|
Читайте также: |
Десять дней еще мы гуляли по окрестностям Конкарно. Бретань меня совершенно покорила. Иные места напоминали Шотландию, в которой побывал я в первый мой английский, оксфордский год. О бретонской прогулке вспоминал бы я с удовольствием, не подхвати я в те дни гайморит и не претерпи потом операцию и адовы муки.
В Булони мы организовали любительскую актерскую труппу, возглавила которую знаменитая русская актриса Е. Ро‑щина‑Инсарова. Наши комедии и сценки имели огромный успех. Даром что любители, а талантом и остроумием профессионалам не уступали. Великая княгиня Мария, сестра Дмитрия, княгиня Васильчикова, чета Уваровых, многочисленные внуки и внучки Льва Толстого – из первых. Но самой блистательной оказалась г‑жа Гужон, русская, замужем за французом. Обнаружилось в ней необыкновенное комическое дарование. В таком амплуа на театральном поприще сделала бы она карьеру. Была она толста, с бульдожьей физиономией, носила одну и ту же шляпу с помпончиками в виде цыпляток, давно облезлых, и траченную молью лису. Гужонша и комедии прекрасно играла, и в наряде кафешантанной певички девятисотых годов препотешно исполняла вульгарнейшие русские частушки.
И, увы, занималась еще и делами. А дела эти были крайне запутаны и чаще всего безнадежны. Едва ей удавалось что‑то нажить, она мигом прокучивала все в пирушках, ночь напролет веселясь в квартире своей на улице Бассано. На жалобы соседей отвечала она неизменно: «Пошли в жопу. Мадам Гужон гуляет!».
Водили мы дружбу с одной пожилой дамой, и доброй, и очень неглупой. Была у нее, однако, мания величия. Уверяла наша дама, что знает всех на свете и что все мужчины в нее влюблены. Росту она была высокого и к старости ничуть не укоротилась – ходила прямо, с гордо поднятой головой и, что бы ни случалось, величественной осанки не утрачивала. Гусыня наша густо белилась‑румянилась и одевалась вычурно, вся в вуалях, перьях, цветах. С лорнетом она не расставалась, но он не помогал ее близорукости, вернее, слепоте. Однажды сослепу она угодила в сточную яму и вызволена была оттуда молодым секретарем английского посольства, по счастливой случайности проходившим мимо. Как ни в чем не бывало, она встряхнулась, приосанилась, навела на своего спасителя лорнетку и высокомерно оглядела его. «Благодарю вас, юноша, – сказала она. – Я принимаю по четвергам».
Это «величие», единственный, впрочем, ее недостаток, мы прощали, но постоянно над ним потешались. Как‑то раз мы пригласили ее поужинать вместе с другим нашим другом, бароном Готшем, добродушным стариком, не утратившим с годами добродушия. Он согласился участвовать в задуманной мной комедии. В парике а‑ля Луи‑Каторз с буклями по плечам и в больших черных очках, за которыми не видно глаз, он должен был изобразить шведского профессора Андерсена, якобы близкого друга короля. Дама наша прекрасно знала Готша, да и запах нафталина от парика мог бы ее насторожить. Однако она ничего не заподозрила и весь ужин жадно лорнировала пышнокудрого лжепрофессора.
В следующий раз я увиделся с ней несколько месяцев спустя. Она сказала мне с упреком:
– Феликс, я вам этого никогда не прощу. Недавно ужинаю со шведским королем и спрашиваю, как поживает его друг, профессор Андерсен. А он: «Какой профессор Андерсен?». Я описываю, о ком говорю. «Не знаю никакого профессора Андерсена с такими пышными кудрями, – ответил король. – Вас, вероятно, кто‑то разыграл».
Я уже рассказывал о булонских субботах. Но один раз в году, накануне Великого Воскресения, у вечеров наших был характер особенный.
Пасха для нас, русских, всегда была источником всяческих утех, а потому в эмиграции в пасхальные дни мы особенно остро ощущаем горечь изгнания. Так и видится Москва с иллюминированными тысячами свечей церквами, так и слышится звон кремлевских колоколов во славу Воскресения Христова! Как тоскуешь по родине!.. А в церквах пасхальная всенощная и поразительной красоты пенье. И после службы перед тем, как идти разговляться, народ трижды целуется со словами: «Христос воскресе!».
Многие наши соотечественники приходили на пасхальную ночь к нам в Булонь. Один француз журналист поступился истиной ради юмора в своем очерке «Княжий ход». Но все же своя доля правды в шутке проглядывает:
«Пасха, Пасха!» – поют птички в садах Люксембургском и Тюильри. «Пасха, Пасха!» – подпевают русские парижане.
Вечером в Страстную Субботу, с одиннадцати часов полковники‑гвардейцы, царские кузены и прочие вельможи стекаются со всех концов, из всех пригородов ближних и дальних, из Кламара, Аньера, Версаля, Шантийи и окружают плотным кольцом церковь на улице Дарю. Пришли они к пасхальной службе, ведомой пастырями, архипастырями, попами всех мастей, и даже лично митрополитом – служителем, то есть не метро, а русской церкви, причем самым главным. После службы, трижды поцеловавшись в уста и свечи в руке задув, устремляется крестный ход разговляться на Монпарнас или на Монмартр и отмечать Воскресение Христа обильным возлияньем.
Но настоящий крестный ход – это княжий ход, то есть ужин с крашеными яйцами, пасхой, молочным поросенком, царскими детьми и русскими красавицами, не в «Корнилове», не в «Золотой рыбке» и даже не в «Шехерезаде», а в булонском домике средь фотографий наследников короны более‑менее без короны. Меню тут самое невероятное: колбаса от какого‑то актеришки и индюшка с трюфелями от их английских величеств, переданное любезной леди Детердинг, красное винишко в полоскательных стаканчиках и редчайшие «Шамбертен» и «Шато‑Лаффит» в позолоченных серебряных кубках.
Хозяин дома со свитой верных кавказцев обходит гостей, беседует с одними, угощает выпивкой других. Он любезен, холоден и таинствен, но с ролью своей справляется превосходно. Изящное лицо его расплывается в счастливейшей улыбке, когда донна Вера Маццуки проливает водку на фортепьяно или Серж Лифарь подтягивается на люстре.
Молодая брюнетка поет металлическим, чуть хриплым голосом цыганскую песню, и четыре княгини, три графини и две баронессы подпевают ей хором. А Мари‑Терез д'Юзес, первая герцогиня Франции, внучка князя Голицына, вспомнив вдруг о своих русских корнях, дарует трехкратный пасхальный поцелуй балалаечнику. Но вот соседи напоминают их сиятельствам, что уже пять утра, пора спать и надо бы кончить «московские церемонии».
Простим журналисту, что сгустил краски. Описал он все остроумно и не зло. А не понял главного: что значит пасхальная ночь для русского эмигранта.
В ноябре 1926 года в православной церкви в Биаррице состоялось венчание великого князя Дмитрия с прекрасной американкой Одри Эмери. Я был рад за Дмитрия. Казалось, он нашел свою суженую. Однако в долговечность его счастья я не верил: американский менталитет был Дмитрию совершенно чужд. Шесть лет прошло со времени нашей последней встречи. Он прожигал жизнь, а я бессилен был помочь ему. Есть люди, замкнувшиеся в самих себе и непроницаемые ни для любви, ни для дружбы. Дмитрий – из таких. Чем кончится на сей раз? Навряд ли угомонится он. Все же дай‑то ему Бог.
В 1927 году разнесся слух, что не всех членов царской семьи расстреляли в Екатеринбурге. Говорили, что великая княжна Анастасия, младшая дочь царя Николая II, выжила, бежала и находится в Германии.
У нас были основания не верить слуху. Следователь Николай Соколов, по приказу адмирала Колчака изучивший материалы дела на месте в 1918 году, вскоре после трагедии, вполне определенно установил, что уничтожена была вся без исключения семья императора. Лжецесаревичи, лжецесаревны являлись неоднократно, но веры им не было.
На сей раз, видимо, самозванка оказалась ловчей: одурачила очень многих. Создались даже комитеты по сбору средств в пользу «бедняжки». Суммы собрали немалые. Правда, никто из одураченных не знал царских детей лично. Зато знали их и великая княгиня Ольга, сестра императора Николая, и принцесса Ирина Прусская, сестра императрицы, и баронесса Буксгевден, императрицына фрейлина, и, наконец, учитель царевича Пьер Жильяр с женой, да и еще кое‑кто из близкого окружения императорского семейства. Они видели Лжеанастасию и говорили с ней. И все разоблачали обманщицу. Однако разоблачения их дальше родных и знакомых не пошли, и сборы помощи проходимке продолжались.
В тот год, оказавшись проездом в Берлине, я встретил русского врача, профессора Руднева, из самых горячих приверженцев самозваной Анастасии.
Меня не убедить было его пламенным речам, однако ж не без любопытства узнал я от него об организаторах дела и повидался с самой «наследницей». Сказали мне, что находится она в замке Сион, владении герцога Лейхтенбергского, близ Мюнхена. Руднев вызвался проводить меня. Между прочим, всю дорогу он усиленно объяснял, что пули и штыковые удары изменили до неузнаваемости лицо великой княжны.
В Сионе сказали нам, что «ее императорское высочество» больны и не принимают. Рудневу, однако, сделали исключение. Он ушел к ней и вскоре вернулся сообщить, что весть о моем приходе обрадовала и взволновала ее недомогавшее высочество. «Феликс пришел! – вскричала она. – Какое счастье! Скажите ему – одеваюсь и спускаюсь немедленно! И Ирина с ним?»
Звучало это фальшиво. Радость была явно деланной, если только Руднев сам от себя ее не придумал приличия ради.
Меня просили подождать в саду. Через четверть часа показалось псевдовысочество: Руднев, еще раз поднявшись к ней, вел ее под руку.
И не будь я уверен в обмане, я бы тотчас распознал его. Лжеанастасия была просто‑напросто лицедейкой, к тому ж и роль свою играла скверно. Ничем – ни лицом, ни манерами, ни осанкой – не походила она ни на одну из великих княжон. И уж вовсе в ней не было врожденной простоты и естественности – обаятельнейшего свойства, присущего всем Романовым, которого не уничтожить было ни штыкам, ни пулям. Впрочем, лицо мошенницы оказалось вполне целым и невредимым. Беседа наша была кратка и банальна. Я обратился по‑русски. Она отвечала по‑немецки. Великие княжны немецкий язык знали плохо. Зато они бегло говорили по‑французски и по‑английски, а эта по‑французски и по‑английски двух слов связать не могла. Картина была мне ясна.
На следующий год с помощью берлинской уголовной полиции предпринято было частное расследование. Установили, что так называемая великая княжна Анастасия – простая рабочая‑полька по имени Франциска Шанцковска. Мать ее с сыном и двумя другими дочерьми проживала в деревушке в Восточной Померании. Дочь сразу ж узнали они по фотографиям, им показанным. Исчезла она еще в 1920 году и с тех пор как в воду канула. Позже официальное расследование подтвердило результаты частных розысков.
Обман затеяли, потому что считалось, что большие капиталы, личное состояние последнего царя, помещены были в иностранные банки. И требовался наследник, чтобы через него завладеть наследством.
Но никто почти не ведал, что с самого начала войны Николай II поручил министру финансов Коковцову (от кого и знаю) перевести в Россию весь свой личный капитал. Лишь самая незначительная сумма осталась на счету одного берлинского банка.
Вот так Франтишку и сделали наследницей некие проходимцы, думавшие прикарманить наследство.
Не успел я вернуться в Париж, снова возник махараджа. На сей раз я решил не откликаться. Когда он стал добиваться встречи, я велел передать ему, что уехал в Лондон. Он отправился в Лондон искать меня. Не нашел, вернулся в Париж и опять явился в Булонь. Ему сказали, что я в Риме. Он поехал в Рим. Тогда я телеграфировал матушке, чтобы она, если один махараджа будет меня спрашивать, ответила, что я уехал на Корсику. Телеграмма моя была нелишней. Вскоре матушка написала мне. «Да что этому махарадже от тебя понадобилось?» – удивлялась она. Хотел бы я сам это знать. Знал я только, что были у него на меня какие‑то виды. Он не раз мне на то намекал, но – не более. О чем в действительности речь, оставалось тайной за семью печатями. Наконец, я узнал, но случилось это много позже.
А теперь донесли мне, что он вернулся в Париж и рвет и мечет. Смертельно обидевшись, индус перестал добиваться меня и долгое время не подавал признаков жизни.
А для мадам Хуби я стал задушевным другом. Обойтись без меня она не могла. Вся жизнь толстухи была сплошным разгулом и пьянством. Окружение ее соответственно составляли люди, не знавшие ничего, кроме охоты, скачек, обжорства, питья и интрижки при случае. И никому бы и в голову не пришло, и ей в первую очередь, что в этом безобразном теле – прекрасное сердце и душа, которую она только‑только начала распознавать, – так, по крайней мере, я думал. Артисты и особенно музыканты, которых я привел к ней, вскоре стали завсегдатаями в ее домах на Фридланд и за городом. Русская музыка и цыганские песни стали для нее открытием. Оказалось, у нее глубокий, волнующий до слез голос. До сих пор вижу ее глаза, когда впервые она согласилась спеть в сопровождении м‑ль Петровской, замечательной пианистки и аккомпаниаторши. Притом обладала она прекрасным слухом, скоро выучила русские и цыганские песни и пела их замечательно. Я мог ее слушать часами.
Нашей Биби – так мы звали ее за глаза – вздумывалось порой делать широкие жесты, сколь чрезмерные, столь и неожиданные. Увидав ее страсть к музыке, я привел к ней своего русского друга, барона Владимира фон Дервиза, певца и пианиста‑любителя, очень, однако, недурного. Мадам Хуби позвала его с женой на ужин. За столом оказался я меж хозяйкой дома и баронессой фон Дервиз. Во время трапезы Биби сняла с руки браслет с брильянтами и надела мне. «По‑моему, браслет больше пойдет моей соседке», – сказал я и передал его дальше.
Все мы решили, что это шутка, но, когда баронесса хотела вернуть браслет, Биби взять его отказалась. «Не надо, – сказала она, – он ваш». А на следующий день Ирина в свой черед получила букет роз с приколотой к нему брильянтовой брошью.
Однажды, обедая у супругов Хуби, я неосторожно обронил, что еду на несколько дней в Брюссель повидаться с генералом Врангелем и поговорить об одном деле. Биби немедленно объявила, что они с мужем поедут тоже. Хуби, кажется, не слишком обрадовался, но перечить жене не посмел.
Отъезд наш надо было видеть. На вокзале Биби посадили на багажную тележку, чтобы доставить к поезду, а в вагон помещали ее четыре носильщика, пропихивая в дверь боком. Все места в купе были заняты горами ее багажа. Открыли корзины с провизией и шампанским и до Брюсселя ели и пили без передыха.
В Брюсселе мы остановились в одной гостинице и условились сойтись вечером ужинать. Я распаковал свой чемодан и ушел по делам.
Вернувшись в гостиницу, от швейцара узнал я, что мадам Хуби потребовала к себе в номер рояль и, когда директор отказался, разгневалась и вместе с мужем покинула гостиницу. Он передал мне новый ее адрес. В записке Биби просила переехать к ним тотчас.
На новом месте Биби времени даром не теряла. В доме уже все было по ее. Сама она, как всегда в кокошнике, с супругом вместе сидела за трапезой, взявшейся, словно из скатерти‑самобранки. Хуби молча пил и, видимо, был не в духе, в отличие от жены, ликовавшей, как дитя, которое обмануло отца с матерью.
– А, светлость! – вскричала она, завидев меня. – Пришел наконец! Терпеть не могу гостиницы. Все директора – говно. Я наняла этот дом на три месяца и уже вызвала русских музыкантов. Они будут с минуты на минуту. Садись. Ешь и пей… Тебе что, мало в Париже дел? Еще и сюда прикатил… Псих.
Вскоре подоспели музыканты из ночного кабаре, и ужин закончился очень приятно.
На другой день Биби вызвала меня ни свет ни заря. Я застал ее в постели в рыданиях.
– Вилли! Нет больше Вилли! – гудела она. – Ушел ночью. А я его обожаю! Жить без него не могу… Светлость, помоги найти его!
Она протянула мне комок бумаги. Это была записка, которую оставил ей Вилли на прощанье: «Дорогая Ханна, ухожу и не вернусь. Желаю счастья. Вилли».
Позвонили в Париж на Фридланд. Барон Тюрпен ответил, что Вилли не появлялся, а если появится, ей сообщат тотчас.
Тем временем Биби решила вернуться в Париж и взяться за поиски как следует.
Всю обратную дорогу она пила и рыдала, рыдала и пила, и, чем больше пила, тем больше рыдала.
Сообщили в полицию. Квартиру на Фридланд наводнили полицейские и частные детективы. Восседая, как генерал на военном совете, мадам Хуби в кокошнике и ночной рубашке давала приказания одно нелепей другого. Вдруг она заметила молодого человека, походившего, по правде, скорей на могильщика, нежели на сыщика. Она тотчас крикнула ему:
– Эй, ты, говнюк, могильная твоя рожа! Какого черта не уходишь? Давно б уж вернулся!
Наконец Вилли нашли. Он прятался в Ницце, в маленьком семейном пансионе.
Биби села в свой автомобиль и помчалась на Ривьеру. Вернулась она спустя несколько дней вместе с супругом. Супруг ее имел вид побитой собаки.
Глава 10
Строгие критики моей книги – Странная ссылка в Испанию – «Королева Ронды» – Радушие каталонцев – Тревожные вести из Булони – Нарушаю границу – Махинации и бегство моего поверенного – Разгадка испанской «ссылки» – Миссис Вандербильт приходит на выручку – Супруги Хуби переезжают в Булонь – Венский прорицатель – Фульк де Ларенти
Выход в свет книги «Конец Распутина» настроил против меня часть русских эмигрантов. Посыпались письма с оскорблениями и угрозами, почти все, как водится, анонимные.
Да в чем я, собственно, провинился? В том, что рассказал правду об одном российском деле, которое плохо знали и ошибочно представляли иностранцы, ничего в российских событиях не понимавшие. Я сказал уже, почему счел нужным вернуться в мучительное прошлое, впрочем, совсем еще недавнее, и поведать обо всем, чему сам был свидетель. «Мы не вправе оставить будущему мифы», – писал я в предисловии. Моей целью было мифы развенчать. Слишком укоренились они стараниями лживых и предвзятых книжонок, газетных статей, фильмов и театральных пьес.
Самыми суровыми критиками оказались крайне правые. Я и думать не мог, что распутинщина еще так сильна в иных умах. Люди эти устраивали сходки и голосили, заявляя, что книга моя – скандал, что оскорбил я память императора и семьи его, хотя упрек у критиков был ко мне один: что показал я истинное лицо «святого старца».
Зато в качестве компенсации получил я и похвалу от многих, в частности от митрополита Антония, главы русской православной церкви на Западе. Его замечание ничего общего не имело с бранью обвинителей моих.
«Единственное, в чем подозреваю вас, – западный конституционализм, чуждый русскому уму, – писал мне Антоний. – Не будь этого, дал бы вашей книге самую высокую оценку. И тем не менее, ваша любовь к императору и глубочайшая вера найдет в читателе горячее одобрение».
Беда не пришла одна. В один прекрасный вечер, вернее ночь, пожаловала ко мне некая женина родственница. Поздний визит объяснила она важностью и срочностью дела. В самом деле, уверила она, послана ко мне министром внутренних дел сказать, что мне следует срочно покинуть Францию, дабы не попасть в газеты в связи с делом о фальшивых венгерских купюрах, которое обсуждала тогда печать. Министр‑де не хотел бросать тень на императорскую семью, к каковой, как он знал, принадлежал я, и поспешил дать мне добрый совет через своего личного секретаря.
Я был потрясен! «Советчица», однако, торопила меня с отъездом, даже, мол, если обвинение несправедливо, в чем она, мол, не сомневается. При ней оказалось два заграничных паспорта – для меня и моего камердинера.
Ирина к известию отнеслась спокойно. По ее мнению, надо просто не обращать внимания. «Добрый совет» показался ей недобрым. То же самое показалось и мне, и поперву я отказался. Но посетительница была все ж не чужим человеком и, несомненно, желала мне только добра. Чтобы не навлекать неприятностей на Ирину и ее родных, я решил ехать.
Ноябрь – не лучший месяц для посещения средиземноморских стран. Они хороши летним теплом и солнцем. Промозглая и дождливая, Испания мне не понравилась. В Мадриде стоял собачий холод и дальше чем южнее было, тем холодней. В Гренаде, правда, красота все же согрела меня. Но я решил, что навещу сады Альгамбры когда‑нибудь в более подходящее время.
По дороге из Гренады в Барселону я остановился в Ронде, дивном городке, где намерен был провести ночь и утро следующего дня. Не прошло и нескольких часов, как принесли мне приглашение на ужин от герцогини Парсентской. Имени этого я не знал. На вопрос мой, кто сия дама, гостиничный служитель отвечал, что дама – немка и в Ронде она – старожилка и благотворительница. Прозвали ее «королева Ронды». Дирекцию гостиницы обязала она сообщать ей обо всех приезжающих и приглашала к себе всякого, кто казался ей достойным внимания. «Еще одна сумасбродка», – подумал я, собираясь к ней.
Хозяйка оказалась обворожительна, к тому же приняла меня, как старого знакомого. И действительно мы скоро обнаружили много общих друзей. Ее Casa del Rey Moro (дом мавританского короля) был совершенно великолепен– счастливое сочетание испанского колорита с английским комфортом. Герцогиня предложила перенести мои вещи из гостиницы к ней, если я пожелаю у нее ночевать. Согласился я с великой охотой.
Пришли новые гости, так же не знавшие хозяйку, как только что не знал я. В силу своей неожиданности ужин был не чопорен и весел. А хозяйкины радушие, остроумие, юмор стали приятнейшей приправой к нему, так что вспоминаю о нем ныне охотно.
Наутро, перед тем как мне ехать, герцогиня провела меня по городу и показала школы и мастерские, ею созданные. Купил я несколько вещиц в память о времени, проведенном с милой «королевой Ронды».
Устав от второсортных гостиниц и мерзкой пищи, которую не ел, хоть и умирал с голоду, в Барселоне я остановился в «Ритце». Деньги были на исходе, но я не беспокоился. Судьба всегда вывозила, вывезет и теперь.
В Барселоне встретил я испанцев – парижских знакомых. Те познакомили меня со своими знакомыми. Иные жили за городом. В считанные дни оказался я знаком со всей Барселоной и окрестностями. Каталонцы – народ гостеприимный и приветливый. Нигде не принимали меня дружелюбней, искренней, проще.
Я находился еще в Барселоне, когда получил от Ирины отчаянные письма. Со времени моего отъезда, писала она, наш поверенный Яковлев повел себя как‑то подозрительно. Постоянно подсовывал ей на подпись бумаги, которые подписывать, ей казалось, не следует. Просил, к примеру, подписать доверенность на продажу всех оставшихся у нас драгоценностей.
Будь что будет – я решил вернуться. Написал Ирине, что еду, и велел не подписывать ни бумажки. Затем послал свой паспорт особе, вручившей мне его: объяснил ей, что должен срочно вернуться, и просил достать бельгийскую визу. Из Бельгии въехать во Францию можно без проблем. Особа ответила, чтобы сидел я там, где сидел. О паспорте, стало быть, и речи нет.
Беду свою я поведал другу‑барселонцу. Он предложил тайком отвезти меня на своем автомобиле к границе и помочь перейти ее. Я оставил чемоданы в гостинице на попечение камердинера, и в тот же вечер мы с моим барселонцем оказались в небольшом горном селении Пуигсерда. Ночью заснеженными тропками, по колено в снегу, мы дошли до границы, и пересек я ее преспокойно.
На рассвете я пришел в Фон‑Раме. После ночной ходьбы в горах я валился с ног, однако ж забыл всякую усталость, увидав, как прекрасен снег в лучах восходящего солнца.
Первым делом позвонил я Ирине и успокоил ее. Просил немедленно прислать мне Каталея со сменой одежды и сказал, что скоро буду.
Каталей приехал мрачнее тучи. Рассказал он о том, что случилось в мое отсутствие. С Яковлевым было все ясно. Ясно было и то, что не он один в деле.
Ирина встречала меня на вокзале с давнишним нашим другом князем Михаилом Горчаковым. На обоих лица не было. Яковлев, сообщили они, едва услышал о моем возвращении, скрылся бесследно. Особа, пославшая меня в Испанию, уехала в Америку.
Я, однако, знал, что Яковлев не прохвост, а просто безвольный человек. Потом, три года спустя, он явился с повинной, и я не удивился, узнав от него, что во всем этом деле он был только пешкой.
Ирина от всех переживаний похудела и заработала нервное истощение. Я мучился, что частично сам в том виноват, к тому ж было больно столкнуться с предательством. Случилось это не в первый раз и, понятно, не в последний, но не доверять – не в характере моем, да и не в принципах. Одних недоверием оскорбляешь, других – искушаешь. За доверие свое я уж достаточно поплатился, но правилам своим не изменил.
Требовалось срочно найти Яковлеву замену и навести порядок в делах. Знал я некоего Полунина Аркадия. Генерал Врангель говорил, что человек он на редкость порядочный и сообразительный. Ему‑то я все и поручил. Перво‑наперво он занялся таинственной «испанской» историей. Благодаря своим политическим связям выяснил все в два счета. Бриан провел расследование и установил, что имя мое никоим образом не было связано с делом о венгерских купюрах и никаких секретарей министр внутренних дел ко мне не посылал. Все оказалось липой. Хотели удалить меня из Парижа, чтобы легче устроить наше разорение.
Найти поверенного было только полдела. Требовались деньги – спастись от разорения и вернуть заложенные брильянты. Один богатый грек по фамилии Валиано прежде говорил мне, что я всегда могу на него рассчитывать. Полный надежд, позвонил я в дверь его особняка на авеню дю Буа. И мне, полагавшему, что я спасен уже, привратник сказал: «Господин Валиано позавчера умер».
Стараниями Полунина мы кое‑как еще держались. Он костьми ложился, чтобы исправить положение. Но когда казалось, сделать уж больше ничего нельзя, все вдруг исправлялось само собой. Так получилось и с домом «Ирфе». Был конец месяца. Надо было платить по счетам, в кассе – шаром покати. Утром я пришел на улицу Дюфо без гроша, но с верой в судьбу. В одиннадцать милая моя Вандербильт, как вихрь, ворвалась в контору. Только что из Нью‑Йорка – и первая мысль ее об «Ирфе». Узнав, что вот‑вот разразится катастрофа, она обратилась к директрисе, мадам Бартон, и получила объяснения. «Господи, Феликс, – вскричала она, – что же вы мне не написали? Сколько вам нужно?» Она достала чековую книжку, вырвала листок и вписала сказанную мной сумму.
Слухи о наших трудностях дошли до мадам Хуби. Она предложила купить у нас булонский дом, а нам поселиться во флигеле с театром. Перспектива была не из лучших. Мало радости иметь Биби под носом и терпеть ее деспотизм. Но выбирать теперь не приходилось. Поступили мы разумно, но лишились наших многочисленных гостей‑постояльцев. Они, впрочем, поняли и не обиделись. Дом быстро опустел. Супруги Хуби поселились в большом здании, а нам оставили во флигеле квартиру над театром.
Пока мы боролись с разорением, получил я письмо от одного венского прорицателя с предложением услуг.
Не впервые получал я письма подобного рода. Колдуны и оккультисты, углядев в моем прошлом некую злую силу, похвалялись, что победят ее, и навязывались мне в охранители. До сих пор письма ни малейшего интереса не представляли, не стоило даже и отвечать. Не то с венским ясновидящим. Он очень точно описал мой характер. Даже привел подробности некоторых моих жизненных обстоятельств, известные мне одному. Это поразило меня. Я написал ясновидцу, что охотно повидаюсь с ним, когда он приедет в Париж.
Вскоре известил он меня о приезде. Придя на встречу с ним, я увидел перед собой истощенное существо с бескровным лицом и блестевшими странно глазами. Он был в черном, что усиливало зловещий вид его. В руке держал длинную эбеновую трость с серебряным набалдашником, крюком, как епископский посох. Было в нем что‑то и святое, и дьявольское. Привлекал он меня мало, но любопытство внушал, так что я пригласил его к нам в Булонь на ужин.
Водка, которой я потчевал предсказателя судьбы, пришлась ему по вкусу, и он тотчас потерял всякую сдержанность. Обратясь поочередно к каждому, объявил он им вещи крайне нескромные, то, что всяк предпочел бы держать про себя. «Жена твоя спит с французским офицером. От него и ребенок твой», – сказал он одному нашему другу. А бедняга мой лакей, который и вовсе его ни о чем не спрашивал, извещен был, что подхватил сифилис. Закончив вещать, вещун разрыдался и покинул нас, на прощанье, однако ж, поцеловав нам руки и благословив всех.
С его уходом тяжкое впечатление, им произведенное, не рассеялось. Долго потом было нам всем не по себе. Ирина ж и вовсе слышать о нем не могла.
Тем временем мадам Хуби, страстно интересовавшаяся всем, что у нас происходит, узнала о нашем госте и решительно потребовала привести венского мага и к ней. Маг отказал столь же решительно. Тогда Биби попросила сводить ее к нему, и я неосторожно согласился. Остановив автомобиль у гостиницы, где проживал кудесник, Биби послала меня к нему просить выйти к машине или подойти к окну поговорить с ней. Долго я его уговаривал. Наконец уговорил. Но Биби, когда подошел он к окну, стала осыпать его такой непристойной бранью, какой он, верно, в жизни не слышал. «Сучий потрох» и «венская сосиска» было самым безобидным. Прохожие останавливались. Вскоре у гостиницы собралась толпа. Насилу угомонил и увез я Биби. А прорицатель обиделся насмерть, обвинив во всем меня. Не успев начаться, сношения наши кончились. А все ж, признаюсь, советы его оказались хороши. Думаю, он и впрямь желал мне добра. Верно, был он из тех полубезумцев, каких коллекционировал я всю жизнь. По слухам, уверял сей чудак, что он побочный сын моего отца и одной из великих княгинь.
Однажды днем, вскоре после моего возвращения из Испании, явился ко мне высокий молодой человек спортивного вида. Сказал, что он кузен мой, граф Фульк де Ларенти‑Толозан, офицер авиации. Я действительно помнил его малым ребенком, но с тех пор потерял из виду, да, впрочем, и не знал, что меж нами родство.
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 86 | Нарушение авторских прав