Позиционный: термин, относящийся к ходу, маневру или стилю игры, преследующему скорее стратегические, нежели тактические цели. Таким образом, позиционный ход, как правило, является спокойным ходом.
Спокойный ход: не приводит к обмену фигурами или их захвату и не содержит прямой угрозы. Вполне очевидно, что такой ход предоставляет черным наибольшую свободу действий.
Эдвард Р. Брас. Иллюстрированный словарь шахматной игры
Где‑то звонил телефон. Я подняла голову и огляделась. Мне понадобилось какое‑то время, чтобы сообразить, что я все еще нахожусь в вычислительном центре «Пан‑Американ». По‑прежнему был канун Нового года, настенные часы в дальнем конце комнаты показывали четверть двенадцатого. Я удивилась, почему никто не снимает трубку.
Я оглядела центр – огромный зал с белым подвесным потолком. Над квадратными плитами потолка, словно земляные черви в толще земли, змеились мили коаксиального кабеля. Ни движения вокруг. Как в морге.
Затем я вспомнила, что отпустила операторов на перерыв, пообещав подменить их. Однако это было несколько часов назад. Я раздраженно встала и отправилась к щиту управления, подумав, что их просьба отлучиться выглядела странной. «Ты не против, если мы отправимся в хранилище немного повязать?» – спросили они. Повязать? Я добралась до контрольной панели с распределительными щитами и консолями, откуда можно было связаться с охраной ворот и постами в здании. Нажала на светившуюся кнопку телефонной линии и заметила, что один из индикаторов горит красным светом, показывая, что закончилась лента. Я нажала другую кнопку, для связи с хранилищем, чтобы вызвать оператора на этаж, и наконец подняла телефонную трубку.
– «Пан‑Американ», ночной дежурный – сказала я, сонно протирая глаза.
– Видишь? – раздался медоточивый голосок с безошибочно узнаваемым британским акцентом. – Говорил я тебе, она будет работать! Она всегда работает.
Фраза была адресована кому‑то на другом конце провода. Затем собеседник обратился ко мне:
– Кэт, дорогая! Ты опаздываешь. Мы все тебя ждем! Уже двенадцатый час. Ты что, не помнишь, какая сегодня ночь?
– Ллуэллин, – сказала я, потягиваясь, чтобы размять затекшие руки и ноги, – я действительно не могу прийти. Мне надо сделать работу. Знаю, я обещала, но…
– Никаких «но», дорогая. В канун Нового года мы все должны узнать, что приготовила для нас судьба. Нам уже предсказали будущее, это было очень, очень забавно. Теперь твоя очередь. Меня здесь пихает Гарри, он хочет поговорить с тобой.
Я застонала и снова вызвала хранилище. Куда, в конце концов, провалились эти проклятые операторы? И какого дьявола трое здоровых мужиков собрались проводить новогоднюю ночь в темном холодном хранилище, что‑то там вывязывая?
– Дорогая, – зарокотал в трубке низкий баритон Гарри. Как всегда, мне пришлось отдернуть трубку от уха, чтобы не оглохнуть.
Гарри был моим клиентом, когда я работала в МММ, с тех пор мы оставались друзьями. Его семья удочерила меня, и Гарри каждый раз приглашал меня на благотворительные вечера, навязывая мое общество своей жене Бланш и ее брату Ллуэллину. На самом деле Гарри надеялся, что я подружусь с его дочуркой Лили, несносной девицей примерно моих лет. Черта с два он этого дождется!
– Дорогая, – продолжал Гарри, – надеюсь, ты простишь меня, я только что отправил Сола за тобой.
– Ты не должен был посылать за мной машину, Гарри! – сказала я. – Почему ты не спросил меня, прежде чем отправлять Сола в снегопад?
– Потому что ты сказала бы «нет», – веско ответил Гарри. Тут он попал в точку. – Кроме того, Сол любит покататься. Это его работа, он же шофер. За это я плачу ему, он не может пожаловаться. В любом случае ты должна быть мне благодарна.
– Я не собираюсь быть тебе благодарной, Гарри, – ответила я. – Не забывай, кто кому обязан.
Двумя годами раньше я установила для компании Гарри программу грузоперевозок, которая сделала его самым преуспевающим меховщиком не только в Нью‑Йорке, но и в Северном полушарии. «Качественные дешевые меха Гарри» могли доставить сшитую на заказ шубу хоть на край света в течение двадцати четырех часов. Я снова нажала кнопку вызова. Красный глаз индикатора по‑прежнему горел, требуя ленты. Где же операторы?
– Послушай, Гарри, – нетерпеливо сказала я, – не знаю, как ты отыскал меня, но я пришла сюда, чтобы побыть одной. Я сейчас не могу обсуждать это, но у меня проблема.
– Твоя проблема в том, что ты всегда работаешь и ты всегда одна.
– Проблема в моей компании, – возразила я. – Они хотят вовлечь меня в новый род деятельности, о котором я ничего не знаю. Они планируют отправить меня за далекие моря. Мне требуется время, чтобы все обдумать и просчитать.
– Я говорил тебе, – проревел Гарри мне в ухо, – чтобы ты не доверяла этим гоям. Лютеране‑счетоводы, только послушайте! О'кей, пусть я женился на одной из них, но я не подпускаю их к моим книгам, если ты улавливаешь, о чем я. Кэт, будь хорошей девочкой, бери пальто и спускайся. Приезжай сюда, мы выпьем и пошепчемся о твоих неурядицах. Кроме того, предсказательница невероятна. Она много лет работает здесь, но я не встречал ее прежде. Похоже, придется мне выгнать моего брокера и нанять ее.
– Ты это несерьезно! – возмутилась я.
– Разве я когда‑нибудь обманывал тебя? Послушай, она знала, что ты будешь здесь сегодня вечером. Первое, что она произнесла, приблизившись к нашему столику, было: «А где же ваша подруга, которая занимается компьютерами?» Ты можешь в это поверить?
– Боюсь, что нет, – сказала я. – Так где же вы все‑таки?
– Я и говорю тебе, дорогая. Эта дама продолжает настаивать, чтобы ты приехала сюда. Она даже сказала, что наше с тобой будущее как‑то там связано. И это еще не все. Представь, она знала, что и Лили должна быть.
– Лили не смогла прийти? – спросила я.
Признаться, я почувствовала облегчение, услышав эту новость. Но как могла Лили, единственная дочь Гарри, оставить отца в Новый год? Она должна была знать, как сильно это ранит его.
– Ох уж эти дочки, что с ними поделаешь? Мне тут срочно требуется моральная поддержка. Я сцепился со своим шурином, мы с ним весь вечер ругаемся.
– Ладно, я приеду, – сказала я ему.
– Великолепно! Я знал, что ты согласишься. Тогда лови Сола у входа, а когда приедешь сюда, попадешь в мои крепкие объятия.
Я повесила трубку, испытывая еще большую депрессию, чем прежде. Только этого мне не хватало: целый вечер слушать глупую болтовню невыносимо скучного семейства Гарри. Но самому Гарри всегда удавалось поднять мне настроение. Может, вечеринка поможет мне развеяться. Энергичной походкой я прошла через центр к двери хранилища и распахнула ее. Операторы были здесь. Они толпились вокруг маленькой стеклянной трубки, наполненной белым порошком. Операторы виновато посмотрели на меня, когда я вошла, и протянули мне стеклянную трубочку. Очевидно, под «вязанием» они имели в виду кокаин.
– Я ухожу на ночь, – сказала я им. – Как вы думаете, парни, все вместе вы сумеете засунуть ленту в компьютер или нам следует прикрыть авиалинию на сегодняшнюю ночь?
Расталкивая друг друга, они ринулись выполнять мою просьбу. Я забрала свое пальто, сумку и отправилась к лифтам.
Когда я спустилась вниз, большой черный лимузин уже стоял перед входом. Проходя через вестибюль, я увидела в окно Сола – он выскочил из машины и побежал открывать тяжелые стеклянные двери.
Это был остролицый человек с глубокими морщинами от скул до подбородка. Сола трудно было не заметить в толпе. Он был высок, много выше шести футов, то есть ростом почти с Гарри, но если Гарри был чрезвычайно упитан, то Сол был настолько же тощ. Вместе они смотрелись как вогнутое и выпуклое отражение в кривых зеркалах в комнате смеха. Униформа Сола была слегка припорошена снегом. Он подхватил меня под руку, чтобы я не поскользнулась на льду. Усадив меня на заднее сиденье лимузина, он с улыбкой спросил:
– Не смогли отказать Гарри? Ему трудно говорить «нет».
– Он просто невозможен, – согласилась я. – Не уверена, что смысл слова «нет» вообще знаком ему. Где точно проходит этот шабаш ведьм?
– В отеле «Пятая авеню», – ответил Сол, захлопнул дверь машины и отправился на водительское место.
Он завел мотор, и мы покатили по свежевыпавшему снегу.
В канун Нового года основные транспортные магистрали Нью‑Йорка заполнены почти так же, как и в будние дни. Такси и лимузины курсируют по улицам, а гуляки бродят по тротуарам в поисках очередного бара. Асфальт усыпан серпантином и конфетти, в воздухе витает праздничное настроение.
Сегодняшняя ночь не была исключением. Мы чуть не сбили нескольких развеселых горожан, которые выкатились из бара прямо под колеса нашей машины. Бутылка от шампанского вылетела из аллеи и отскочила от капота лимузина.
– Похоже, это будет тяжелая поездка, – сделала я вывод.
– Я привык к этому, – ответил Сол. – Каждый Новый год я вывожу мистера Рэда и его семью, и всегда одно и то же. За такое надо платить боевые.
– Как давно вы с Гарри? – спросила я его, когда мы покатили по Пятой авеню, мимо светящихся огнями зданий и тускло освещенных витрин магазинов.
– Двадцать пять лет, – сказал Сол. – Я начал работать у мистера Рэда еще до рождения Лили. Даже до того, как он женился.
– Вам, должно быть, нравится у него работать?
– Работа есть работа, – ответил Сол и немного погодя добавил: – Я уважаю мистера Рэда. Мы вместе пережили тяжелые времена. Помню, когда его дела шли хуже некуда, он все равно аккуратно платил мне, даже если сам оставался ни с чем. Ему нравилось иметь лимузин. Он говорил, наличие лимузина придает ему лоск.
Сол остановился на красный свет светофора, повернулся ко мне и продолжил:
– Знаете, в былые времена мы развозили меха в лимузине. Мы были первыми меховщиками в Нью‑Йорке, которые стали так делать. – В голосе Сола звучали нотки гордости. – Теперь я в основном вожу миссис Рэд и ее брата по магазинам, когда мистер Рэд во мне не нуждается. Или отвожу Лили на матчи.
Весь остаток пути до отеля мы ехали молча.
– Я так понимаю, Лили не появится сегодня вечером? – заметила я.
– Нет, – согласился Сол.
– Вот почему я ушла с работы… Что же это у нее за важные дела, которые не позволяют ей провести с отцом несколько часов в новогоднюю ночь?
– Вы знаете, что у нее за дела, – ответил Сол, останавливая машину перед отелем. Возможно, у меня разыгралось воображение, но в голосе его мне послышалась злость. – Она занята сегодня тем же, чем и всегда, – играет в шахматы.
Отель «Пятая авеню» располагался всего в нескольких кварталах от парка на Вашингтон‑сквер. Можно было разглядеть деревья, покрытые снегом, пушистым, как взбитые сливки. Словно миниатюрные горные шапки или колпачки гномов, они сгрудились вокруг массивной арки, отмечающей вход в Гринвич‑Виллидж.
В 1972 году бар в отеле еще не был переделан. Как и многие другие бары в отелях Нью‑Йорка, он так достоверно копировал деревенский постоялый двор времен Тюдоров, что нетрудно было вообразить, будто посетителей ждут перед домом лощади, а не лимузины. Большие окна, выходящие на улицу, представляли собой пестрые витражи. Ревущее пламя в большом каменном очаге освещало лица посетителей бара и бросало сквозь цветные стекла рубиновые сполохи на заснеженную улицу.
Гарри оккупировал круглый дубовый стол у окна. Мы вышли из машины, он заметил нас и помахал рукой. Гарри весь подался вперед, и его дыхание проделало в замерзшем стекле «глазок». Ллуэллин и Бланш виднелись на заднем плане. Они сидели за столом, перешептываясь друг с другом, словно два белокурых ангела Боттичелли.
Как похоже на рождественскую открытку, думала я, пока Сол помогал мне выбраться из машины. Жаркий огонь в камине, бар, переполненный людьми в праздничных нарядах, отблески пламени на лицах… Все выглядело нереальным, ненастоящим. Пока Сол отъезжал, я стояла на тротуаре и наблюдала, как искрится снег в свете уличных фонарей. Гарри тут же ринулся на улицу встречать меня, словно боялся, что я растаю и исчезну, как снежинка.
– Дорогая! – вскричал он и сдавил в медвежьих объятиях, едва не переломав мне кости.
Гарри был гигантом. В нем было добрых шесть футов и четыре или даже пять дюймов, и только очень снисходительный человек мог сказать, что Гарри «весит больше нормы». Гарри был огромной горой плоти с мудрыми глазами и задорными ямочками на щеках, которые делали его похожим на святого Бернарда. Нелепый жакет в красную, зеленую и черную клетку заставлял его казаться еще более необъятным.
– Я так рад, что ты здесь, дорогая! – сказал Гарри, хватая меня за руку и таща за собой через вестибюль и сквозь тяжелые двойные двери в бар, где нас ждали Бланш и Ллуэллин.
– Дорогая, дорогая Кэт, – сказал Ллуэллин, поднимаясь со своего места и чмокая меня в щеку. – Бланш и я очень удивлены тому, что ты все же приехала, не правда ли, дорогуша?
Ллуэллин всегда называл Бланш «дорогуша» – так маленький лорд Фаунтлерой[2]называл свою мать.
– Честно, дорогая, – продолжил он, – отрывать тебя от компьютера все равно что оттаскивать Хитклифа[3]от смертного одра пресловутой Катерины. Клянусь, я часто недоумеваю, что бы вы с Гарри делали, если бы каждый день не погружались с головой в свой бизнес.
– Привет, дорогая, – проговорила Бланш, делая знак наклониться, чтобы она могла подставить мне свою прохладную фарфоровую щечку. – Ты выглядишь изумительно, как обычно. Садись. Скажи Гарри, что тебе налить.
– Я принесу ей яичный флип, – предложил Гарри. Он возвышался над нами, сияя, как сверкающая огнями рождественская елка. – У них тут готовят прекрасный флип. Ты попробуешь немного, а потом выберешь то, что захочешь.
И он начал пробираться сквозь толпу к бару. Голова Гарри гордо торчала над морем голов и плеч других посетителей.
– Гарри сказал, ты уезжаешь в Европу. Это правда? – спросил Ллуэллин.
Он склонился к Бланш и протянул ей бокал. По случаю праздника оба принарядились гак, чтобы соответствовать друг другу: она была в темно‑зеленом вечернем платье, которое выгодно подчеркивало ее нежный цвет лица; он – в бархатном темно‑зеленом смокинге и черном галстуке. Хотя обоим было за сорок, Ллуэллин и Бланш выглядели удивительно молодо. Однако за блеском золоченых фасадов прятались существа, похожие на декоративных собачек, ухоженных, но глупых и рожденных от близкородственного скрещивания.
– Не в Европу, – ответила я. – В Алжир. Это своего рода наказание. Алжир – это город в одноименном государстве.
– Я знаю, где это, – ответил Ллуэллин. Они с Бланш обменялись взглядами. – Но какое поразительное стечение обстоятельств, не правда ли, дорогуша?
– На твоем месте я бы не упоминала об этом при Гарри, – сказала Бланш, поигрывая двойной нитью прекрасно подобранных жемчужин. – Он испытывает к арабам какую‑то непонятную враждебность. Ты бы послушала его, когда он начинает о них говорить.
– Радоваться тебе нечему, – добавил Ллуэллин. – Это отвратительное место. Нищета, грязь, тараканы. И кускус – ужасающая смесь вареных макарон и жирной баранины[4].
– Вы там были? – спросила я, наслаждаясь столь ободряющим описанием места моей предстоящей ссылки.
– Лично – нет, – ответил он. – Но я как раз искал человека, который съездит туда для меня. Ни слова, дорогуша, я верю, что наконец‑то нашел его. Ты, наверное, знаешь, что мне время от времени приходится полагаться на финансовую поддержку Гарри…
Никто лучше меня не знал о масштабах его долгов Гарри. Даже если бы Ллуэллин сам не твердил об этом во всеуслышание, состояние его антикварного магазина на Мэдисон‑авеню говорило само за себя. Его продавцы подскакивали к каждому входящему в двери покупателю, словно на распродаже подержанных машин. Самые успешные антиквары Нью‑Йорка продают свой товар только по договоренности, а не выскакивая из засады.
– Но теперь, – говорил Ллуэллин, – я вышел на клиента, который собирает очень редкие вещи. Если я сумею найти и приобрести одну из тех, которые он ищет, это поможет мне получить пропуск к независимости.
– Вы имеете в виду, что вещь, которую он разыскивает, находится в Алжире? – спросила я, глядя на Бланш.
Она потягивала шампанское и, казалось, не прислушивалась к разговору.
– Если я и отправлюсь туда, то только через три месяца, когда будет готова моя виза, – объяснила я. – Кроме того, Ллуэллин, почему бы вам самому не съездить в Алжир?
– Все не так просто, – сказал он. – У меня есть выход на одного тамошнего антиквара. Он знает, где находится эта вещь, но не владеет ею. Владелец – затворник. Может потребоваться небольшое усилие и некоторое время. Это было бы проще сделать тому, кто там живет.
– Почему ты не покажешь ей рисунок? – бесстрастным тоном спросила Бланш.
Ллуэллин взглянул на сестру, кивнул и достал из нагрудного кармана сложенную цветную фотографию, которая выглядела так, словно ее вырвали из какой‑то книги. Ллуэллин разгладил фотографию на столе и положил ее передо мной.
Это был снимок крупной статуэтки, вырезанной то ли из дерева, то ли из слоновой кости. Статуэтка изображала черного слона с наездником. Наездник восседал в похожем на трон кресле, которое придерживали несколько фигурок пехотинцев, стоящих на спине слона. У ног слона располагались фигурки покрупней – конные всадники со средневековым оружием. Это была великолепная резная работа, очевидно очень старая. Я не была уверена, что означают эти фигурки, но при взгляде на снимок по спине у меня пробежал холодок. Я посмотрела в окно.
– Что ты об этом думаешь? – поинтересовался Ллуэллин. – Она замечательна, верно?
– Вы чувствуете, что на этом можно заработать? – спросила я.
Ллуэллин покачал головой. Бланш внимательно наблюдала за мной, словно пыталась прочитать мои мысли. Ллуэллин продолжал:
– Это арабская копия индийской статуэтки из слоновой кости. Подлинник находится в Национальной библиотеке в Париже. Ты сможешь взглянуть на него, когда будешь проездом в Европе. Я полагаю, индийская фигурка была скопирована с гораздо более древней, той, которая еще не найдена. Ее называют «Король Карл Великий».
– Разве Карл Великий ездил на слоне? Я думала, это был Ганнибал.
– Это не сам Карл Великий. Это король из набора шахмат, предположительно принадлежавших Карлу Великому. На фотографии – копия, сделанная с копии. Оригинал – легенда. Никто из тех, кого я знаю, никогда не видел его.
Мне стало интересно.
– Тогда откуда вы знаете, что он существует?
– Оригинал существует. Он описывается в «Легенде о короле Карле Великом». Мой клиент уже приобрел несколько фигур для своей коллекции и хочет приобрести все. Он готов заплатить огромные суммы денег за фигуры, но хочет сохранить инкогнито. Все это следует держать в секрете, дорогая. Я полагаю, оригиналы сделаны из двадцатичетырехкаратного золота и инкрустированы драгоценными камнями.
Я уставилась на Ллуэллина, засомневавшись, что верно поняла смысл его слов. Затем я осознала, на что он меня подбивает.
– Ллуэллин, существуют законы о вывозе золота и драгоценностей, не говоря уже о предметах исторической ценности. Вы что, сошли с ума или вам хочется, чтобы меня засадили в какую‑нибудь арабскую тюрьму?
– Гарри возвращается, – спокойно сказала Бланш, вставая словно для того, чтобы размять ноги.
Ллуэллин торопливо сложил фотографию и убрал в карман.
– Ни слова об этом моему зятю, – прошептал он. – Мы обсудим все еще раз перед твоим отъездом. Если ты заинтересуешься, это может принести нам обоим деньги. Большие деньги.
Я кивнула и тоже встала, когда Гарри приблизился к нам. В руках у него был поднос с бокалами.
– О, а вот и Гарри с флипом на всех, – сказал Ллуэллин. – Как это любезно с его стороны. – Наклонившись ко мне, он прошептал: – Терпеть не могу флип. Помои для свиней, вот что это такое.
Он забрал у Гарри поднос и помог расставить бокалы.
– Дорогой, – сказала Бланш, глядя на свои наручные часики, украшенные драгоценными камнями. – Гарри вернулся, все мы здесь, почему бы тебе не пойти и не поискать предсказательницу? Уже без четверти двенадцать, а Кэт должна услышать свое предсказание до наступления Нового года.
Ллуэллин кивнул и ушел, явно испытывая облегчение оттого, что ему представился случай сбежать от ненавистного флипа. Гарри посмотрел ему вслед с подозрением.
– Ты знаешь, – сказал он Бланш, – мы живем вместе уже двадцать пять лет, и я все время ломал голову, кто же каждый раз выливает флип в цветы под Новый год.
– Флип отличный, – сказала я.
Коктейль был густой, с обилием сливок и восхитительно крепкий.
– Этот твой братец…– начал Гарри, обращаясь к жене. – Все эти годы я поддерживал его, а он выливал мой флип в цветы. Пригласить предсказательницу – первая достойная мысль, которая пришла ему в голову.
– На самом деле мы узнали о ней от Лили, – сказала Бланш. – Хотя откуда ей самой стало известно, что в отеле «Пятая авеню» есть предсказательница, один Бог знает. Возможно, Лили играла здесь в шахматы, – сухо добавила Бланш. – Похоже, теперь в шахматы играют повсюду.
И Гарри принялся занудно разглагольствовать о том, как бы отбить у Лили дурную привычку к шахматам. Пока он говорил, Бланш старательно воздерживалась от дискредитирующих замечаний: в этой семье каждый из супругов обвинял другого в том, что их единственное чадо выросло таким заблудшим созданием.
Лили не просто играла в шахматы, она больше ни о чем не хотела думать. Ее не интересовали ни бизнес, ни замужество, и это больно ранило родительское сердце Гарри. У Бланш и Ллуэллина вызывали отвращение «неотесанные» знакомцы Лили и «нецивилизованные» места, где она предпочитала проводить время. Честно говоря, то всепоглощающее высокомерие, которое породили в Лили шахматы, было просто невыносимо. Все ее главные достижения в жизни заключались в перестановке фигур на шахматной доске. Поэтому мне трудно было обвинить ее домашних в том, что они несправедливы к Лили.
– Дай мне рассказать, что поведала предсказательница по поводу Лили, – говорил Гарри, не обращая внимания на недовольную мину Бланш. – Она сказала, что молодая женщина, не имеющая отношения к моей семье, сыграет важную роль в жизни Лили.
– Гарри это понравилось, можешь себе представить? – с улыбкой заметила Бланш.
– Она сказала, что в той игре, которая зовется жизнью, пешки – это сердце. Пешка может изменить свой ход, если ей поможет женщина извне. Я думаю, это относилось к тебе.
– Предсказательница сказала: «Пешки – душа шахматной игры», – перебила мужа Бланш, – Кажется, это цитата.
– Как ты это запомнила? – спросил Гарри.
– Ллу записал все прямо на салфетке, – ответила Бланш. – «Это игра жизни, и пешки – ее душа. И даже самая последняя пешка может стать королевой. Тот, кого ты любишь, повернет реку вспять. Женщина, которая вернет вашу дочь в лоно семьи, перережет связь отождествления и приведет события к предсказанному финалу».
Бланш отложила салфетку и, не глядя больше на нас, сделала глоток шампанского.
– Ты видишь? – радостно сказал Гарри. – Я понимаю это так, что ты совершишь чудо, заставишь Лили отложить шахматы и зажить нормальной жизнью.
– На твоем месте я бы умерила пыл, – холодно сказала его жена.
Появился Ллуэллин, таща за собой, как на буксире, предсказательницу. Гарри встал и освободил ей место рядом со мной. Мое первое впечатление было, что надо мной сыграли шутку. Предсказательница оказалась совершенно диковинным существом, таким старым, что ей самое место было в витрине антикварного магазина. Вся какая‑то согбенная, с шарообразной прической, похожей на парик, она уставилась на меня сквозь очки, продолговатыми лепестками разлетающиеся к вискам. Оправа очков была усыпана горным хрусталем, а на дужки надеты концы цепочки, сделанной из цветных резинок. Такие цепочки обычно мастерят дети. Предсказательница была одета в розовый свитер с вышитыми жемчугом маргаритками и плохо сидевшие на ней зеленые брюки. Картину довершали ярко‑розовые туфли для боулинга, на которых было написано: «Мимси». В руках женщина держала планшет с зажимом и время от времени поглядывала на него, словно искала подсказку. Во рту у предсказательницы была жвачка «Джуси фрут». До меня донесся ее запах, когда женщина заговорила.
– Это ваша подруга? – скрипучим голосом спросила она у Гарри.
Тот кивнул и дал ей немного денег, которые она закрепила под зажимом планшета, сделав там краткую пометку. После этого женщина присела рядом со мной, а Гарри устроился с другой стороны от нее. Женщина смотрела на меня.
– Теперь, дорогая, – сказал Гарри, – просто кивай головой, если она права. Ей может помешать…
– Кому предсказывают будущее? – проскрипела старая леди, продолжая изучать меня через стекла очков.
Она просидела некоторое время молча, словно не торопясь предсказывать мое будущее. Прошло несколько мгновений, и все расслабились.
– Желаете взглянуть на мою ладонь? – спросила я.
– Ты должна молчать! – в один голос воскликнули Гарри и Ллуэллин.
– Молчать! – раздраженно сказала предсказательница. – Это серьезный предмет. Я стараюсь сконцентрироваться.
Да уж, конечно, подумала я. Скорей уж – навести фокус. Предсказательница не отрывала от меня взгляд с того самого момента, как села рядом. Я взглянула на часы Гарри. Было без семи минут двенадцать, а предсказательница не шевелилась. Она словно окаменела.
Приближалась полночь, и посетители бара оживились. Их голоса резали ухо. Люди доставали бутылки шампанского из ведерок со льдом, приготавливали хлопушки, доставали смешные колпаки и коробочки с серпантином и конфетти. Едва старый год закончится, бар взорвется, словно огромная хлопушка с серпантином. Я сразу вспомнила, почему не люблю встречать Новый год вне дома. Предсказательница как будто забыла об окружающем мире. Она просто сидела, пристально уставившись на меня.
Я прятала глаза, старалась не смотреть на нее. Гарри и Ллуэллин подались вперед, затаив дыхание. Бланш откинулась в кресле, спокойно обозревая профиль предсказательницы. Когда я снова взглянула на пожилую женщину, она все еще сидела не двигаясь. Казалось, она впала в транс и смотрела сквозь меня. Затем глаза женщины медленно сфокусировались, и наши взгляды встретились.
Когда это произошло, я снова ощутила холодок, как при dзгляде на ту фотографию. Только теперь тревожное ощущеаие поселилось где‑то глубоко внутри меня.
– Молчи, – внезапно прошептала мне предсказательница. Прошло какое‑то время, прежде чем я осознала, что ее губы
шевелятся. Она была единственной, кто говорил. Гарри наклонился, чтобы услышать ее, так же поступил Ллуэллин.
– Ты в большой опасности, – сказала предсказательница. – Я ощущаю ее вокруг, повсюду. Прямо сейчас.
– Опасность? – строго спросил Гарри.
В этот момент к нам подскочила официантка с ведерком для шампанского. Гарри раздраженно сделал ей знак оставить его и уйти.
– О чем вы говорите? Это шутка?
Предсказательница посмотрела на планшет, постукивая карандашом по металлической рамке, словно прикидывая, стоит ли продолжать. Я вдруг почувствовала раздражение. Почему эта так называемая предсказательница, чье дело развлекать тех, кто ожидает свой коктейль, пытается напугать меня? Внезапно она подняла глаза. Должно быть, на моем лице она увидела злость, потому что сразу сделалась очень деловой.
– Ты правша, – сказала она. – А потому на твоей левой руке написана судьба, с которой ты родилась. Правая рука указывает направление твоего движения в жизни. Дай мне сначала левую руку.
Должна признать, это показалось мне странным, но женщина молча уставилась на мою левую руку. Я начала испытывать жуткое чувство, что она действительно может там что‑то разглядеть. Ее хрупкие узловатые пальцы, сжимающие мою руку, были холодны как лед.
– У‑У, – протянула она странным голосом, – какая у тебя рука, юная леди.
Женщина сидела молча, разглядывая мою руку, ее глаза за стеклами очков становились все больше и больше.
Планшет соскользнул с ее колен на пол, но никто не наклонился поднять его. Вокруг нашего стола сгустилось напряжение, сжатая энергия звенела в воздухе, угрожая взрывом, но никто не произносил ни слова. Взгляды Гарри, его жены и Ллуэллина были прикованы ко мне, тогда как шум в комнате все нарастал.
Предсказательница вцепилась в мою кисть двумя руками, мне стало больно. Я попыталась высвободиться, но старуха держала меня мертвой хваткой. Почему‑то это страшно разозлило меня, даже привело в ярость. К тому же меня слегка подташнивало от флипа и запаха «Джуси фрут». Свободной рукой я перехватила длинные костлявые пальцы и открыла рот, чтобы заговорить.
– Послушай меня, – перебила меня предсказательница. Ее голос стал мягким, совершенно непохожим на прежний
скрежет.
Я уловила в ее речи легкий иностранный акцент, но не сумела определить его. Если поначалу я приняла предсказательницу за древнюю старуху – из‑за того, что она сильно сутулилась, а волосы ее были седыми, то теперь я обратила внимание, что кожа ее выглядит великолепно и почти лишена морщин, и ростом женщина гораздо выше, чем показалось мне с первого взгляда.
Я снова хотела заговорить, но Гарри опередил меня. Он встал с кресла и навис над нами, огромный и грозный.
– На мой взгляд, все это уж слишком мелодраматично, – заявил он, опуская свою руку на плечо предсказательницы. Другой рукой он залез в карман и вытащил несколько монет. – Давайте на этом поставим точку, и дело с концом, хорошо?
Предсказательница не удостоила Гарри вниманием и наклонилась ко мне.
– Я пришла предупредить тебя, – прошептала она. – Куда бы ты ни пошла, оглядывайся через плечо. Не верь никому. Подозревай всех. Потому что линии на твоей руке показывают… это та самая рука, про которую было предсказано.
– Предсказано кем? – спросила я. Предсказательница снова взяла мою руку и стала трепетно водить по ней кончиками пальцев, словно читала книгу для слепых. Она все еще шептала, словно вспоминала что‑то, какие‑то стихи, которые слышала очень давно:
– Коль перекрестье этих линий, дающих ключ к разгадке, подобно шахматной доске, то ты должна следить, чтоб матом не закончилась игра, когда четыре – цифра месяца и дня. Одна игра есть жизнь, другая – лишь подобие ее. Неуловимо время – эта мудрость, увы, приходит слишком поздно. И будут белые сражаться бесконечно, и будет черный странствовать по свету в стремлении найти свою судьбу. Ты тридцать три и три не прекращай искать. На двери тайной – вечная завеса[5].
Когда предсказательница умолкла, я не сразу смогла заговорить. Гарри стоял рядом, сунув руки в карманы. Смысл слов этой женщины казался туманным, но у меня родилось странное ощущение, что все это уже случалось со мной – будто бы я была здесь, в этом баре, и выслушивала эти слова. «Дежа вю», – решила я и попыталась прогнать навязчивое чувство «уже виденного».
– Не имею представления, о чем вы говорите, – сказала я вслух.
– Не понимаешь? – спросила предсказательница и заговорщицки мне улыбнулась. – Но поймешь. Четвертый день и четвертый месяц – это что‑нибудь означает для тебя?
– Да, но…
Женщина приложила палец к губам и покачала головой.
– Ты не должна никому говорить, что это означает. Скоро ты поймешь и остальное, потому что именно о твоей руке говорилось в пророчестве, твоя рука – рука Судьбы. Ибо сказано: «На четвертый день четвертого месяца придут восемь».
– Что вы имеете в виду? – в тревоге воскликнул Ллуэллин.
Он рванулся через стол и схватил предсказательницу за руку, но женщина отшатнулась.
И в этот миг комната погрузилась в кромешную тьму. Повсюду раздались выстрелы хлопушек. Звонко вылетали пробки из бутылок шампанского, люди в баре в один голос кричали «С Новым годом!». На улице вспыхнули огни фейерверков. В тусклом свете тлеющих в камине углей силуэты посетителей бара метались вокруг, словно духи из Дантова ада; голоса гулко отдавались в темноте.
Когда свет зажегся снова, Гарри стоял возле своего кресла, а предсказательница исчезла. Мы удивленно переглянулись с ним через пустое пространство, в котором она находилась всего мгновение назад, Гарри рассмеялся, наклонился и поцеловал меня в щеку.
– С Новым годом, дорогая! – сказал он, нежно обнимая меня. – Я‑то думал, ты повеселишься. Прости меня.
Бланш и Ллуэллин о чем‑то шептались по другую сторону стола.
– Перестаньте, – сказал им Гарри. – Как вы смотрите на то, чтобы смыть все мрачные мысли шампанским? Кэт, тебе тоже надо выпить.
Ллуэллин встал и подошел ко мне, чтобы чмокнуть в щеку.
– Кэт, я полностью согласен с Гарри. Ты выглядишь так, словно увидела привидение.
Я чувствовала себя разбитой. Должно быть, сказалось напряжение, которое я испытывала все последние недели, и последний час – в особенности.
– Какая неприятная старуха, – продолжал Ллуэллин. – Все это чепуха, выкинь ее дурацкие предостережения из головы. Хотя ты, похоже, не считаешь их бессмысленными. Или это мне только кажется?
– Боюсь, что нет, – пробормотала я. – Шахматные доски, числа и… что это за восемь? Восемь чего? Не могу понять, что бы это значило.
Гарри подал мне бокал шампанского.
– Ладно, не важно, – сказала Бланш, передавая мне через стол салфетку. На ней виднелись какие‑то каракули. – Вот, возьми, Ллуэллин здесь все записал. Возможно, позже это освежит твою память. Хотя лучше бы ты все забыла. Это так называемое предсказание наводит тоску.
– Да брось, шутка получилась весьма недурная! – сказал Ллуэллин. – Жаль, что ничего не понятно, но она ведь упомянула шахматы, верно? Что‑то о том, «чтоб матом не закончилась игра» и так далее. Весьма зловеще. Вы знаете, слово «мат» – имеется в виду шахматный мат – пришло из персидского: «шах‑мат» означает «смерть королю». Вкупе с тем, что предсказательница говорила об опасности, ты уверена, что у тебя нет никаких соображений?
– О, да прекрати же! – оборвал Гарри наседавшего на меня Ллуэллина. – Я был не прав, когда надеялся, что судьба подскажет мне, что делать с Лили. Теперь ясно, что все эти предсказания – совершеннейшая чепуха! Выброси их из головы, а то у тебя будут ночные кошмары.
– Лили не единственная из моих знакомых, кто играет в шахматы, – сказала я. – У меня есть друг, который участвовал в турнирах.
– Правда? – быстро спросил Ллуэллин. – Я его знаю? Я покачала головой. Бланш уже собралась было заговорить, но Гарри вручил ей бокал шипучки. Она улыбнулась и сделала глоток.
– Довольно, – сказал Гарри. – Давайте лучше выпьем за новый год, что бы он нам ни принес.
И около получаса после этого мы пили шампанское. Потом наконец мы взяли пальто и вышли на улицу. Перед нами, словно по волшебству, явился лимузин, и все уселись в него. Гарри велел Солу сначала подбросить меня – я жила на набережной Ист‑Ривер. Когда лимузин остановился у моего дома, Гарри вышел из машины и крепко обнял меня.
– Надеюсь, наступивший год принесет тебе счастье, – сказал он. – Может, ты сделаешь что‑нибудь с моей невозможной дочерью. По правде говоря, я в этом нисколько не сомневаюсь. Я загадал такое желание, когда увидел падающую звезду.
– А у меня сейчас искры из глаз посыплются, если я немедленно не отправлюсь в постель, – проговорила я, сражаясь с зевотой. – Спасибо за флип и шампанское.
Я пожала Гарри руку и пошла домой. Он стоял и смотрел, как я вхожу в темноту вестибюля. Привратник спал в кресле,
сразу за дверью. Он даже не пошевельнулся, когда я пересекла слабо освещенное фойе и остановилась у лифта. В здании было тихо, как в могиле.
Я нажала кнопку, и двери лифта тихо закрылись. Пока он поднимался, я достала из кармана пальто салфетку и перечитала предсказание. Никаких связных мыслей по поводу его содержания у меня так и не возникло, и я спрятала записку в карман. У меня хватало проблем, которые требовали самого пристального внимания, так к чему придумывать себе новые? Двери лифта открылись, я вышла в полутемный коридор и направилась к своей квартире, гадая, каким образом предсказательница узнала, что мой день рождения – четвертого апреля, в четвертый день четвертого месяца.
Фьянкетто [6]
Епископы – прелаты с рогами. Деяния их полны коварства, ибо каждый епископ использует положение свое не во благо, а выгоды ради.
Папа Иннокентий III (1198‑1216). Quaendam Moralitas de Scaccario
Париж, лето 1791 года
– Дерьмо, дерьмо! – воскликнул Жак Луи Давид.
В ярости он бросил на пол черную самодельную кисть и вскочил на ноги.
– Я велел вам не двигаться. Не шевелиться! Теперь все складки нарушены. Все пропало!
Он сердито испепелял глазами Валентину и Мирей, позировавших на возвышении в студии. Девушки были почти обнажены, прикрытые только прозрачным газом, который был тщательно уложен и подвязан под грудью в подражание древнегреческому стилю, столь популярному тогда среди парижских модниц.
Давид закусил сустав большого пальца. Его темные волосы торчали в разные стороны, черные глаза горели яростным огнем. Фуляровый платок в синюю и желтую полосу был дважды обернут вокруг шеи и завязан бантом, припорошенным угольной пылью. Зеленый бархатный жакет с широкими расшитыми полами сидел на нем косо.
– Теперь придется все начинать сначала! – простонал художник.
Валентина и Мирей молчали. Они вспыхнули от смущения, глядя на широко раскрывшуюся за спиной художника дверь студии.
Жак Луи раздраженно оглянулся через плечо, В дверях стоял высокий, хорошо сложенный молодой мужчина такой изумительной красоты, что казался почти ангелом. Густые кудри золотых волос были перехвачены сзади простой лентой. Длинная сутана из пурпурного шелка, словно вода, обтекала его совершенные формы.
Невероятно синие глаза молодого человека спокойно смотрели на художника. Он усмехнулся, глядя на Жака Луи.
– Надеюсь, я не помешал, – сказал гость, разглядывая двух молодых натурщиц.
Девушки замерли, словно пугливые лани, готовые сорваться с места. В голосе незнакомца слышалась мягкая уверенность человека из высшего общества, слегка разочарованного столь холодным приемом и ожидающего, что хозяева вскоре исправят ошибку.
– А‑а‑а… Это всего лишь вы, Морис, – раздраженно проговорил Жак Луи. – Кто вас впустил? Знают же, что я не выношу, когда меня отвлекают от работы.
– Надеюсь, не всех гостей, которые заходят к вам до завтрака, вы встречаете в подобной манере, – ответил молодой человек, по‑прежнему улыбаясь. – К тому же, на мой взгляд, ваше занятие мало напоминает работу. Над такой работой я не прочь потрудиться и сам.
Он снова взглянул на Валентину и Мирей, замерших в золотом сиянии солнечных лучей, которые лились в комнату через северные окна. Сквозь прозрачную ткань гостю были видны все изгибы трепещущих юных тел.
– Мне кажется, вы и без того поднаторели в подобной работе, – сказал Жак Луи, взяв другую кисть из оловянной банки на мольберте. – Будьте так добры, отправляйтесь к помосту и поправьте для меня эти драпировки. Я буду направлять вас отсюда. Утренний свет почти ушел, еще минут двадцать – и мы прервемся на завтрак.
– Что вы рисуете? – спросил молодой человек. Когда он двинулся к помосту, стала заметна легкая хромота,
словно он берег больную ногу.
– Уголь и растушевка, – сказал Давид. – Идею я позаимствовал из тем Пуссена. «Похищение сабинянок».
– Какая прелестная мысль! – воскликнул Морис. – Что вы хотите, чтобы я исправил? По мне, все выглядит очаровательно.
Валентина стояла на помосте перед Мирей, одно колено выдвинуто вперед, руки подняты на высоту плеча. Мирей – на коленях, позади нее, вытянув вперед руки в умоляющем жесте. Ее темно‑рыжие волосы были перекинуты таким образом, что практически полностью закрывали обнаженную грудь.
– Эти рыжие волосы надо убрать, – сказал Давид через студию.
Он прищурил глаза, разглядывая девушек на помосте, и, помахивая кистью, стал указывать Морису направление.
– Нет, не совсем! Прикройте только левую грудь. Правая должна оставаться полностью обнаженной. Полностью! Опустите ткань ниже. В конце концов, они не монастырь открывают, а пытаются соблазнить солдат, чтобы заставить их прекратить сражение.
Морис делал все, что ему говорили, но его рука дрожала, когда он откидывал легкую ткань.
– Больше! Больше, Бога ради! Так, чтобы я мог видеть ее. Кто, в конце концов, здесь художник? – закричал Давид.
Морис слабо улыбнулся и подчинился. Он никогда в своей жизни не видел столь восхитительных молодых девушек и недоумевал, где Давид отыскал их. Было известно, что женская половина общества становится в очередь в его студию, в надежде, что он запечатлеет их на своих знаменитых полотнах в виде греческих роковых женщин. Однако эти девушки были слишком свежи и простодушны для пресыщенных плотскими удовольствиями столичных аристократок.
Морис знал это наверняка. Он ласкал груди и бедра большинства парижских красавиц. Среди его любовниц были герцогиня де Люне, герцогиня де Фиц‑Джеймс, виконтесса де Лаваль, принцесса де Водмон. Это было похоже на клуб, вход в который был открыт для всех. Из уст в уста передавали ставшее знаменитым высказывание Мориса: «Париж – это место, где проще заполучить женщину, чем аббатство».
Хотя ему было тридцать семь лет, Морис выглядел десятью годами моложе. Вот уже более двадцати лет он вовсю пользовался преимуществами, которые давала ему красота и молодость. И все эти годы он провел в удовольствиях, веселье и с пользой для карьеры. Любовницы старались услужить ему как в салонах, так и в будуарах, и, хотя Морис добивался только собственного аббатства, они открыли для него двери политической синекуры, на которую он давно зарился и которую скоро должен был заполучить.
Францией правили женщины, это Морис знал точнее и лучше, чем кто‑нибудь. И хотя по французским законам женщины не могли наследовать трон, они всегда получали власть другими средствами и соответственно подбирали кандидатов,
– Теперь приведите в порядок драпировки Валентины, нетерпеливо говорил Давид. – Вам придется подняться на помост, ступени позади.
Морис, хромая, поднялся на помост высотой в полтора метра и встал за спиной Валентины.
– Итак, вас зовут Валентиной? – прошептал он ей на ухо. – Вы очень милы, моя дорогая, для той, что носит мальчишеское имя.
– А вы очень распутны для того, кто одет в пурпурную сутану епископа! – дерзко ответила девушка.
– Прекратите шептаться! – вскричал Давид. – Поправляйте ткань! Свет почти ушел!
И когда Морис двинулся, чтобы поправить ткань, Давид добавил:
– Ох, Морис! Я же не представил вас. Это моя племянница Валентина и ее кузина Мирей.
– Ваша племянница! – вскричал молодой человек, отдернув руку от покрова, словно обжегшись.
– Любимая племянница! – добавил Давид. – Она моя подопечная. Ее дед был одним из моих самых близких друзей, он умер несколько лет назад. Герцог де Реми. Полагаю, ваша семья знала его.
Мирей изумленно посмотрела на Давида.
– Валентина, – продолжал художник, – этот джентльмен, поправляющий твой покров, – очень известная фигура во Франции. В прошлом председатель Национального собрания. Позвольте представить вам монсеньора Шарля Мориса де Талейрана‑Перигора, епископа Отенского…
Мирей, ахнув, вскочила на ноги, подхватив ткань, чтобы прикрыть грудь. Валентина же испустила такой пронзительный визг, что у ее кузины чуть не лопнули барабанные перепонки.
– Епископ Отенский! – кричала Валентина, пятясь от него. – Сам дьявол с копытом!
Обе молодые девушки соскочили с помоста и выбежали из комнаты. Морис посмотрел на Давида с кривой усмешкой.
– Обычно я не вызываю такого эффекта даже после яростных постельных баталий, – прокомментировал он.
– Похоже, ваша репутация бежит впереди вас, – ответил Давид.
Давид сидел в маленькой столовой, располагавшейся сразу за студией, и смотрел на рю де Бак. Морис устроился спиной к окну, в кресле, обитом сатином в красно‑белую полоску, за столом из красного дерева. Стол был накрыт на четверых: несколько ваз с фруктами и бронзовые подсвечники, расписанные цветами и птицами фарфоровые приборы.
– Кто бы мог подумать, что девицы так испугаются вас? – сказал Давид, вертя в руках шкурку от апельсина. – Примите мои извинения за эту неловкость. Я был наверху, девушки согласились переодеться и спуститься к завтраку.
– Как так случилось, что вы стали опекуном всей этой красоты? – спросил Морис. Он повертел в руках бокал с вином и сделал глоток. – Слишком много счастья для одного. Тем более для человека вашего склада. Просто расточительство, да и только.
Давид бросил на него быстрый взгляд и ответил:
– Не могу не согласиться с вами. Ума не приложу, как управляться с этой обузой. Я обегал весь Париж, чтобы отыскать хорошую гувернантку и продолжить образование своих племянниц. Просто не знаю, что делать, особенно с тех пор, как несколько месяцев назад моя жена уехала в Брюссель.
– Ее отъезд не был связан с прибытием ваших обожаемых «племянниц»? – спросил Талейран, подсмеиваясь над незавидным положением художника.
– Вовсе нет, – печально сказал Давид. – Моя жена и ее семья верны роялистам. Они возражают против моего участия
в Собрании. Они считают, что художник из буржуазии, которого поддерживала монархия, не может открыто выступать на стороне революции. С тех пор как пала Бастилия, мои отношения с женой стали очень напряженными. Она выдвинула мне ультиматум: требует, чтобы я отказался от поста в Национальном собрании и прекратил рисовать политические полотна, иначе она не вернется.
– Но, мой друг, когда вы открыли свою «Клятву Горациев», люди толпами приходили в вашу студию на Пьяцца дель Пополо, чтобы возложить цветы перед картиной. Это был первый шедевр новой Республики, а вы стали ее избранным художником.
– Я знаю об этом, а вот моя жена – нет, – отметил Давид. – Она забрала с собой в Брюссель детей и хотела взять моих воспитанниц. Однако одним из условий моего с аббатисой договора было то, что девочки будут жить в Париже, за это я получаю содержание. Кроме того, я принадлежу этому городу!
– Их аббатиса? Ваши воспитанницы монахини? – Морис чуть не лопнул от смеха. – Какая приятная неожиданность! Отдать двух молодых девушек, Христовых невест, под опеку сорокалетнего мужчины, к тому же не являющегося им кровным родственником. О чем думала эта аббатиса?
– Девочки не монахини, они не принесли обета. В отличие от вас, – добавил Давид назидательно. – Кажется, именно эта суровая старая аббатиса предупредила их о том, что вы – воплощение дьявола.
– Учитывая мой образ жизни, в этом нет ничего удивительного, – признал Морис. – Тем не менее я удивлен, услышав, что об этом говорила аббатиса из провинции. Я ведь старался быть осмотрительным.
– Если наводнять Францию своими незаконнорожденными щенками, будучи возведенным в сан служителем Бога, значит проявлять осмотрительность, тогда я не знаю, что такое неосмотрительность.
– Я никогда не хотел становиться священником, – резко ответил Морис. – Но приходится обходиться тем, что досталось тебе по наследству. Когда я навсегда сниму с себя это облачение, я впервые почувствую себя по‑настоящему чистым.
В это время Валентина и Мирей вошли в маленькую столовую. Они были одеты в одинаковые серые платья прямого покроя, которые дала им аббатиса. Искру цвета добавляли лишь их сияющие локоны. Мужчины поднялись, чтобы приветствовать девушек, и Давид пододвинул им стулья.
– Мы прождали почти четверть часа, – упрекнул он племянниц. – Я надеюсь, теперь вы готовы вести себя достойно. И постарайтесь быть вежливыми с монсеньором. Что бы вам ни рассказывали о нем, уверен, это лишь бледная тень истины. Тем не менее он является нашим гостем.
– Вам говорили, что я вампир? – вежливо спросил Талей‑ран. – И что я пью кровь маленьких детей?
– О да, монсеньор! – ответила Валентина. – И что у вас раздвоенное копыто вместо ноги. Вы хромаете, так что это может быть правдой.
– Валентина! – воскликнула Мирей. – Это ужасно грубо! Давид молча схватился за голову.
– Прекрасно! – сказал Талейран. – Я все объясню.
Он встал, налил немного вина в бокалы, стоявшие перед Валентиной и Мирей, и продолжил:
– Когда я был ребенком, семья оставляла меня с кормилицей, невежественной деревенской женщиной. Однажды она посадила меня на кухонный шкаф, я упал оттуда и сломал ногу. Нянька, испугавшись, что ее накажут, ничего не рассказала о случившемся, и нога срослась неправильно. Поскольку моя мать никогда не интересовалась мной в достаточной степени, нога оставалась кривой до тех пор, тюка не стало поздно что‑либо менять. Вот и вся история. Ничего мистического, не правда ли?
– Это причиняет вам боль? – спросила Мирей.
– Нога? Нет, – сухо улыбнулся Талейран. – Только то, что явилось следствием перелома. Из‑за него я потерял право первородства. Моя мать вскоре родила еще двоих сыновей, передав мои права сначала брату Арчимбоду, а после него Босону. Она не могла позволить унаследовать древний титул Талейранов‑Перигоров искалеченному наследнику, не так ли? В последний раз я видел мать, когда она явилась в Отен протестовать против того, что я стал епископом. Хотя она сама заставила меня стать священником, она надеялась, я сгину во мраке неизвестности. Мать настаивала, что я недостаточно набожен, чтобы стать священником. В этом, конечно, она была права.
– Как ужасно! – вскричала Валентина. – Я бы за такое назвала ее старой ведьмой!
Давид поднял голову, возвел глаза к небу и позвонил, чтобы несли завтрак.
– Правда? – нежно спросил Морис. – В таком случае жаль, что вас там не было. Я и сам, признаюсь, давно хотел это сделать.
Когда слуга вышел, Валентина сказала:
– Теперь, когда вы рассказали вашу историю, монсеньор, вы больше не кажетесь таким испорченным, как нам говорили. Признаться, я нахожу вас весьма привлекательным.
Мирей смотрела на Валентину и вздыхала, Давид широко улыбался.
– Возможно, мы с Мирей должны вас поблагодарить, монсеньор, поскольку на вас лежит ответственность за закрытие монастыря, – продолжила Валентина. – Если бы не вы, мы до сих пор жили бы в Монглане, предаваясь мечтам о Париже.
Морис отложил в сторону нож с вилкой и взглянул на девушек.
– Аббатство Монглан в Баскских Пиренеях? Вы приехали из этого аббатства? Но почему вы не остались там? Почему покинули его?
Выражение его лица и настойчивые расспросы заставили Валентину осознать, какую печальную ошибку она совершила. Талейран, несмотря на свою внешность и чарующие манеры, оставался епископом Отенским, тем самым человеком, о котором предупреждала аббатиса. Если ему станет известно, что кузины не только знают о шахматах Монглана, но и помогли вынести их из аббатства, он не успокоится, пока не выведает больше.
И теперь, когда Талейран узнал, что девушки приехали из аббатства Монглан, над ними нависла страшная угроза. Хотя еще в день приезда в Париж они тайком закопали свои фигуры в саду Давида, под деревьями за студией, им все равно было чего бояться. Валентина не забыла о той роли связующего звена, которую ей предназначила аббатиса: если кому‑то из других монахинь придется скрываться, беглянки оставят свои фигуры Валентине. Так далеко дело еще не зашло, но во Франции было настолько неспокойно, что визита сестер можно было ждать в любую минуту. Валентина и Мирей не могли позволить, чтобы за ними следил Шарль Морис Талейран.
– Я повторяю, – строго сказал Морис девушкам, сидевшим в оцепенении, – почему вы покинули Монглан?
– Потому что аббатство закрылось, – неохотно ответила Мирей.
– Закрылось? Почему оно закрылось?
– Декрет о конфискации, монсеньор. Аббатиса боялась за нашу безопасность.
– В своих письмах ко мне, – перебил Давид, – аббатиса поясняла, что она получила предписание из Папской области, в котором говорилось, что аббатство должно быть закрыто.
– И вы в это поверили? – спросил Талейран. – Вы республиканец или нет? Вы знаете, что Папа осуждает революцию. Когда мы приняли декрет о конфискации, он требовал отлучить от церкви всех католиков, кто входил в Национальное собрание. Эта аббатиса – изменница по отношению к Франции, раз она подчиняется подобным приказам Папы Римского, который вместе с Габсбургами и испанскими Бурбонами готовит вторжение во Францию.
– Я должен отметить, что являюсь таким же добрым республиканцем, как и вы, – с жаром ответил Давид. – Моя семья незнатного происхождения, я человек из народа. Я буду держаться нового правительства или пропаду вместе с ним, но закрытие аббатства Монглан не имеет никакого отношения к политике.
– Все в мире, мой дорогой Давид, имеет отношение к политике. Вы знаете, что было скрыто в аббатстве Монглан?
Валентина и Мирей побелели от ужаса, но Давид бросил на Талейрана странный взгляд и поднял бокал.
– Пффф! Старая бабская сказка, – сказал он, презрительно усмехаясь.
– Правда? – спросил Морис.
Его синие глаза, казалось, пытались прочитать мысли девушек. Затем епископ тоже поднял бокал, сделал глоток вина и погрузился в свои мысли. Валентина и Мирей сидели в оцепенении и даже не притрагивались к еде.
– У ваших племянниц, похоже, пропал аппетит, – заметил Талейран.
Давид взглянул на них.
– В чем дело? – требовательно спросил он. – Не говорите мне, что вы тоже верите во всю эту чепуху.
– Нет, дядюшка, – спокойно ответила Мирей. – Мы считаем, что это простое суеверие.
– Конечно, всего лишь старинная легенда, не правда ли? – сказал Талейран, вновь становясь очаровательным. – Но вы, похоже, кое‑что о ней слышали… Скажите мне, куда отправилась ваша аббатиса после того, как вступила в сговор с Папой против Франции?
– Во имя спасения Господа нашего, Морис! – раздраженно вскричал Давид. – Можно подумать, что вы из инквизиции, Я скажу вам, куда она направилась, и не будем больше возвращаться к этому разговору. Аббатиса уехала в Россию.
Талейран немного помолчал, потом лениво улыбнулся, как если бы подумал о чем‑то забавном.
– Пожалуй, вы правы, – сказал он художнику. – Скажите мне, ваши прелестные племянницы уже были в парижской Опере?
– Нет, монсеньор! – торопливо ответила Валентина. – Мы лелеяли эту мечту с самого детства.
– Как же давно это было! – рассмеялся Талейран. – Ладно, кое‑что можно будет сделать. Давайте после завтрака взглянем на ваш гардероб. Так уж сложилось, что я немного разбираюсь в нынешней моде…
– Монсеньор дает советы относительно моды половине Женщин Парижа, – добавил Давид с кривой усмешкой. – Это один из его многочисленных актов христианского милосердия.
– Я должен рассказать вам, как делал прическу Марии Антуанетте для бала‑маскарада. И ее костюм тоже был моим изобретением. Никто из любовников не узнал ее, не говоря уже о короле.
– О дядюшка! Не могли бы мы попросить монсеньора епископа сделать то же самое для нас? – взмолилась Валентина.
Она чувствовала огромное облегчение, оттого что разговор перешел на более мирную тему.
– Вы обе и так выглядите прелестно, – улыбнулся Талейран. – Но мы посмотрим, нельзя ли немного помочь природе. К счастью, у меня есть друг, в свите которого состоит самый лучший портной Парижа. Возможно, вы слышали о мадам де Сталь?
Каждый парижанин слышал о мадам де Сталь. Валентина и Мирен тоже скоро с ней познакомились – они оказались в ее сине‑голубой ложе в театре «Операкомик». Они увидели, как при появлении мадам де Сталь целое собрание напудренных голов повернулось к ней.
Сливки парижского общества заполнили тесные ложи на ярусах оперного театра. Глядя на выставку украшений, жемчугов и кружев, никто бы не подумал, что на улицах продолжается революция, что королевская семья томится, словно в тюрьме, в своем дворце и что каждое утро телеги, набитые знатью и священниками, отправляются по грохочущей булыжной мостовой на площадь Революции. Внутри подковообразного театра оперы все было великолепно и празднично. Самым восхитительным созданием, признанной красавицей на берегах Сены была молодая гранд‑дама Парижа Жермен де Сталь.
Расспросив слуг своего дяди, Валентина узнала о ней все. Мадам де Сталь была дочерью блестящего министра финансов Жака Неккера, которого Людовик XVI дважды отправлял в ссылку и дважды возвращал на прежний пост по требованию французского народа. Ее мать, Сюзанна Неккер, заправляла самым блестящим салоном Парижа в течение двадцати лет, а Жермен была его звездой.
Имея собственные миллионы, дочь Неккера в возрасте двадцати лет купила себе мужа, барона Эрика де Сталь‑Гольштейна, нищего шведского посла во Франции. Следуя по стопам своей матери, Жермен открыла при шведском посольстве собственный салон и с головой окунулась в политику. Ее комнаты были заполнены светилами политического и культурного Олимпа Франции: Лафайет, Кондорсе, Нарбонн, Талейран. Молодая женщина стала философом‑революционером. Все важные политические решения современности принимались в обитых шелком стенах ее салона, среди мужчин, которых могла собрать вместе только она одна. Теперь, когда ей исполнилось двадцать пять, она, возможно, была самой могущественной женщиной во Франции.
Когда Талейран, тяжело ступая, поднялся в ложу, где сидели три женщины, Валентина и Мирей разглядывали мадам де Сталь. В платье с низким вырезом, отделанном черными с золотом кружевами, которое подчеркивало ее полные руки, сильные плечи и тонкую талию, Жермен выглядела очень импозантно. Она носила ожерелье из массивных камей, окруженных рубинами, и экзотический золотой тюрбан, по которому ее можно было узнать издалека.
Мадам наклонилась к Валентине, сидевшей позади нее, и прошептала ей на ухо так громко, что было слышно всем присутствующим в ложе:
– Завтра утром, моя дорогая, весь Париж будет на пороге моего дома, недоумевая, кто вы такие. Разразится прелестный скандал, я уверена, ваш сопровождающий это понимает, иначе он одел бы вас более подобающим образом.
– Мадам, вам не нравятся наши платья? – обеспокоенно спросила Валентина.
– Вы обе прелестны, моя дорогая, – с кривой усмешкой заверила ее Жермен. – Но для девственниц хорош белый цвет, а не ярко‑розовый. И хотя в Париже юные груди всегда в моде, женщины, которым еще не исполнилось двадцати, обычно носят фишю, чтобы прикрыть тело. И монсеньор Талейран отлично это знает.
Валентина и Мирей покраснели до корней волос, а Талейран ввернул:
– Я облекаю Францию согласно своему собственному вкусу.
Морис и Жермен улыбнулись друг другу, и она пожала плечами.
– Надеюсь, опера вам нравится? – спросила мадам, поворачиваясь к Мирей. – Это одна из моих любимых. Я не слышала ее с самого детства. Музыку написал Андре Филидор – лучший шахматист Европы. Его шахматной игрой и композиторским талантом наслаждались философы и короли. Однако вы можете счесть, что его музыка старомодна. После того как Глюк совершил переворот в опере, тяжеловато слушать так много речитатива…
– Мы никогда раньше не были в опере, мадам, – вмешалась Валентина.
– Никогда не слышали оперу! – громко воскликнула Жермен. – Невозможно! Где же ваша семья держала вас?
– В монастыре, мадам, – вежливо ответила Мирей. Светская львица на мгновение уставилась на нее, словно никогда не слышала о монастырях. Затем она повернулась и посмотрела на Талейрана.
– Я вижу, есть вещи, которые вы не потрудились мне объяснить, мой друг. Знай я, что воспитанницы Давида росли в монастыре, я едва ли выбрала бы оперу вроде «Тома Джонса». – Она снова повернулась к Мирей и добавила: – Надеюсь, она не повергнет вас в смущение. Это английская история о незаконнорожденном ребенке.
– Лучше привить им мораль, пока они еще молоды, – засмеялся Талейран.
– Истинная правда, – проговорила Жермен сквозь зубы. – С таким наставником, как епископом Отенский, учеба определенно пойдет впрок.
Мадам повернулась к сцене, поскольку уже поднимали занавес.
– Я думаю, это был самый восхитительный опыт в моей жизни, – говорила Валентина после возвращения из оперы.
Она сидела на мягком абиссинском ковре в кабинете Талейрана, наблюдая за языками пламени через каминную решетку.
Талейран вольготно устроился в большом кресле, обитом синим шелком, ногами он упирался в тахту. Мирей стояла чуть поодаль и глядела на огонь.
– И коньяк мы пьем тоже впервые, – добавила Валентина‑
– Ну, вам еще только шестнадцать, – сказал Талейран, вдыхая коньячный аромат и делая глоток. – Вам еще многое предстоит познать.
– Сколько вам лет, монсеньор Талейран? – спросила Валентина.
– Это бестактный вопрос, – произнесла Мирей со своего места у камина. – Тебе не следует спрашивать людей об их возрасте.
– Пожалуйста, зовите меня Морис, – сказал Талейран. – Мне тридцать семь лет, но, когда вы называете меня «монсеньор», я чувствую себя девяностолетним. Скажите, как вам понравилась Жермен?
– Мадам де Сталь была очаровательна, – сказала Мирей, ее рыжие волосы пламенели на фоне огня в камине.
– Это правда, что она ваша любовница? – спросила Валентина.
– Валентина! – закричала Мирей, но Талейран разразился хохотом.
– Ты прелесть! – сказал он и взъерошил волосы Валентины, прижавшейся к его колену. Для Мирей он добавил: – Ваша кузина, мадемуазель, свободна от всего показного, что так утомляет в парижском обществе. Ее вопросы вовсе не обижают меня, напротив, я нахожу их свежими и… бодрящими. Я считаю, что последние несколько недель, когда я наряжал вас и сопровождал по Парижу, были утешением, которое смягчило горечь моего природного цинизма. Но кто сказал вам, Валентина, что мадам де Сталь – моя любовница?
– Я слышала это от слуг, монсеньор, я имею в виду, дядя Морис. Это правда?
– Нет, моя дорогая. Это неправда. Больше нет. Когда‑то мы были любовниками, но сплетни всегда запаздывают во времени. Мы с ней хорошие друзья.
– Возможно, она бросила вас из‑за хромой ноги? – предположила Валентина.
– Пресвятая Матерь Божья! – вскричала Мирей. Обычно она не божилась всуе. – Немедленно извинись перед монсеньором. Пожалуйста, простите мою кузину, монсеньор! Она не хотела обидеть вас.
Талейран сидел молча, потрясенный до глубины души. Хотя он сам только что заявил, что не может обижаться на Валентину, однако никто во всей Франции никогда не упоминал о его увечье прилюдно. Трепеща от чувства, которого он не мог определить, Морис взял Валентину за руки, поднял и усадил рядом с собой на тахту. Он нежно обвил ее руками и прижал к себе.
– Мне очень жаль, дядя Морис, – сказала Валентина. Она трепетно коснулась рукой его щеки и улыбнулась ему. – Мне раньше никогда не приходилось видеть настоящих физических недостатков. Я хотела бы взглянуть на вашу ногу – в познавательных целях.
Мирей застонала. Талейран уставился на Валентину, не веря своим ушам. Она схватила его за руку, словно пыталась придать ему решимости. Некоторое время спустя епископ мрачно произнес:
– Ладно. Если хочешь…
Превозмогая боль, он согнул ногу и снял тяжелый стальной ботинок, который фиксировал ее таким образом, чтобы он мог ходить.
Валентина пристально изучала увечную конечность в тусклом свете камина. Нога была безобразно вывернута, ступня так искривлена, что пальцы были подвернуты вниз. Сверху она действительно напоминала копыто. Валентина подняла ногу, склонилась над ней и быстро поцеловала ступню. Оглушенный Талейран, не двигаясь, сидел в кресле.
– Бедная нога! – пробормотала Валентина. – Ты так много и незаслуженно страдала.
Талейран потянулся к девушке. Он наклонился к ее лицу и легонько поцеловал в губы. На мгновение его золотистые кудри и ее белокурые переплелись в свете огня.
– Ты единственная, кто когда‑либо обращался к моей ноге,–сказал он с улыбкой. – Ты сделала ее очень счастливой.
Дата добавления: 2015-12-07; просмотров: 93 | Нарушение авторских прав