцем есаула:

– Чья это дивчина со мной говорила?

– Сейчас разузнаю, ваша милость.

– Не надо, – отмахнулся Мазепа. Но есаул уже отъехал.

Позже, у ворот гетманского замка, есаул, поддерживая сле­завшего с коня гетмана, как бы невзначай заметил:

– То дочка пана Кочубея, судьи генерального.

– Смелая какая да шустрая. Вижу, вроде знакомая, где-то я ее встречал.

Мазепа вышел в сад. В беседке, обвитой диким виноградом и хмелем, с аппетитом съел несколько поднесенных садовником поздних яблок и груш. Устало опустился на скамью и присло­нился головой к колонне.

Осень уже убирала сад в серебряное и золотое шитье. На ветвях повисли густые космы бабьего лета, точно седые казац­кие усы, растрепанные степным ветром. Картина осени напомнила гетману о его собственных годах. Плывут они за водою, волны захлестывают давние честолюбивые мечты, и кто знает, какими выплывут эти мечты из-под тяжелых волн у берегов жизни? Мазепа устало смежил веки. Перед мысленным взором заволновалось то ли море, то ли озеро – седое, пенное. Оно тя­жело поднимало свою грудь, но вот волны отступили, и на поверхности воды показалась корона. Он протянул руку, но седой пенный гребень уже обрушился на корону. Мазепа открыл глаза: никакой волны, только перед самым лицом треп­лется на ветру густая прядь паутины, словно борода кудесника, о котором рассказывала маленькому Ивану долгими зимними вечерами бабушка.

«Это от усталости», – подумал он и, резко встав со скамьи, направился к дому.

У входной двери прислонились к стене два стрельца. Впро­чем, это были уже не стрельцы. После разгрома стрелецкого бунта в Москве царь Петр приказал разогнать стрелецкие пол­ки. Гетман подал царю несколько прошений, чтобы оставили при нем полк Анненкова. Царь согласился, только приказал сменить название и одежду. С тех пор эти стрельцы звались солдатами, но службу выполняли так же старательно, как и прежде.

Увидев гетмана, они встрепенулись, крепче стиснули ружья, замерли.

В светлице ждал гетмана Орлик. На столе стояло что-то затянутое шелком. Орлик хитро поглядывал на гетмана. Мазепа знал, что находится на столе, но чтобы не разочаровать своего любимца, приподнял покрывало и изобразил удивление, Это был портрет: высокий, подтянутый, в накинутом на плечи плаще, Мазепа, улыбаясь, смотрел с холста.

– Гм, хорошо сделано. Кто делал?

– Никитин Иван, лучший московский гравер. Он тебя в Мо­скве видел, да я еще возил ему тот портрет, что ты мне подарил.

– Хороший мастер. Повесим этот портрет здесь, над сто­лом, а этот подарим в лавру, – показал Мазепа на портрет, где художник изобразил его на фоне церквей.

Оба уселись.

– Рассказывай, какова дорога, как дела.

– Дела хороши, а вот дорога никудышная. Едва живой добрался. Разбой на дороге, пан гетман, народ волнуется. Вче­ра ночью лесом ехали, стража поотстала, так я чуть было головы не лишился. Бревно поперек дороги к деревьям привязали разбойники, лошади с ходу ноги разбили. Добро еще, варта подоспела. И куда ни глянь, одни бродяги на дорогах.

– Бродяги, говоришь? Карать их надо, разбойников, нян­чимся мы с ними. Где в Москве останавливался? На постоялом дворе?

– Зачем же мне на торжице останавливаться? Мы у Ше­реметева стали; очень приветливо нас боярин встретил, лучшую свою горницу мне отвел.

– Опять у Шереметева? Не нравится мне это. – Мазепа пристально посмотрел на Орлика. – Гляди, Орлик, хитришь больно. Разве не знаешь, в какой я милости у царя пребы­ваю? – Отойдя в сторону, кашлянул и как бы мимоходом бро­сил фразу, смысл которой Орлик хорошо понял: – Кроме того, тебе известно, что деньги каменную стену ломают.

– Шереметев к гетману во сто крат более благосклонен, чем ко мне, очень похвально о твоей милости говорил.

– Я-то знаю, да ты не забывай... Устал я сегодня, глаза слипаются. Придешь часа через три. Писаря Чаривныка при­шли, пусть несет все, что написал. Он знает что.

Гетман пошел отдыхать. А Чаривнык, которого Орлик застал за работой, еще быстрее застрочил пером по бумаге. В потных руках писаря перо ходило ходуном, брызгало чернилами, будто не хотело ему подчиняться. Перед Чаривныком лежала груда исписанных листков, кучка чуть поменьше ле­жала по левую руку. Писарь смотрел на лежащий перед ним лист и списывал с него, временами задумываясь и проверяя написанное. События одно за другим ложились на бумагу. «А лета божьего 1700, как уже упоминалося, начались баталии великие меж русскими и шведскими государствами, Того же лета ходил в поход по указу государя наказным гетманом племянник Мазепы Обидовский с компанством, да поспешно из-под Нарвы и воротился, рассказывая, что вельми трудно там чинить военный промысел. Потом гуляли свадьбу Обидовского и дочки Мазепы Анны. Вместо Обидовского послал гетман пол­тавского полковника Ивана Искру с полком его в Лифляндию под Ругодев. А повоевавши там, пошли казаки под Ригу. А еще гетман послал в Москву тысячу коней царю в дар, только цар­ское величество дар тот задаром не взял, а прислал гетману деньги и корреспонденцию ласковую. Такие ж корреспонден­ции пишут гетману часто и ближний боярин Шереметев и ца­реву сердцу близкие Меншиков и Зотов.

Сего дня воротился из Москвы Орлик, какой возил туда от Палия письма, Дружкевичем тому же Палию писанные. Орлик рассказывал, будто едет к нам от государя Борис Михайлов, ближний боярин, а зачем, того не ведаю».

Чаривнык кинул перо в чернильницу и пробежал глазами последнюю страничку. На бумаге разворачивались события, описанные рукой беспристрастного рассказчика. Писарь собрал исписанные листки и уложил в небольшую укладку на самое дно.

Уже от западного окна легло на пол квадратное пятно сол­нечного света, когда писарь собрал листы, оставшиеся перед ним на столе, и понес гетману. Эти листы он называл про себя «мазепинскими».

Борис Михайлов приехал к гетману в конце октября. Он задержался ненадолго, так как прибыл по важному делу и дол­жен был немедля везти государю ответ. Речь шла о договоре, который царь заключал с поляками. Правобережье снова пришлось оставить за Польшей, в союзе с которой Россия выступала против Швеции.

– Мне-то что за дело? Оно все равно пустое, – ответил на сообщение дьяка Мазепа.

– Так ли?.. А Палий, Абазин, Самусь, Захарий Искра...

– Знаю. Однако что толку теперь говорить? Разве меня про то раньше спрашивали?

– Царь без совета гетмана в этом деле чинить ничего не будет. Для того я и прислан сюда. Договор окончательно еще не составлен.

– Коли так, то не советую отдавать Чигиринщину. Это как раз возле того гнезда, – ветром понесет голоту с Левобережья. Трахтемиров, Стайки, Триполье можно отдать, Стародуб то­же. – Про Стародуб он сказал с особым умыслом: хорошо знал, как это взволнует запорожцев – много казаков было на Запорожье из этого исконного полкового города.

– Скажу государю твои советы. Не знаю только, как госу­дарь и король с Палием поладят. Коронный гетман жалобу на Палия в Москву послал.

– Не слушает Палий никого. И мне уже писем не пишет. Не ведаю, что у него на мысли, только был у меня его обозный Цыганчук, я от него кое-что и проведал.

– Что именно?

– А то, что снюхивается Палий со шляхтой.

– Если про то знаешь, отчего же не отпишешь?

– Точнее знать буду, тогда напишу. Я напраслину на лю­дей не люблю возводить.

С тем и разошлись. Михайлов возвратился в Москву.

Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал – ехать или не ехать; чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения.

Палий снова и снова мысленно проверял свои отношения с Мазепой. И все больше укреплялся в убеждении, что едет напрасно, с полпути хотел было даже повернуть обратно. Не было случая, чтоб Мазепа помог ему по своей воле. Если и присылал оружие или деньги, то только по приказу царя москов­ского. Хотя бы словом когда-нибудь приободрил. Не сблизить­ся хотел гетман, а отдалиться. Столько войска у него, но оно почти всегда бездействует. А соединить бы полки, собрать в еди­ное войско... И встала перед глазами Палия широкая степь, повитая клубами пушечного дыма. Скачут по ней казацкие полки, нет им числа, не счесть бунчуки и знамена. Никто не в силах сдержать их натиск. Бегут перепуганные татарские орды, в страхе нахлестывают коней разбитые шляхтичи. Окон­чилась последняя битва, насыпали казаки последний скорбный курган.

А за плечами простерлась свободная Украина, и пахарь безбоязненно засевает свое поле. Да, свое поле, не панское. Так должна была бы решить общая казацкая рада после вой­ны. Собрались бы где-нибудь в городе выборные от сотен и полков...

– Здорово, полковник. Каким это ветром к нам? – Гамалия соскочил с коня и, подав руку, пошел рядом. – Тоже к гет­ману? Эй, стража, открывай, не видишь, что ли, генерального есаула...

Стража пропустила их на подворье.

У Мазепы были гости. Они столпились вокруг хозяина, ко­торый стоял, держа в руках только что подаренное ему Кочу­беем дорогое ружье. Гетман хорошо стрелял и никогда не упускал случая похвастать этим. Он и сейчас захотел показать свое умение. Возле конюшни росло три высоких осокоря. На верхушке одного из них много лет назад свили гнездо аисты. Каждый год они достраивали его, и гнездо стало очень боль­шим – под его тяжестью прогнулись ветви, и само гнездо покосилось. На краю гнезда стоял аист и неторопливо чистил клювом перья. На миг он замер, глядя вдаль, будто намечал путь, по которому скоро собирался улететь в теплые страны, потом закинул голову на спину и заклекотал. Мазепа услыхал этот клекот. Он поднял голову, улыбнулся и легко вскинул в руках ружье. Грянул выстрел. Словно отброшенный ударом, аист на миг откинулся назад и, ломая ветви, полетел вниз. Широкими крыльями он зацепился за нижние ветки и повис, бессильно опустив голову на длинной шее, из груди тонкой струйкой била кровь. Все наперебой поздравляли самодоволь­но улыбающегося гетмана.

Палий видел все это.

«И к этому человеку я пойду просить, чтобы он помог нам?» – с негодованием и болью подумал Палий. Полковник повернулся и, никем не замеченный, вышел за ворота. Здесь он оглянулся. Над осокорями тревожно летала подруга убитого аиста. Она садилась на опустевшее гнездо, потом снова сры­валась и, наконец, поднялась высоко-высоко, наполняя воздух клекотом, похожим на частую, приглушенную расстоянием ружейную перестрелку.

Палий шагал по дороге. «Как она теперь одна полетит в теплые страны?» Эта мысль, непонятно почему, вытеснила все остальные.

А осиротевшая птица все кружила и кружила в небе с пе­чальным и тревожным клекотом.

Глава 19

ВОССТАНИЕ

Второй день продолжалась рада правобережных полковников. Здесь собралось много людей; кого вызвали, а кто и сам пришел. Посредине, за широким дубовым столом сидел Самусь с булавой в руке.

Палий предложил выслушать всех. Большинство выступало с жалобами, советы давали осторожно, как бы нехотя, Абазин и Искра еще не говорили.

– За меня Семен скажет, – махнул рукой Абазин на при­глашение Самуся.

В углу сидели двое в шляхетской одежде.

– Мне можно? – поднялся один из них, приглаживая рукой густой черный чуб.

Все с любопытством взглянули на него.

– Говори, – кивнул Самусь.

– Нового я скажу мало. Проехал я Правобережье вдоль и поперек, насмотрелся на народное горе. Льются людские слезы, поливают панскую ниву. Так мужика запрягли, что ему и головы не поднять. Пять дней в неделю на пана работают. Где это видано? Были когда-то вольные казаки, а стали веч­ными поденщиками. За работой и помолиться некогда. Да и молиться не можно, веру нашу шляхта хочет сломать. Униат­ские церкви от податей освобождают, все права им дают, а православную веру саблей и палкой гонят. Есть и среди нас такие, что свой народ и веру забывают, горше ляха нашего брата запрягли, унию вводят. Братья, доколе терпеть?! Только голос подайте, и встанет на Правобережье весь народ против пана. Они и сами встают, да силы не хватает. Всех разом под­нять надо. И в самой Польше неспокойно, я и там попробую народ поднять.

Братковский сел, поглядывая на полковников, а те выжи­дающе смотрели на Палия.

– Панове казаки, – заговорил Палий, – верно сказал Братковский. Вот мы сидим тут, а братьев наших на конюш­нях нагайками порют. Довольно терпеть! Если сейчас народ не поднимем, то внуки кости наши проклянут. Пришло время выступать всем единою волей. Со всех концов, по всему Правобережью за нами народ двинется. Согласны ли вы под­нять знаки ополченские и народ собрать под ними? Говорите сразу. Знайте: не легко будет, не одному из нас придется го­лову сложить...

В комнате наступила тишина. Стало слышно, как бьется о стекло оса.

– Согласны! – разом стукнули по столу Абазин и Зелен­ский.

За ними объявили свое согласие и остальные участники рады.

– Добре! Тогда сегодня же разъезжайтесь и ждите. Мыс­лю, что лучше начинать каждому полковнику из своей воло­сти. Как ты, Самусь, думаешь?

– Верно, так всего лучше будет.

– Может, пошлем к Мазепе? – сказал Танский.

– Я еду оттуда, – отозвался Братковский. – Мазепа нам в помощь и мизинцем не шевельнет.

– На том и порешили. Теперь так: у меня в Фастове войска хватит. Я смогу послать десяток-другой сотен в Богуслав. Кого с ними пошлем? Ты, Корней, поедешь?

– Нет, я с тобой останусь, мне и здесь дела хватит. Пусть едет кто помоложе, к примеру, Семашко.

Семашко, не сдержав радости, сорвался с места:

– Чего ж, я поеду.

– Эге, – засмеялся Палий, – быстрый ты. Послушаем, что другие скажут. Не привыкай, сынку, торопиться.

– Я его с охотой возьму, – поддержал Абазин смутивше­гося Семашку.

Другие тоже согласились.

– Неужто ты нас и чаркой не угостишь перед дорогой? Ох, и скупой ты стал, Семен, под старость! – сказал Абазин. – Недаром и сын из дому бежит. Здесь, видать, никогда и не пахло доброй горилкой. Хоть продай, если так дать жалеешь.

– Угощу, Андрей, только сначала посланье напишем к на­роду. Нам таиться больше нечего, пусть все знают, за что и против кого мы выступаем.

– У меня уже готовое есть, – подал свернутую в трубку бумагу Братковский.

– «Ко всем гражданам республики», – прочитал Палий и остановился. – Давайте напишем: «Ко всем гражданам зем­ли украинской, к приниженным и угнетенным братьям нашим...»

...На следующий день никого из прибывших на раду в Фастове не осталось. Самусь, Абазин и Семашко поехали вместе. Семашко должен был дожидаться сигнала у Абазина.

Но ждать не пришлось, В Богуслав и Корсунь явились ста­росты с вооруженными отрядами и потребовали, чтобы казаки оставили эти города. Тут как раз и возвратился в Богуслав Абазин. Польские хоругви были быстро перебиты. Семашко перед всем народом прочитал от имени Палия универсал о веч­ной воле. Универсал встретили долго не затихавшим многоголосым «слава».

Так же быстро, как огонь охватывает солому, понеслось вос­стание по соседним волостям. Уже на другой день в Лисянке польский гарнизон был уничтожен. Абазин и Семашко разосла­ли гонцов с универсалами. Заслышав о вечной воле, крестьяне пошли к Палию целыми селами, с имуществом и скотом. Посла­ли известие Палию, – от него прибыло в помощь еще полторы тысячи казаков.

Примчался гонец с тревожными вопросами от Мазепы. Па­лий отвечал, что ничего не ведает.

Самусь тем временем написал присягу и отослал москов­скому царю, а сам двинулся на Белую Церковь – самую силь­ную крепость на Правобережье. Вскоре к нему присоединились Абазин с Семашкой.

Осаждающих собралось больше десяти тысяч. Начали бом­бардировку, но через неделю пришлось прекратить: не оста­лось ни свинца, ни пороха. Как только привезли из Киева порох и свинец, решили начать штурм.

Абазин не сразу согласился на штурм. Самусь уже проду­мал план приступа во всех подробностях, а Абазин все смот­рел на высокие стены города и качал головой.

– Откуда, Андрей, баталию начнем? – спрашивал его Самусь.

– Право, не знаю. Тут сам чорт рога сломит. Ясное дело, не оттуда, – и Абазин указал рукой на стены замка, высоко поднимавшиеся над городом. Со стороны Роси замок обступили крутые скалы, кроме того, его защищал вал с дубовыми кольями; другая, более низкая часть замка скрывалась за стенами города. – Я бы совсем не советовал штурмовать, сам видишь, – сильна фортеция. Лучше в осаду взять.

– Жинке своей советовать будешь, а не мне. Что ж, ваша милость мне тут год сидеть прикажет? Ты сиди, если хочешь, а я не буду...

– Вот полковники, – послышалось за спиной Самуся.

Самусь обернулся.

В сопровождении сотника подошел шляхтич.

– От гетмана Любомирского, – слегка поклонился он.

– Чего, тебе?

– Гетман приказывает покориться. За это всем будет про­щение.

– Нехай он идет к кобыле под заднюю гриву, твой гетман, вместе со своим прощением. Когда от Днепра и до Днестра духа вашего не останется, тогда и говорить можно будет.

Самусь повернулся к шляхтичу спиной, показывая, что аудиенция закончена. Шляхтич постоял с минуту и удалился.

– Значит, ты отказываешься от штурма? – снова обра­тился Самусь к Абазину.

– За кого ты меня принимаешь? Я только думку свою ска­зал. Не буду же я сидеть, когда ты на приступ полезешь!

– Дай только своих людей, а сам сиди. Тебя все равно ни одна лестница не выдержит. Куда с твоим пузом лезть!

– Быстрее тебя взберусь.

– Посмотрим...

Штурм не удался. В стенах не сделали ни одной пробоины, так как вся артиллерия состояла из легких двухколесных пу­шек, возимых одной лошадью. Палий прислал несколько ломо­вых, осадных пушек, но ядер к ним оказалось недостаточно. Стены были очень высокие, редко какая лестница достигала верха стены. Казаки лезли под ливнем пуль, один за другим карабкались по плечам, по головам, стреляли из пистолетов в рейтар, но мало кому удавалось взобраться на стену и взять­ся за саблю. Да и там на каждого набрасывалось несколько осажденных, и казак падал вниз, сбивая товарищей.

Самусь злился: заворачивал отступающих, в ярости сам бросался к стенам. После третьего неудачного приступа Аба­зин взял его за руку и тихо, но твердо сказал:

– Хватит людей зря губить. Пора за ум взяться.

Самусь прикусил губу, однако подчинился.

Полтора дня они ничего не предпринимали, даже не гово­рили о том, что делать дальше. В полдень к шатру Абазина и Семашки подошли двое: один казак, другой в одежде горожанина. Лицо казака показалось Семашке знакомым, и он спросил, где видел его. Тот улыбнулся:

– В саду на пасеке. Я жаловаться приезжал.

– Пошел-таки в сотню?

– Уже месяц как в казаках... Вот этот человек в Белую Церковь идет. Говорит, что ход тайный знает. Сам он из Белой Церкви. Когда мы крепость обложили, он не был в городе, а теперь хочет домой пройти.

– Ты ход знаешь? – подошел поближе Абазин.

– Знаю, – смело ответил горожанин. – Он очень давний, вряд ли его охраняют.

– Куда он выводит?

– В сад белоцерковского подстаросты, недалеко от вала, у речки.

– А не врешь?

– Чего мне врать? Я никуда не бегу. Если что, так я в ва­ших руках.

– Заглянуть в крепость нам было бы неплохо. Кого по­шлем?

– Дозвольте, я пойду, – сказал казак.

– Ладно, только тут одного мало. Позови Якова Мазана из второй сотни, он до таких дел охотник. Да пусть еще кого-нибудь возьмет с собой. Дмитрия, дончака, дружка своего.

Казак пошел во вторую сотню. Мазана он нашел на берегу Роси среди других казаков, которые по очереди раздевались и по двое лезли с волоком в холодную воду. Волок тащил как раз Мазан.

– Давай, давай, – покрикивал он на напарника, – это те­бе не Дон, тут глубоко!

– Тебе хорошо кричать, сам по-над берегом идешь, а здесь дна не достанешь.

– Яков, тебя Абазин и Семашко ждут! – крикнул казак.

– Сейчас иду, вот только дотащим.

Они вылезли из воды и, утираясь сорочками, забегали по берегу, чтоб согреться.

– Бр-р-р, холоднее, чем зимой. Не знаешь, зачем зовут?

– К ляхам итти. Говорил полковник, чтоб ты еще кого-нибудь с собою взял.

– Дмитрий, пойдем?

– А как же! Уж тебя одного не пущу. На тебе чоботы доб­рые, коль убьют, пропадут они ни за понюх табака. Эх, твои бы чоботы да к моим штанам!

– Или твои штаны к моим чоботам!

Мазан обулся и опять затопал по берегу, мелко пристуки­вая подборами и хлопая ладонями по голенищам:

Чи це тії чоботи, що зять дав,

А за тії чоботи дочку взяв?

Ой, чоботи, чоботи ви мої!

Чом діла не робите ви мені!

Дмитрий вскочил и, держа в руках пояс, пошел вприсядку вокруг Мазана:

На річку йшли чоботи – рипали,

А з річки йшли чоботи – хлипали.

Ой, чоботи, чоботи ви мої!

Наробили клопоту ви мені...

– Пошли скорее, нас ждут, – прервал их посланный казак.

Подпоясываясь на ходу, Мазан и Дмитрий двинулись от речки.

Вечером, подробно расспросив горожанина про Белую Цер­ковь, они ушли в разведку.

Вернулись только к утру. Казаки удачно пробрались по хо­ду, но в городе заблудились.

Они долго плутали в ночном городе. По улице иногда про­ходил дозор, тогда казаки прятались за углом какого-нибудь дома, выжидая, пока дозор пройдет, и шли дальше.

– Так до утра проходим и ничего не узнаем, – сказал Максим. – «Языка» надо добыть.

– Где же ты его, чорта, возьмешь? Разве твой отрезать, – пошутил Дмитрий.

– Пошли к комендантскому дому, там должен быть часо­вой, – предложил Мазан.

Они подошли к дому коменданта со стороны сада. Максим остался на страже, а Мазан и Дмитрий перелезли через огра­ду в сад. Время тянулось нестерпимо медленно. Наконец Максим услышал, как что-то зашуршало за оградой, раздался при­глушенный шопот Дмитрия:

– Как его перетащить? Максим, где ты?

– Здесь я.

– Вырви из ограды доску.

Максим стал раскачивать доску, она долго не поддавалась, он нажал на нее плечом, раздался треск, и сломанная пополам доска упала на землю.

– Эй, кто там? – крикнули из глубины сада.

– Свои, – громко отозвался Мазан.

– Кто свои?

Казаки не ответили.

Тогда в саду застучали в колотушку.

– Быстрее к ходу. Максим, тащи ляха.

Максим и Мазан схватили связанного пленного и побежали по улице. Сзади слышались голоса и лай собаки. До потайного хода оставалось не больше двухсот саженей, когда совсем близ­ко за их спиной послышался топот.

– Хлопцы, пистолеты! – крикнул Дмитрий.

На миг задержавшись, Мазан и Максим отдали свои писто­леты Дмитрию. Он остановился за углом и взвел курки сразу на двух пистолетах. Из-за угла выскочило несколько дозорных. Сверкнул огонь, послышался резкий стон. Дмитрий выхватил из-за пояса третий пистолет и выстрелил вдогонку стражни­кам, отступившим за угол ближнего дома, потом скинул са­поги и неслышно побежал вслед за Максимом и Мазаном, ко­торые уже спускались в потайной ход.

На рассвете они добрались до лагеря. Абазин сам допра­шивал пленного. Выяснилось, что в городе стоит большой гар­низон и запасов продовольствия хватит надолго.

Абазин отправился к Самусю. Говорили долго, но не при­шли ни к какому решению. Войска попрежнему не вели пра­вильной осады и не готовились к штурму.

Через два дня под Белую Церковь прибыл Палий с вой­ском. Он договорился с полковниками о том, что сам останется под Белой Церковью, а остальные пойдут по Правобережью.

Самусь пошел на Волынь, а Абазин и Семашко – на Брацлавщину, куда их с хлебом-солью звало крестьянское посоль­ство. Вместе с Абазиным и Семашкой выехали послы на Запорожье.

Казаки шли большими отрядами. Часто от основного отря­да отделялись сотни или полусотни и рассыпались по сторонам. Весть о казаках летела быстрее их коней, паны удирали на Волынь, оставляя свои поместья на произвол судьбы. Шляхта собиралась в Бердичеве.

В шляхетском лагере был полный разлад. Франциск Потоц­кий, староста хмельникский, и полковник Рущиц никак не мог­ли поделить между собою власть. Они стояли под Бердичевом и ждали, кто первый нападет. Зная, что Рущиц добровольно не уступит власть, Потоцкий наказал подпоить его солдат и переманить на свою сторону. Целыми обозами везли в лагерь Рущица еду и питье. Пьяный табор утихомирился лишь под утро, когда пропели третьи петухи.

...Откуда ни возьмись, словно вихрь, налетели отряды Абазина и Семашки. Обойдя город, они ворвались в польский ла­герь. Никто и не думал о сопротивлении. Пьяные шляхтичи опрометью бежали подальше от криков и выстрелов. Какому-то полковнику удалось собрать вокруг себя довольно большой от­ряд, но его быстро окружили и принудили сдаться. Не многим удалось спастись. То тут, то там вслед беглецу вырывался ка­зацкий конь, и сабля, описав в воздухе дугу, опускалась на го­лову шляхтича-ополченца.

Пока часть казаков захватывала обоз, казну и пушки По­тоцкого, другие ворвались в город. Рущиц в одном белье удрал верхом, а Потоцкий забрался в чью-то клуню, залез в сено и просидел там до самого вечера. Шляхта не могла остановиться и в соседних селах, потому что крестьяне тоже взялись за косы и вилы.

Абазин пошел дальше по Брацлавщине. Туда повернул и Самусь, потому что на Волыни каштелян Лядуховский созвал ополчение и сколотил войско, на много превышавшее силы Самуся.

Братковский попытался поднять волынских крестьян. Он ра­зослал своих людей не только по Волыни, а и по Брацлавщине и Подолью. Его гонцы ездили от села к селу: посполитые выби­рали сотников, которые должны были ждать сигнала, чтобы все волости выступили одновременно. Братковский мыслил после удачного восстания на Волыни, Брацлавщине и Подолье, перенести его в самую Польшу. С несколькими близкими еди­номышленниками он ездил по селам. Передвигались большей частью ночью, а на день останавливались в какой-нибудь крестьянской хате. Лядуховский разослал во все концы отряды дворянского ополчения – ловить Братковского.

А Братковский метался в замкнутом кругу. Ни днем, ни ночью не отставала погоня. И вот в селе Мятино его настигли. И здесь, как и во всех других селах, посполитые в один голос отвечали шляхтичам, что о Братковском они знать ничего не знают. Может, с тем и уехали бы шляхетские ополченцы, да навел их на след один богатей. Братковский и его два помощ­ника отстреливались недолго – у них кончился порох...

Возле Мятина их судили полевым судом, на который при­ехал сам Лядуховский. Братковский никого не выдал, хотя ему растягивали руки и ноги, прикладывали к телу раскаленное железо, втыкали в рану на руке ружейный шомпол. Его прису­дили к смерти через рассечение семью ударами. Он принял их, не издав ни единого стона.

Казнив Братковского, Лядуховский хотел итти на Самуся, но не решился: Самусь осадил с севера ключ Побужья – город Немиров, с юга к Немирову подошел Абазин, преградив к нему всякий доступ.

Комендант Немирова был известен на Брацлавщине и По­долье своими жестокими расправами с крестьянами. Взять кре­пость штурмом оказалось невозможным. Тогда кто-то из посполитых пробрался в крепость и уговорил жителей города открыть ворота. Через открытые ворота среди бела дня ворвались в город сотни Абазина. Казаки и крестьяне не миловали шлях­ту. Толпа крестьян поймала жестокого иезуита Цаплинского и коменданта города. Обоих вытащили на площадь. Семашко хотел устроить суд, но крестьяне до суда порубали их...

...И снова под копытами коней стелются подмерзшие осен­ние дороги и почерневшая стерня.

Абазин, Самусь и Семашко разбили свое войско на неболь­шие отряды.

Семашко ехал с одной сотней. Ехал туда, где, как он узнал, недавно поселился пан Федор. От бывшей любви к Лесе не осталось и следа, однако хотелось узнать, как сложилась ее судьба. Вот и деревня. Но вместо новых хором пана Федора Семашко увидел лишь груду холодного пепла.

В деревне было шумно. Из дворов выезжали вооружен­ные крестьяне, их провожали матери, сестры, дети. На пере­крестке трех улиц сбилась толпа, и оттуда доносились крики и ругань.

– Похоже, кого-то бьют, – сказал Максим.

Семашко подъехал к толпе. Увидев казаков, крестьяне рас­ступились.

– Что за шум, а драки нет? – крикнул с коня Мазан. – Дедовщину делите?

– В казаки собираемся, – пояснил пожилой крестьянин.

– А бьете кого? И за что?

– Которые не хотят выступать. А мы решили: всем в сотни записываться.

– А эти почему не хотят?

– Да мы не отказываемся... Так просто... они очень торо­пятся выйти, а мы говорим: надо свои дела поделать, а завтра выйти.

– Врете, богатеи, панов жалеете, сами в шляхту лезете, – послышались голоса.

– Бог с вами. Коли так, мы и сейчас выедем.

– А пан Федор где? – спросил Семашко, подбирая по­водья.

– Его и след простыл. Он загодя уехал. Вы нас к себе при­мете?

– Пока примем, а там посмотрим, какие из вас казаки выйдут... Двинули, хлопцы.

Рядом с Семашкой ехал пожилой крестьянин на рябой лошаденке с натертой хомутом холкой.

– Чего это у тебя конь такой поганый? Разве у пана коней не было?

– Добрые были кони, так казаки забрали.

– Когда? Разве здесь до нас кто был?

– Были, казаками себя называли. Только не верится. Пан­ский скарб забрали – то правильно, а вот у людей последнюю скотинку и коней забирать – это никуда не годится. Хотя бы брали у тех, кто достаток имеет, а то у всех подряд.

– Как же так? Наши никого не грабят.

– Не знаю уж, чьи они, а только давно по волости гоняют. Нас не меньше, чем панов, дерут.

– Где они сейчас?

– На тот край перекинулись, – показал крестьянин рукой.

– Идем туда.

– Дорога там очень плохая.

– Ничего, сейчас подмерзло.

До самого вечера ездили по окрестным селам казаки и, на­конец, нагнали разбойников. Их было около полусотни. Выяс­нилось, что один шляхтич переодел своих гайдуков, сам оделся в казацкое платье и грабил всех без разбора. Они сдались поч­ти без боя.

Казаки и крестьяне крепко избили их и отпустили, а атамана привязали к дереву и оставили в лесу.

Заночевали в соседнем селе, а наутро снова двинулись в путь. Семашке пришлось разделить свой отряд – так вырос он за полтора дня. А по дороге встречались все новые крестья­не, именовавшие себя казаками какого-либо, доселе неизвест­ного, полка. На вопрос Семашки: «Чьи вы?» – отвечали: «Шпа­ка, Карнауха, Дубины, Деревянки, Скорича», – и всякий раз добавляли для верности: «Мы казаки Палия».

Глава 20

Дата добавления: 2015-12-07