Рыцарское колесо 2 страница. – На улице, дышал воздухом, – спокойно ответил Соларин

– На улице, дышал воздухом, – спокойно ответил Соларин. – Здесь вам не Россия. В Нью‑Йорке люди ходят гулять, не уведомляя перед этим власти о своих перемещениях. Вы думали, я собираюсь перебежать?

Гоголь не ответил на улыбку Соларина.

– Бродский не в духе.

Он нервно огляделся вокруг. В фойе никого не было, только на другом конце помещения пила чай какая‑то старуха.

– Германолд уведомил нас этим утром, что турнир, возможно, перенесут до окончания расследования смерти Фиске. У Фиске была сломана шея.

– Я знаю, – сказал Соларин.

Он взял Гоголя под локоть и повел к столику, где остывал чай. Там Соларин кивком показал телохранителю, чтобы тот садился и допивал чай.

– Я ведь видел тело. Вы что, забыли?

– В этом‑то и проблема, – сказал Гоголь. – Вы были с ним наедине незадолго до того, как все случилось. Это плохо. Мьт не должны были привлекать к себе внимание. Если начнется расследование, вас наверняка начнут допрашивать.

– Это мои трудности. Вам‑то чего переживать? – спросил Соларин.

Гоголь взял кусок сахара, зажал его между зубами, а потом принялся цедить через него чай.

Старуха, сидевшая в конце фойе, встала из‑за стола и направилась к их столику. Она была одета во все черное и двигалась с трудом, опираясь на палку. Гоголь взглянул на нее.

– Извините, – вежливо сказала она, подойдя к мужчинам. – Боюсь, мне не подали сахарина к чаю, а сахар мне нельзя. Нет могли бы вы, джентльмены, поделиться со мной?

– Конечно, – сказал Соларин.

Взяв сахарницу с подноса Гоголя, он достал несколько розовых пакетиков и вручил их пожилой женщине. Она тепло поблагодарила его и отошла от стола.

– О нет…– простонал Гоголь, глядя на лифты. Бродский шагал через комнату, прокладывая путь мимо столиков и цветастых кресел.

– Я должен был отвести вас к нему сразу, как только вы пришли, – вполголоса сказал Соларину телохранитель.

Он вскочил, чуть не свернув поднос. Соларин остался сидеть.

Бродский был высоким мужчиной с хорошо развитой мускулатурой и загорелым лицом. В темно‑синем деловом костюме в тонкую полоску и шелковом галстуке он выглядел как европеец‑бизнесмен. Бродский подошел к столу, двигаясь уверенно и напористо, словно прибыл на деловые переговоры. Остановившись перед Солариным, он протянул ему руку. Соларин пожал ее, не вставая. Бродский сел рядом.

– Я доложил секретарю о вашем исчезновении, – начал он.

– Но я ведь не исчез, а просто вышел прогуляться.

– По магазинам, да? – усмехнулся Бродский. – Милый портфельчик. Где вы его купили? – спросил он, указывая на портфель, стоявший на полу за креслом Соларина.

Гоголь его даже не заметил.

– Итальянская кожа, – продолжал Бродский. – То, что нужно советскому шахматисту, – добавил он с сарказмом. – Не возражаете, если я загляну внутрь?

Соларин пожал плечами. Бродский положил портфель на Колени, открыл и принялся исследовать его содержимое.

– Да, кстати, кто была эта старуха, которая отошла от стола когда я появился?

– Просто какая‑то старая леди, – сказал Гоголь. – Просила отсыпать ей сахарина.

– Не так уж он был ей и нужен, – проворчал Бродский, копаясь в бумагах. – Она ушла сразу, как только я появился.

Гоголь посмотрел в ту сторону, где сидела женщина. Она ушла, и на столике осталась одинокая чашка.

Бродский положил бумаги обратно в портфель и вернул его Соларину. Затем он со вздохом взглянул на Гоголя.

– Гоголь, ты кретин, – обыденным тоном, словно речь шла о погоде, констатировал он.–Наш драгоценный гроссмейстер трижды обвел тебя вокруг пальца. Сначала – когда допрашивал Фиске незадолго до его смерти. Затем – когда вышел, чтобы забрать этот портфель, в котором теперь ничего нет, кроме пустого блокнота, нескольких пачек чистой бумаги и двух книг по нефтяной промышленности. Очевидно, все ценное оттуда уже изъяли. А минуту назад он под самым твоим носом передал эти записи агенту, прямо здесь, в фойе.

Гоголь покраснел и поставил на стол свою чашку.

– Но уверяю вас…

– Не нужны мне твои заверения, – отрывисто бросил Бродский и повернулся к Соларину. – Секретарь сказал, что мы должны установить контакт в течение двадцати четырех часов, или нас отзовут в Россию. Если этот турнир отменят, наша легенда полетит к чертям. Рисковать нельзя. Вряд ли нам, поверят, если мы скажем, что решили задержаться в Нью‑Йорке, чтобы походить по магазинам и купить портфели из итальянской кожи, – усмехнулся он. – У вас двадцать четыре часа, гроссмейстер, чтобы выйти на вашего человека.

Соларин посмотрел Бродскому прямо в глаза. Затем холодно улыбнулся.

– Можете доложить секретарю, уважаемый, что я уже получил нужные сведения, – сказал он.

Человек из КГБ молча ждал, что Соларин продолжит. Когда тот больше ничего не сказал, Бродский вкрадчиво поторопил его:

– Ну же? Не томите нас неизвестностью.

Соларин посмотрел на портфель у него на коленях. Потом на самого Бродского. Лицо шахматиста напоминало бесстрастную маску.

– Фигуры в Алжире, – сказал он.

К полудню я вся была на нервах. За это время я предприняла еще несколько попыток дозвониться до Нима, но тщетно. Мертвое тело Сола, лежащее на плите, постоянно стояло у меня перед глазами. Я вся извелась, ломая голову над тем, что означают последние зловещие события и как они связаны между собой.

Я сидела взаперти в своем офисе в «Кон Эдисон», окна которого выходили на здание ООН, слушала новости и смотрела, не появятся ли на площади полицейские машины, когда тело обнаружат. Однако ничего подобного не происходило.

Я позвонила Лили, но не застала ее. В офисе Гарри мне объяснили, что он уехал в Буффало проследить, чтобы при погрузке не попортили меха, и не вернется до поздней ночи. Я думала о том, чтобы позвонить в полицию и, не называя себя, сообщить о теле Сола, но они и так скоро должны были обнаружить его. Сколько может труп пролежать незамеченным в здании ООН?

Сразу после полудня я послала свою секретаршу за сэндвичами. Когда позвонил телефон, я ответила. Это был мой босс Лайл. Его радостный голос вызвал у меня отвращение.

– Пришли твои билеты и маршрут следования, Велис, – сказал он. – В парижском офисе тебя будут ждать в следующий понедельник. Переночуешь там, а утром отправишься в Алжир. Твои билеты и документы сегодня доставят к тебе на квартиру. Итак, все в порядке?

Я сказала ему, что все просто прекрасно.

– Что‑то у тебя голос не слишком радостный, Велис. Неужели поездка на черный континент тебя не прельщает?

– Напротив, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне. – Мне как раз не помешает сменить обстановку. Нью‑Йорк начинает действовать мне на нервы.

– Тогда отлично. Счастливого пути, Велис. Не говори, что я не предупреждал тебя.

Разговор прервался. Спустя несколько минут пришла секретарша с сэндвичами и молоком. Я закрыла дверь и попыталась поесть, но мне кусок в горло не лез. Сосредоточиться на книгах по истории нефтяного бизнеса тоже не удавалось. Я сидела и тупо смотрела на стол.

Около трех часов в дверь постучала секретарша. Она принесла мой портфель.

– Его передал охраннику какой‑то мужчина, – сказала она. – С портфелем он оставил записку.

Дрожащей рукой я взяла конверт и, дождавшись, пока секретарша выйдет, нашарила в столе нож для бумаг, вскрыла конверт и вытащила записку.

«Мне пришлось поместить твои бумаги в другое место, – говорилось в ней. – Пожалуйста, не ходи домой одна».

Письмо не было подписано, но «обнадеживающий» тон не оставлял сомнений в авторстве. Я отложила записку и открыла портфель – все было на месте, кроме, конечно же, моих записей о Соларине.

В половине седьмого вечера я все еще сидела в офисе. За дверью моего кабинета стучала на пишущей машинке секретарша. Кроме нас, почти все уже покинули здание. Я завалила секретаршу работой, чтобы не оставаться одной. Однако как мне попасть домой, я пока не имела ни малейшего представления. Я жила неподалеку, поэтому вызывать такси было глупо.

Пришел уборщик. Он как раз вытряхивал пепельницу в корзину для мусора, когда зазвонил телефон. Я чуть не уронила его со стола, торопясь взять трубку.

– Что, засиделась на работе? – произнес хорошо знакомый голос.

Я чуть не расплакалась от облегчения.

– Если это сестра Ним, – сказала я, с трудом сдерживая эмоции, – то, боюсь, вы позвонили слишком поздно. Я только что упаковала свои вещи. Теперь я полноправный член общества Христовых невест.

– Какая жалость и какая потеря, – бодро сказал Ним.

– Как это ты догадался искать меня здесь так поздно? – спросила я.

– Где же еще искать такого преданного и самоотверженного работника зимним вечером? – усмехнулся он. – Ты – одна из самых завзятых сверхурочников в мире. Как поживаешь, дорогая? Я слышал, ты пыталась связаться со мной.

Прежде чем ответить ему, я подождала, пока уборщик не выйдет.

– Боюсь, у меня серьезные неприятности…– начала я.

– Естественно. У тебя всегда неприятности, – невозмутимо заявил Ним. – Это и придает тебе шарма в моих глазах. Мой разум притупляется, когда долгое время не происходит ничего непредвиденного.

Я посмотрела на спину секретарши, маячившую за стеклянной дверью кабинета.

– У меня очень большие неприятности, – прошипела я в трубку. – За последние два дня два человека были убиты практически у меня под носом! Меня предупредили, что это как‑то связано с тем, что я пришла на шахматный турнир…

– Ух ты! – присвистнул Ним. – Что ты делаешь, говоришь через носовой платок? Я едва слышу тебя. Предупреждали о чем? Повтори!

– Предсказательница предвидела, что меня подстерегает опасность, – сказала я ему. – И теперь это случилось. Эти убийства…

– Моя дорогая Кэт! – рассмеялся Ним. – Ты поверила гадалке?

– Она не единственная, – сказала я, вонзая ногти в ладонь. – Ты слышал об Александре Соларине?

Ним помолчал немного.

– О шахматисте? – спросил он наконец.

– Он один из тех, кто сказал мне…– начала я слабым голосом, сознавая, что все это звучит слишком фантастично, чтобы поверить.

– Откуда ты знаешь Соларина? – перебил меня Ним.

– Вчера я была на шахматном матче. Он подошел ко мне и сказал, что я в опасности. Он очень настаивал на этом.

– Может, он перепутал тебя с кем‑то? – спросил Ним. Но теперь его голос звучал глухо, словно Ладислав погрузился в размышления.

Возможно, – признала я. – Но сегодня утром в здании ООН он повторил все предельно ясно.

Один момент, – перебил Ним. – Кажется, я понял, в чем проблема. Предсказатели и русские шахматисты преследуют тебя, нашептывая в уши таинственные предостережения. Прямо из воздуха появляются трупы. Что ты сегодня ела?

– Хм… Сэндвич и немного молока.

– Яркий пример паранойи на почве недоедания, – бодро сказал Ним. – Собирай вещи. Встречаемся через пять минут внизу, в моей машине. Мы поедим нормальной пищи, и все твои фантазии быстро исчезнут.

– Это не фантазии, – сказала я.

Какое облегчение, что Ним решил проводить меня! Теперь я попаду домой без приключений.

– Я в этом специалист, – парировал он, – Кстати, с того места, где я стою, ты выглядишь слишком худой. Но красный костюм тебе очень идет.

Я огляделась. Затем посмотрела в окно, в темноту улицы перед зданием ООН. Уличные фонари только что зажглись, но большая часть улицы была в тени. Я заметила около таксофона на автобусной остановке темную фигуру. Фигура подняла руку.

– К слову сказать, дорогая, – сказал голос Нима по телефону, – если ты так боишься за свою жизнь, лучше тебе не мелькать в освещенных окнах после наступления темноты. Это просто совет, разумеется.

И он повесил трубку.

Темно‑зеленый «морган» Нима стоял перед офисом «Кон Эдисон», Я выбежала из здания и запрыгнула на пассажирское место, которое в этом автомобиле было слева от водительского. Сиденья в машине были старые, обшивка деревянная, сквозь щели в полу была видна мостовая.

На Ниме были потертые джинсы, дорогая приталенная куртка из итальянской кожи и белый шелковый шарф с бахромой.

Когда машина набрала скорость, его волосы цвета меди растрепал ветер. Интересно, почему среди моих знакомых так много людей, которые любят ездить зимой в открытых кабриолетах с опущенным верхом? Ним вел машину, а теплый свет уличных фонарей отсвечивал в его волосах золотыми искрами.

– Заедем к тебе домой, тебе надо переодеться во что‑нибудь теплое, – сказал мой друг. – Если хочешь, я пойду первым, чтобы осмотреться.

Глаза Нима по странному капризу природы были разного цвета: один – карий, другой – голубой, У меня всегда создавалось впечатление, что он одновременно смотрит сквозь меня и на меня. Не могу сказать, чтобы это ощущение мне нравилось.

Мы остановились перед моим домом, Ним вышел и поздоровался с Босуэллом, сунув ему в руку двадцатидолларовую бумажку.

– Мы всего на несколько минут, старина, – сказал Ним. – Не мог бы ты присмотреть за машиной, пока мы не вернемся? Она для меня что‑то вроде фамильной реликвии.

– Конечно, сэр, – услужливо сказал Босуэлл. Проклятие, он даже обошел вокруг и помог мне выйти.

Удивительно, что делают с людьми деньги!

Я забрала на столе дежурного письмо. В конверте от «Фулбрайт Кон» были билеты. Мы с Нимом вошли в лифт и поехали наверх.

Ним осмотрел мою дверь и сказал, что больше осматривать нечего. Если кто и заходил в мою квартиру, то сделал это с помощью ключа. Как в большинстве квартир Нью‑Йорка, моя дверь была сделана из стали двухдюймовой толщины, на ней стояли двойные запоры.

Ним проводил меня из прихожей в гостиную.

– Полагаю, горничная раз в месяц творит здесь чудеса, – прокомментировал он. – Как лицо, привлеченное в качестве детектива, я не могу придумать иной причины, по которой ты развела здесь столько пыли и памятных безделушек.

Он сдул облачко пыли со стопки книг, взял одну и переливал ее.

Я погрузилась в гардеробную и извлекла оттуда вельветоне брюки цвета хаки и ирландский рыбацкий свитер из некрашеной шерсти.

– Ты играешь на этой штуке? – спросил он из спальни. – заметил, что клавиши чистые.

– Я училась в музыкальном колледже, – крикнула я в сторону спальни. – Из музыкантов получаются лучшие компьютерщики. Лучше, чем из инженеров и физиков, вместе взятых.

Насколько я знала, у Нима были степени инженера и физика. В гостиной стояла тишина, пока я переодевалась. Когда я босиком вернулась в холл, Ним стоял в центре комнаты и внимательно рассматривал мужчину на велосипеде, изображенного на картине, которую я поставила на пол и повернула к стене.

– Осторожно, – сказала я ему. – Она еще не высохла.

– Это ты нарисовала? – спросил он, продолжая рассматривать картину.

– Это она ввергла меня в неприятности, – объяснила я. – Я нарисовала картину, потом увидела мужчину, который выглядел точно так, как человек на картине. И пошла за ним…

– Что?!

Ним резко обернулся и взглянул на меня.

Я села на скамейку возле рояля и принялась рассказывать свою историю, начав с прибытия Лили с Кариокой. Неужели это было только вчера? На этот раз Ним меня не перебивал. Время от времени он поглядывал на картину, а потом снова смотрел на меня. Я рассказала ему о предсказательнице, и о моей поездке в отель «Пятая авеню» прошлым вечером, и о том, как обнаружила, что гадалки не существует в природе. Когда я закончила, Ним стоял и о чем‑то думал. Я встала и пошла в гардеробную, выискала там старые кроссовки и жакет горохового цвета и стала натягивать кроссовки, заправляя низ брюк внутрь.

– Если ты не возражаешь, – задумчиво сказал Ним, – я бы хотел забрать этот рисунок на несколько дней.

Он снял картину и осторожно ухватил ее за подрамник.

– У тебя сохранилось стихотворение от предсказательницы?

– Где‑то здесь, – сказала я, показывая на беспорядок.

– Давай взглянем, – предложил он.

Я вздохнула и стала шарить в гардеробной по карманам. Понадобилось около десяти минут, но в конце концов я откопала в недрах корзины для грязного белья салфетку, на которой Ллуэллин записал предсказание.

Ним взял салфетку из моих рук и сунул в карман. Подняв с пола не высохшую еще картину, он положил свободную руку мне на плечо, и мы пошли к двери.

– Не волнуйся насчет картины, – сказал он в прихожей. – Я верну ее через неделю.

– Можешь оставить ее себе, – сказала я. – В пятницу приедут грузчики паковать мои вещи. Вообще‑то сначала я стала вызванивать тебя из‑за этого. Я уезжаю из страны где‑то на год или около того. Моя компания отправляет меня по делам за границу.

– Шайка продажных ублюдков, – проворчал Ним. – Куда они тебя посылают?

– В Алжир, – сказала я, когда мы добрались до двери. Ним замер и взглянул на меня. Затем он принялся смеяться.

– Детка, дорогая, – сказал он, – ты никогда не перестанешь удивлять меня. Ты больше часа загружала меня сказками об убийствах, увечьях, тайнах и заговорах. Забыла только упомянуть о самом главном.

Я не понимала, что его так развеселило.

– Об Алжире? – спросила я. – Как это связано?

– Скажи‑ка, – Ним взял меня рукой за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза, – слышала ли ты когда‑нибудь о шахматах Монглана?

Проход коня

Рыцарь: Ты играешь в шахматы, верно?

Смерть: Как ты узнал?

Рыцарь: Видел на картинах и слышал в балладах.

Смерть: Да, я действительно довольно хороший игрок.

Рыцарь: Но ты не можешь быть лучше меня.

Ингмар Бергман. Седьмая печать

Туннель в центре города был почти пуст. Было уже около половины восьмого вечера, шум мотора «моргана» эхом отдавался от стен.

– Я думала, мы едем обедать! – громко сказала я, пытаясь перекричать этот рев.

– Мы и едем, – загадочно ответил Ним. – Ко мне на Лонг‑Айленд. Я практически являюсь почтенным тамошним фермером. Хотя в это время года урожая не бывает.

– У тебя ферма на Лонг‑Айленде? – спросила я.

Почему‑то мне было трудно представить себе, что Ним где‑то живет. Мне всегда казалось, что он появляется из ниоткуда и исчезает в никуда, словно привидение.

– Конечно, – сказал он, глядя на меня своими разноцветными глазами. – Хотя ты – единственная, кто может засвидетельствовать это. Я тщательно охраняю свою частную жизнь, как тебе известно. Я планирую самолично приготовить для тебя ужин. После того как мы поужинаем, ты можешь остаться у меня на ночь.

– Постой‑ка минутку…

– Попробую убедить тебя путем логических рассуждений, – сказал он. – Ты только что объяснила мне, что находишься в опасности. За последние сорок восемь часов ты видела убитыми двух мужчин и беспокоишься, что каким‑то образом замешана во все это. Ты что, серьезно намерена провести ночь одна в своей квартире?

– Утром мне надо на работу, – слабо попыталась возразить я.

– Ты туда не пойдешь, – отрезал Ним. – И вообще будешь держаться подальше от своих излюбленных мест, пока мы во всем не разберемся. У меня есть что сказать по этому поводу.

Автомобиль несся по просторам пригорода, ветер свистел вокруг нас, я куталась в плед и слушала Нима.

– Сперва я расскажу тебе о шахматах Монглана, – начал он– Это очень долгая история, но достоверно проследить ее можно только до того времени, когда они достались королю Карлу Великому…

– О! – сказала я, выпрямляясь. – Я слышала о них, но не знала названия. Дядя Лили Рэд, Ллуэллин, рассказал мне об этом, когда услышал, что я еду в Алжир. Он сказал, что попросит привезти ему несколько фигурок.

– Еще бы он не попросил! – рассмеялся Ним. – Они очень редки и приносят удачу. Большинство людей не верит даже в то, что они существуют. Откуда Ллуэллин узнал о них? И почему решил, будто они в Алжире?

Голос Нима звучал беспечно, но я видела, что он напряженно ждет моего ответа.

– Ллуэллин – антиквар, – объяснила я. – У него есть клиент, который хочет собрать эти фигурки любой ценой. У них есть выход на человека в Алжире, который знает, где фигуры.

– Сильно в этом сомневаюсь, – сказал Ним. – Легенда гласит, что они были надежно спрятаны больше века тому назад, а до того не ходили по рукам более тысячи лет.

Пока мы ехали сквозь тьму ночи, Ним поведал мне загадочную историю о мавританских королях и французских монахинях, О сверхъестественной силе, которую веками разыскивали те, кто понял природу власти. И о том, как в конце концов шахматы исчезли, чтобы больше не появляться. Считается, сообщил Ним, что они спрятаны где‑то в Алжире. Однако откуда возникло такое предположение, он не сказал.

К тому времени, когда он завершил свою невероятную историю, автомобиль уже мчался сквозь густые заросли деревьев и дорога шла под уклон. Когда же мы выехали на подъем, то молочно‑белую луну, висевшую над черным морем.

Я услышала уханье перекликавшихся в лесу сов. Оказывается, мы проделали довольно большой путь от Нью‑Йорка.

– Хорошо, – вздохнула я, высовывая нос из‑под пледа. – Я уже сказала Ллуэллину, что не буду с этим связываться, что он сошел с ума, если решил, что я попытаюсь вывезти контрабандой шахматную фигуру, сделанную из золота, со всеми этими бриллиантами и рубинами…

Автомобиль резко занесло, и мы чуть не свалились в море. Ним сбросил скорость и выровнял машину.

– У него была фигура? – спросил он. – Он показывал ее тебе?

– Конечно нет, – сказала я. Господи, да что происходит? – Ты же сам говорил, что они были утеряны сто лет назад. Он показал мне фото статуэтки из слоновой кости, которая была похожа на шахматную фигуру. Она находится в парижской Национальной библиотеке, кажется.

– Понятно, – сказал Ним, немного успокоившись.

– Я не понимаю, как это все связано с Солариным и людьми, которых убили, – сказала я.

– Я объясню, – сказал Ним. – Но сперва поклянись никому об этом не рассказывать.

– То же самое говорил и Ллуэллин. Ним недовольно покосился на меня.

– Возможно, ты будешь более осмотрительной, когда я объясню, что причина, по которой Соларин связался с тобой, причина, из‑за которой тебе угрожает опасность, – это шахматные фигуры. Те самые.

– Не может быть! – заявила я. – Я никогда даже не слышала о них. И до сих пор практически ничего не знаю. Я не имею никакого отношения к этой дурацкой игре.

Машина ехала вдоль погруженного во тьму берега моря.

– Но возможно, кто‑то считает иначе, – сухо проговорил Ним.

После пологого поворота море осталось позади. Теперь по обе стороны дороги тянулись ухоженные живые изгороди, за которыми простирались обширные частные владения. Время от времени в свете луны мелькали огромные особняки и укрытые снегом лужайки перед ними. В ближайших пригородах Нью‑Йорка я никогда не видела подобных имений. Они напомнили мне о книгах Скотта Фицджеральда.

Ним рассказывал мне о Соларине.

– Я знаю только то, о чем писали в шахматных журналах. Александр Соларин, двадцати шести лет, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вырос в Крыму, в лоне цивилизации, но в раннем возрасте никаких признаков цивилизованности не проявлял. Он был сиротой, воспитывался в приюте. В возрасте девяти или десяти лет он наголову разбил мастера‑шахматиста. В шахматы играл с четырех лет, его научили рыбаки‑черноморцы. После победы его сразу же взяли в шахматную секцию при Дворце пионеров.

Я знала, что это значит. Дворец юных пионеров был всего лишь воспитательной организацией в стране, которая посвятила себя поиску шахматных гениев. В России шахматы – не просто национальный спорт, это отражение мировой политики, самая высокоинтеллектуальная игра в истории. Русские считали, что длительная гегемония в шахматах подтверждает их интеллектуальное превосходство.

– Так. Если Соларин обучался во Дворце пионеров, это означает, что он прошел мощную идеологическую обработку? – предположила я.

– Должно означать, – уточнил Ним.

Автомобиль снова свернул к морю. Брызги волн долетали до дороги, на которой лежал толстый слой песка. Наконец она уперлась в большие двустворчатые ворота, обитые железом. Ним нажал несколько кнопок на пульте, и ворота стали открываться. Мы въехали во владения Снежной Королевы: густые джунгли запущенного сада и гигантские сугробы.

– На самом же деле, – говорил Ним, – Соларин отказался нарочно проигрывать определенным шахматистам. Это жесткое правило политкорректности среди русских на турнирах. Оно постоянно подвергается критике, но русских это не останавливает.

Дорога не была разъезжена, похоже было, что в последнее сюда не въезжала ни одна машина. Кроны деревьев сплелись над головой, образуя подобие церковных сводов, и скрывали от глаз сад. Машина подъехала к круглому газону с фонтаном в центре. Перед нами в свете луны серебрился дом. Он был огромным, с большими фронтонами и множеством печных труб.

– И потому, – Ним заглушил мотор, – наш друг мистер Соларин пошел учиться физике, а шахматы забросил. За последние шесть лет он нигде не был основным претендентом, если не считать одного случайного турнира.

Ним помог мне выйти из машины, захватил картину, и мы подошли к парадной двери. Он достал ключ и отпер замок.

Мы очутились в огромной прихожей. Засияла большая хрустальная люстра. Пол в прихожей и в комнатах, которые выходили в нее, был сделан из вырезанных вручную сланцевых плит, отполированных таким образом, что они были похожи на мраморные. В доме было так холодно, что я видела собственное дыхание; на стыках плиток пола образовались ледяные прожилки. Через анфиладу темных комнат Ним провел меня на кухню, которая располагалась в задней части дома. Какое это было чудесное место! На стенах и потолке сохранились старинные газовые светильники. Поставив на пол картину, Ним зажег рожки на стенах, и они осветили все вокруг уютным золотым светом.

Кухня тоже поражала своими размерами – тридцать на пятьдесят футов. Одна из стен представляла собой французское окно, выходившее на заснеженную лужайку. У противоположной стены располагались плиты с духовыми шкафами, такие огромные, что на них можно было приготовить еды на сотню человек. Возможно, плиты топились дровами. С противоположной стороны был сложен гигантский камин, который занимал всю внутреннюю стену. Перед ним стоял круглый дубовый стол на восемь‑десять человек, с поверхностью, сплошь изрезанной за годы использования. В разных частях кухни были расставлены несколько наборов удобных стульев и мягкие диванчики, застеленные пестрым ситцем.

Ним подошел к поленнице, сложенной рядом с камином, и споро наколол лучины на растопку с двух‑трех больших поленьев. Прошло несколько минут, и комната осветилась мягким теплым сиянием. Я сняла ботинки и свернулась на софе, Ним в это время откупорил бутылку хереса. Он подал мне бокал и плеснул немного в свой, затем уселся рядом со мной. Я стянула с себя пальто, и мы с ним чокнулись бокалами.

– За шахматы Монглана и приключения, которые тебя ждут,–с улыбкой провозгласил Ним и сделал глоток.

– М‑м‑м… Превосходный херес, – похвалила я.

– Это амонтильядо, – пояснил он, крутя в руке бокал. – Кое‑кто был живьем замурован в стене из‑за того, что умел отличать амонтильядо от хереса[16].

– Я надеюсь, это не то приключение, которое ты приготовил для меня, – сказала я. – Мне действительно надо завтра быть на работе.

– «Я умер за красоту, я погиб за правду», – процитировал Ним. – Каждый верит, что у него есть то, за что можно умереть. Но я никогда не встречал человека, который бы рисковал жизнью из‑за совершенно ненужной работы в «Кон Эдисон».

– Теперь ты пытаешься меня запугать.

– Вовсе нет, – сказал Ним, скидывая свою кожаную куртку и шелковый шарф.

Под курткой оказался яркий красный свитер, который восхитительно шел к его бронзовой шевелюре. Ним вытянул ноги.

– Однако если бы таинственный незнакомец подошел ко мне в пустой комнате здания ООН, я бы не стал отмахиваться от этого происшествия. Особенно если за его предостережением сразу же последовали безвременные кончины других.

– Как ты думаешь, почему Соларин выбрал меня? – спросила я.

– Я надеялся, что ты сама объяснишь мне это, – сказал Ним, расслабленно потягивая херес и глядя на огонь в камине.

– А как насчет этой секретной формулы, про которую он заявил в Испании? – предположила я.

Отвлекающий маневр, – сказал Ним. – Считают, что Соларин помешан на математических играх. Он изобрел новую формулу прохода коня и ставит на нее, готовый отдать ее тому, кто победит его. Ты знаешь, что такое проход коня? – добавил он, заметив мой непонимающий взгляд. Я покачала головой.

– Это математическая головоломка. Надо пройти всю доску восемь на восемь, не пропуская ни одной клетки, обычным ходом коня: две клетки по горизонтали, одна по вертикали или наоборот. Веками математики пытались вывести формулу, чтобы это проделать. Эйлер предложил новый вариант, и то же сделал Бенджамин Франклин. Вариант Франклина называют еще закрытым, поскольку в конце пути конь оказывается в той же клетке, с которой начал.

Ним встал, подошел к плите и принялся греметь кастрюлями и сковородами, зажигая горелки. При этом он продолжал говорить:

– Итальянские журналисты в Испании решили, что Соларин, возможно, скрывает еще одну формулу прохода коня. Соларин любит неоднозначные высказывания. Зная, что он был физиком, журналисты мгновенно пришли к выводу, что для прессы это представляет интерес.

Дата добавления: 2015-12-07