Черный Дьявол 5 страница

Деревушку Кавалерово искать не надо; о том, что она здесь, любому скажет скала, что высится над долиной, как печная труба.

Далеко видно эту скалу. Груне рассказывали, что первым под скалой поставил столб георгиевский кавалер, участник русско-японской войны Пополитов...

Он пришел сюда в 1907 году. За спиной болталась тощая котомка, на плече боевая винтовка. До этого он много дней ходил по рекам, искал для себя тихого пристанища, чтобы обосноваться подальше от сутолоки. Устал Пополитов от войны, от бунтов, от рева и крика людского. Остановился под скалой, что стражем стояла над широкой долиной, почесал затылок. Показалось ему, что скала крепко стоит на земле, взметнув свой шпиль в небо. Хорошо. Это подходило Пополитову.

Взошел Пополитов в гору, чтобы со скалы обозреть мир, в котором собирался жить. Да, здесь он будет жить. И лучше, если один. А весна уже полыхала в горах. Ахнул Пополитов. Перед ним лежала такая красота, что он даже онемел. Простор. Долина поросла тополями, орешником, вербами, а среди дубков светлые и широкие полянки, солнечные и зовущие. Здесь сбегались две речки — Голубая и Буянка. Они-то и образовали эту долину, за миллионы лет распилили эти сопки.

Мимо Пополитова в косом полете пролетели стрижи. Множество их жило в нишах, пещерах и пещерках скалы. Они цвиркали, трезвонили. Прямо райское песнопение. Вскинул кавалер винтовку и трижды выстрелил, разбудил тишину, дал салют будущему.

Сошел вниз, поклонился скале, как живому существу,

обласкал взглядом, вырубил дубовый кол и забил его на месте будущей деревни. Застолбил место, другого искать не стоит.

В переселенческом управлении деревне дали название Кавалерово, в честь всех георгиевских кавалеров России. Пусть громковато, но место-то какое!

Всего два года прожил в тиши и одиночестве суровый солдат. Но там, где есть один человек, туда обязательно придет второй, затем третий. Пришли переселенцы, нарушили покой солдата, которого он так долго искал. Даже ездил просить уездное начальство, чтобы никого к нему не подселяли. Но тщетно...

Груня въехала в Кавалерово. Остановила коня у высоких расписных ворот. Здесь, как и везде, по воротам судят хозяина, а по квасу хозяйку. Работящий хозяин — и ворота слажены на загляденье. Умная, чистоплотная хозяйка, то и квас у нее сделан с талантом бабским.

Вышел хозяин. Молча открыл ворота, так же молча закрыл, когда Груня въехала. Заговорил:

— Эко, баба при оружье. Чего тя черти носят по тайге?

— Не черти, а судьба, — ответила Груня.

— Чья будешь-то? — сурово спросил Пополитов.

— Безродная, знавал такого купца?

— Знавал. Сволочной человек, убивец.

— Это мой муж был. Уторскали его в тайге. Не жалею. Рада, что стала свободной.

— Злые люди недолго живут на земле: аль люди убьют, аль зло задушит.

— Вы Пополитов? На вас тоже говорят, что вы злой человек.

— Не злой я, просто устал от люда. Нелюдим, то да. Все потому, как не вижу доброты в людях, запутался народ в тенетах, нет ему выхода. Запутался и я в людях. Не верю никому! Тоже плохо, а вот не верю — и баста. Разве я знаю, что на уме у соседа Карчевского? Нет. Может, он точит нож на меня?

— Да оставьте вы. Этим переселенцам не до ножей, хлеба бы поесть вдоволь. Может, мне ночевать у других?

— Нет, зачем же, ночуешь у меня. Места хватит. Не боись, Пополитов не зверь, худого тебе ничего не сделает.

Пили чай. Пополитов тихо говорил, будто вслух раздумывал:

— Колготится люд, суетится люд, а зачем? Придет час смерти — все к чертовой матери полетит. Мне бы хлеба чуток, мясного, рыбного — и провались все пропадом,

разные бунты, свары. Один. Эко хорошо! Пойду в тайгу — пташечек послушаю, выйду на речку — ее говор впитаю. Никто меня не попрекает, никто не гонит, мол, давай деньгу, давай то, другое.

— А ты женись на мне, Иван Гурьянович, — усмехнулась Груня.

— Нет. Хороша ты баба, но обойдусь без такой красотули. Почнешь жилы-то тянуть, а мне то ни к чему. Да и молода ты супротив меня. А потом дикой я. Баб боюсь. Ить из-за бабы я стал нелюдимым. Ушел на войну, а моя баба спуталась с другим. Возвернулся, а мне на дверь показали. Тяжко. Потому не тревожь меня, не зови за собой.

— Не понимаю я вас. Я от одиночества волчицей вою. Ведь люди сроду живут парами да стаями. Человек тянется к человеку. Я жила среди людей, с мужем — и была одна. Может быть, ты из тех, каким был мой муж?

— Но, но, ты меня со своим гадом не равняй! — загремел Пополитов. — Я на войне наубивался. Сам-то сибиряк. С мальства охотник. Вот и щелкал врагов как белок. За то и к Георгию представили. За кровь людскую, значит, был этим отмечен. Радости мало. То не золото, а кровь людская переплавлена. Пойду я баню стоплю. С дороги ополоснешься...

Трусил Воронок по тропе. Когда чуял зверя, то чуть всхрапывал, прядал ушами, давал хозяйке знать об опасности. Груня сдергивала винчестер со спины, держала его на изогнутой руке. Так удобнее его приложить к плечу. Но все обходилось, звери уходили от человека с ружьем.

С трудом одолела Чертову лестницу, где Воронок чуть не сорвался. Поехали дальше. Ночевала в Антоновке. Но здесь уже не рассказывала, чья она и откуда. Хотя люди узнавали ее. Вот и Тарабанов, чего-то занесло его в Антоновку, стрельнул в нее глазами, сразу признал, что это баба Безродного. Ведь он был у Безродного однажды. Груня тоже узнала Тарабанова, но виду не подала. На его вопрос, мол, чья и откуда, она с усмешкой ответила:

— Царская дочь, объезжаю таежные деревни, прознаю про жизнь здешнего народа.

Одета Груня по-царски: в собольей шапочке, в куртке из самого дорогого сукна, но в брюках, по-мужицки, в сапогах лаковых. А сбруя! Разве можно с такой сбруей ездить по тайге? Всякий варнак позарится. Стремена серебряные, уздечка из золотой укладки, бляхи на переметных сумах и те из серебра. Премного рискует царская дочь.

Стегнул коня Карп Тарабанов и поскакал в Каменку. Чего он так туда заторопился? Посмотрела ему вслед Груня, прищурила глаз, будто прицелилась в спину, но не стала спешить. Напилась чаю у гостеприимных хохлов. Поехала дальше.

Цокают копыта по таежной дороге, плывет мимо тайга...

Ночевала на берегу Павловки. В забоке ухал филин. На сопке в любовной истоме ревел изюбр. Рыкнул тигр, затем раздался протяжный крик ревуна. Накликал на себя беду. Груня не спала. Подбрасывала сутунки в костер. А когда затихла тайга, то чуть вздремнула. Проспала восход солнца. Разбудил паромщик. Молча перевез.

Бежит Воронок, несет свою хозяйку, то ли к беде, то ли к радости. Груня настороже, что-то тяжко под сердцем. Винчестер держит на седле, да еще и на взводе, чтобы сразу же открыть пальбу, если кто нападет.

Скоро Каменка. Вон видны уже поля, стога на покосах, вдали, по берегу речки, ехали трое на конях. Воронок вынес Груню на пашню. Сбоку грохнул выстрел, второй, Груня ойкнула от боли, занемела нога. Воронок, ее верный Воронок сделал два прыжка и начал заваливаться набок. Груня вылетела из седла и покатилась по кошенине.

Брызнули искры из глаз, все заволокло туманом. Но в миг просветления она успела увидеть, что к ней бежали двое: один высокий, с бурой бородкой, второй маленький. Потеряла сознание...

Побратимы ехали с заездка. Они построили новый, чуть подальше от деревни. Видели всадника, затем услышали выстрелы, предсмертное ржание коня. Тронули коней и поскакали на выстрелы.

Двое наклонились над неизвестным. Шарили по карманам, затем начали срывать переметные сумы, снимать с коня седло, уздечку. Нагруженные, бросились к дубняку.

— Побратимы, так это же Тарабанов кого-то грабит! — крикнул Устин. Сильнее погнал коня. Сорвал с плеча винчестер, выстрелил.

Карп Тарабанов резко присел, бросил седло и, ковыляя, юркнул в чащу.

— Обходи, побратимы, не дадим убийцам уйти! Карп ранен! — кричал Устин, размахивая винчестером.

Из чащи загремели выстрелы. Это Тарабановы залегли за валежины и отстреливались. Завыли пули над головами, застонали в небе.

Побратимы дали залп по чаще, но пули срикошетили.

Бросились в сопку. Устин, перебегая от дерева к дереву, заходил сбоку бандитам. Прыгнул за дубок. Грохнул выстрел — пуля, пущенная бандитами, сорвала кору с дуба и на излете чикнула по черепу Устина, сорвала картуз. Устин, будто его ударили дубинкой по голове, тут же сунулся в траву. Звон, туман и тишина...

Видели побратимы, как упал Устин. Журавушка было бросился к нему, но рой пуль повернул его обратно. Гремели выстрелы, качались горы.

В деревне заслышали частые выстрелы. Один-два — это обычное дело: может быть, охотник добывает зверя. А в тайге стоял сплошной грохот. Знать, беда!

Впереди летел на своем Филине Степан Бережнов, следом его братия. Спешились, трусцой побежали на выстрелы.

Петр Лагутин лежал за валежиной и пускал одну пулю за другой в чащу. Тарабановы не давали ему подняться. К Лагутину подполз Бережнов. Спросил:

— Кто отстреливается? Хунхузы?

— Они, но только из нашей деревни — Тарабановы. Похоже, Устина убили, вон того парня тоже, — кивнул Петр на Груню.

Степан Бережнов поднялся из-за колодины, закричал:

— Карп, а ну не стреляй! Не стреляй, Иуда! Сдавайся! — выматерился так, что мужики рты поразевали — они стояли за стогом сена.

Первым, опираясь на винтовку, вышел Карп, за ним выскочил колонком Зоська, бросили оружие и подняли руки.

— Побратимы, забирайте Устина и того парня, везите в деревню, может, еще живы, к бабе Кате сразу же, — приказал Бережнов, но даже не посмотрел на сына. Они были снова в большой ссоре...

На масленку побратимы вернулись с охоты. Узнали, что убит Макар Булавин, что его убил Безродный. Устин, горячий, вскочил на Игреньку и поскакал к Рачкину. Рассказал о приходе Безродного к Булавину, угрозах и сделал вывод, кто убийца.

— Что, не веришь, так спроси любого из нашей братии. Спроси! — шумел Устин.

Но Рачкин не стал спрашивать. За две сотни золотом рассказал Бережнову, что к нему приезжал Устин, требовал начать новое следствие. Мол, хочет об этом написать бумагу в губернию.

И был шум великий. Бережнов собрал сход. На Петра

и Романа за инакомыслие наложили епитимью: две тысячи поклонов и две недели поста. Устину же присудили двадцать розог и те же поклоны и пост. Устин тогда сказал:

— Отец, ты потворствуешь убийцам, ответь почему?

— А потому, щанок, что это не твоего ума дело! Сечь! Кто будет сечь?

— Я буду сечь! — рыкнул Карп Тарабанов.

— Хорошо, секите, но я не дамся, чтобы меня сек этот убийца. Не дамся! — С этими словами Устин выхватил револьвер — штука по тем временам дорогая, но купить ее было легко у контрабандистов.

Рядом с Устином встали побратимы, и в их руках тоже блеснули в полумраке молельни револьверы.

— М-да, а ить эти щанята уже поотрастили зубы. Взять их! Отобрать наганы!

— Кто тронется с места хоть на вершок, — прогудел Петр Лагутин, — мы почнем стрелять. Другим можно, так дозвольте и нам.

Курки взведены. В молельне гробовая тишина.

— Ты и в отца будешь стрелять, Устин? — тихо спросил Степан.

— Нет, но в тебя стрелят мои побратимы. Безродный убил Макара Булавина и лечился у нас, он же убивает корневщиков. Знать, и вы с ними убиваете.

— Хорошо, за дружность вашу прощаем розги тебе, Устин. Вон из молельни, здесь грешно потрясать оружием! — выгнал побратимов наставник. — Что нам с ними делать? Ить они не шуткуют. С этими парнями шутки плохи. Правы они.

Но дома он схватил за волосы Устина, смял, сдернул с колышка чересседельник и бил до тех пор, пока сам не задохнулся. Устин не вырывался, не кричал, а покорно переносил побои. Избитый, сплевывая кровь с губ, просипел:

— Бить в доме ты, тятя, горазд. Здесь не кулачный бой. Но даю тебе слово, что я выведу всех вас на чистую воду. Пусть люди посмотрят, кто есть ты и кто есть наша братия. Кого ты защищаешь и кого привечаешь?

— Будешь убит. Это я тебе говорю как отец и как... — Бережнов чуть замялся, назвать себя наставником не хотел, — как один из нашей братии...

Новый наставник братии Мартюшев в прошлом году заставил мужиков пристроить к дому Сонина лазарет: мол, наших надо когда-никогда лечить. Чтобы бабе Кате не метаться по деревне, сюда будем привозить больных и раненых, здесь и лечить.

— Едому для больных дадут родные. Да и бабе Кате пора платить деньгу за лечение. Вроде оклада выделим.

Раненых привезли побратимы. Правда, Журавушку при виде людской крови тошнило, но он удержался от рвоты. Только сказал бабе Кате:

— Я снял с него порты, ить нога ранена, а то оказалась баба.

— Баба тоже человек. Промывай рану Устину. Кожу сорвала пуля, скоро откроет глаза. Кость чуток тронута. На молодых все заживает быстрее. С этой я сама.

В деревне переполох. Снова Тарабанов натворил. Он шел и не смотрел на людей, тогда как его сын Зоська колонком зыркал на людей, будто принюхивался к чему-то своим тонким носом, хмыкал, дрожал.

Тарабаниха тигрицей бросилась на мужа, схватила его за бороду и давай трепать да приговаривать:

— Сколько раз тебе говорить, не трожь людей! Неймется! В люди стыдно выйти! Глаза людям показать! Хватит его защищать! Смерть! Смерть, убивцу! — закричала и забилась в жутком плаче.

Тарабановых ввели в молельню. Собрали совет. Позвали бабу Катю, чтобы перевязала Карпу ногу.

Все понимали, что хватит. От Тарабановых уже порядком натерпелись. Если и сейчас их не наказать, то быть большому бунту. Даже жена отказалась от мужа!

— Я первый раз требовал смерти убивцам, требую и сейчас, — поднялся Исак Лагутин. — Жив ли Устин? Хорошо, что жив, Карп четырежды поднимал руку на людей. Он сто раз ее еще поднимет. Смерть! Ежели сейчас совет не присудит смерть, то я его убью сам. И тебе, Степан Ляксеич, не поздоровится. Хватит! Сколько можно терпеть? Побратимы правы, что бунтуют. Я за них.

— Смерть!

— Смерть!

— Смерть!

— Ты, Василиса Тарабанова?

— Смерть! Но сына оставьте. Они с отцом открыли лавку в Спасске, пусть уходит туда с наших глаз. Отец забыл честь. Оба забыли бога. Отцу смерть, сына ослобоните.

— Будет так. Но ежели он вякнет где-то, что мы убили Карпа, то и ему смерть. Макар Сонин, запиши в свою летопись и эти деяния.

Макар Сонин записал, но не только эти деяния, он записал, что в смерти Макара Булавина виноват Степан Бережнов, записал и имя убийцы. «И восхотел Степан Алексеевич Бережнов затушить огонь, который уже полыхал по земле, всю братию научить говорить по его языку. Не быть тому, говорят супротив Устин, Петр, Роман, говорит противное вся братия. Скоро выборы в волостные, так все наши люди как един сказали, что не подадут свои голоса за такого волостного, что сделают все, чтобы убрать его и с наставников. Избрали Мартюшева, но всем хороводит Бережнов. Отхороводится. За Булавина несть Бережнову прощения, за Тарабанова тоже, шибко зол народ. Непонятно людям такое укрывательство...»

— За Зоську не бойтесь, он трус, ежели что, то я сама его порешу, перепилю горлянку пилой! — кричала растрепанная Тарабаниха...

В глухом логу тридцать винтовок нацелились в грудь Тарабанову. Грохнул залп, будто гром прокатился по чистому небу. Тарабанова бросило в пасть разверстой могилы. И тут же заскрежетали лопаты по гальке, забрасывали убийцу, как дохлую собаку, без гроба, без отпевания.

Степан Бережнов подозвал к себе Красильникова и Селедкина, сунул им по десятке, сказал:

— Ну, христопродавцы, скачите к Рачкину и скажите, что мы расстреляли в тайге Тарабанова. За что? Он знает за что.

— Но ежли ваши прознают, то ить нас убьют, ить сказано же было на тайной вечере, что никому ни слова? — затрусил Яшка.

— Не прознают. Пусть Рачкин поразомнется, а я проверю крепость своей братии. Ну, шуруйте!

— Но ить... — замычал Селивон.

— Дан сказ, сполняйте!

Рачкин прискакал на тройке. Степенно вошел в дом волостного, поклонился и пробасил:

— Жив ли наш волостной голова?

— Вашими молитвами, Гурьян Палыч.

— Тарабанова торскнули, — пристально посмотрел в глаза Бережному Рачкин. — Устин ранен. Бабу у себя раненую держите. А кто она? Может, беглая с каторги. Таких баб счас по всей России не счесть.

— Эта баба — жена купца Безродного, весьма уважаемого человека в наших краях. Стрелял ее кто-то под сопкой, ранили в ногу, коня убили. Похоже, хунхузы. А Тарабанова в глаза не видим вот уже вторую неделю.

— А ты знаешь, есть циркуляр, что Безродного убили

беглые с каторги, будто бы Шишканов с Семеном Ковалем. Они же могли ранить и эту бабу.

— Все могло быть. Но Тарабанова дома нету. Зоська будто уехал в Спасск, а где сам, спроси у его бабы. Что, бежали эти каторжане?

— Будем ловить. Ты ить сам знаешь, как и почему они на каторге оказались. Знаешь и то, что Макара Булавина убил Безродный.

— Все знаю.

— Ладно, Степан Алексеевич, мы с тобой повились одной веревочкой, давай до конца будем вместе. Вы расстреляли Тарабанова?

— Нет, такой грех не могу взять на свою душу. Поспрошай народ. Может, кто и скажет как и чо.

Рачкин допросил всех сельчан, даже детей не обошел, но все отвечали, что не ведают, куда девался Тарабанов. Жена и дети Тарабанова давали те же ответы.

Вернулся к Бережному.

— Ну, как прознал? — усмехнулся Бережнов.

— Нет.

— Тогда слушай, Тарабанова мы убили. Понял теперича, что у нас за народ. Даже дети и те не сказали правду. Почему? Потому, что праведно убили Тарабанова. И не только поэтому. Кто пойдет супротив моей воли — быть тому битому. И ты, коли брехнешь где об этом, будешь рядом с Тарабановым. За Тарабанова вот тебе сто рублей, больше не дам, но упрежу — ты в моей власти. Чуть сдвоедушничаешь — и смерть тебе.

— Боже мой, какой ты страшный человек! — отшатнулся Рачкин.

— Могу быть еще страшней, да пока не к месту. Пошли обмоем неприкаянную душу Карпа Тарабанова. Лежит он один-одинешенек, и никто его в молитвах не помянет, — жалобно, чуть слезливо заговорил Бережнов. — Вот така наша жисть. Бац, бац — и нету! И тебе нечем доказать, что мы хлопнули Тарабанова. Сто прокуроров ничего не докажут. Остальное тайга спрячет. Так-то, Гурьян Павлович. Пошли пить. Праведное дело всегда на Руси обмывалось.

Рачкин как-то боком пошел за Бережновым, осторожно обходил стулья, старался не греметь своей саблей. Он лишний раз убедился, насколько сильна эта братия и страшен ее наставник. Ужаснулся: ведь убьют и никто не узнает.

— Кто стрелял Тарабанова? — спросил Рачкин, когда выпили по жбану медовухи.

— На кого пал жребий, те и стреляли. Да и зачем вам знать? Меньше знаешь — голова не болит. И больше не пытай, спросят сверху, так и скажи, мол, сгинул в тайге.

— Я сына его спрошу.

— Пустое, он тоже не скажет, жить охота. Плевать ему теперича на отца, сам себе голова. Эх, детки, детки, все они ждут, когда мы окочуримся. И я ждал, — вздохнул Бережнов. — На том и мир стоит. Давай за дружбу, а Карпа не ищи. Грехов у него больше, чем у Жучки блох. Почали.

— Скажи, Степан Алексеевич, только честно, случись, твой сын пошел бы против тебя, что бы ты сделал?

— Он уже идет против меня, но ничего сделать не могу, ибо он прав, правду ищет.

— А если я предам тебя, если раскрою тайны вашей братии?

— Тебе свинцом глотку залью.

— Слушай, а ить Безродный супротив тебя — пичуга.

— Не пичуга, а мошка, гнус, не боле. Почему я служу вам? Чтобы иметь две власти. Царь опустил вожжи, дал нам продых. Не боись, ежели мы наберем силу, а мы ее наберем, то и царю дадим под зад. Власть царя — власть антихриста. Вот говорю тебе это и не боюсь, вякнешь кому — сгинешь. Пей, однова человек живет, про тот свет мы не знаем.

— Слушай, Степан Алексеевич, ты веришь в бога?

— Заковыристый вопросик. Верю ли? Макар перестал верить — что из этого вышло? Остался к концу жизни один. Брошу я верить — отринут меня наши. А без власти я не могу. Чтобы властвовать — надо верить, не веришь, а верь. В моем деле все хорошо, что работает на меня. Даже пристав Рачкин. Безродный — дурак, он боялся пристава Баулина, а ты будешь бояться меня. Я зацепил тебя на крючок. Мой ты по гроб жизни. Пей!

— Страшный ты вожак своей стаи, пострашней будешь Черного Дьявола.

— Все мы дьяволы, а ежели будем ангелами, каким был Макар Булавин, то вмиг стопчут. Только дьявол может верховодить людом. Ангелы для молитвы хороши, а для дела — пустые души. Дьяволов мы чаще можем видеть подле себя, а вот ангелов редко. Таким был Макар Булавин, теперича покажи мне другого. Не можешь? То-то. Пей. Так и уговоримся, что бы там ни пришло свыше, что бы тебе ни сказали доглядчики твои, как Красильников и Селедкин, ты должен оповещать меня. Эти хлюсты работают ладно: тебе и мне доносят. Ха-ха-ха! Кого захотел

обвести, Степана Бережнова! Безродный хотел построить мраморный дворец в тайге, Тарабанов — стать купцом и отринуться от нас, рвется в богатеи Андрей Силов. Дураки они. Не с того конца ниточку тянут. Я хочу быть царем этого края. Внял? А ты будешь стоять у меня на часах.

— Погоди, погоди, да ты ошалел! — возмутился Рачкин.

— Поздно теперича кричать о крамоле. Ты заодно со мной. Счас я буду стягивать сюда своих братьев и сестер, большевики сделают заварушку, а мы под шумок с помощью кое-кого и оттяпаем этот кусочек земли и поставим свою староверию. Внял?

— Эк, куда тебя хватило.

— Куда надо. Пей. Но помни, что ежели хоть одно слово вырвется из твоего рта — смерть! Везде и всюду трынди, что Бережнов верный слуга царя и отечества. Пей! — уже по-царски приказал Бережнов Рачкину. — Пей, в новом государстве я сделаю тебя виночерпием. Верить тебе можно.

Пил Рачкин, а на душе холодок, под сердцем страх.

В деревне гнетущая тишина. У каждого на душе камень. Своего убили как-никак, хоть и вражина, кровоядец.

Исак Ксенофонтович Лагутин, словно бы оправдываясь,

говорил:

— Тарабанов стал похож на медведя-людоеда. Таких медведей надо сразу убивать. Им нет места на земле. Ты, Журавушка, не нудись, пал жребий на тебя, знать, судьба. Не от беса то, а от бога. Праведно убили.

— Но бывает и от беса, — заговорил Алексей Сонин. Он тоже стрелял в Тарабанова.

Пришла ночь, хмарная, ветреная. А с ночью сны. Роман, как наяву, видел жуткую картину расстрела. Карп Тарабанов молил своих, ползал на коленях, на животе, клялся, божился, землю ел, что больше никого не тронет. Журавушка, как и все, кому выпал жребий стрелять в убийцу, медленно поднимал винтовку, жал на спуск, но выстрела не было. Тарабанов, косматый, глаза вылезли из орбит, все полз и полз к нему. Орал: «Не стреляйте! Все деньги, что нажил грабежом, отдам братии! Ослобоните!» «Бог тебя ослобонит», — крестил Тарабанова Журавушка и все давил и давил на спусковой крючок. Вроде как и не было выстрела, но Тарабанов упал, тридцать пуль изрешетили его грудь, со спины летели тряпки, будто Тара-

банов был набит тряпками. На мужа бросилась Тарабаниха: он застрял в могиле, и она пинала его, толкала в могилу.

Устин открыл глаза. Ровный свет семилинейной лампы освещал лазарет. Круто повернул голову, резкая боль враз затмила глаза. Лежал, старался не двигаться. Боль прошла. Услышал шепот:

— Устин, спаситель мой, ты шибко не двигайся. У тебя ранена голова.

Медленно повернулся на шепот, увидел женщину с глазами испуганной косули, она высоко сидела на подушках.

— Ты кто? Но ведь мы видели парня, а ты...

— Видели парня, а оказалась баба. Откуда? Я жена Безродного. Знавали ли такого?

Устин резко дернулся, что-то крикнул и тут же потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то смачивал его губы водой. Увидел Груню, хотел оттолкнуть ее от себя, но был слаб, и руки ему не повиновались, прошипел:

— Уйди от меня, кровоядица! Убийцы! Будьте вы прокляты!

— Ты погоди ругать меня. Убийцей был Безродный, а не я.

— Все вы одного поля ягода.

— Тихо, баба Катя идет, попрыгаю на свою койку.

Баба Катя тронула рукой горячий лоб Устина, попра­вила одеяло на Груне, сотворила молитву, прошептала:

— Эх-хе, все в этой жизни перепуталось. Безродный убивал людей, а бабу Безродного стрелял Тарабанов. От­стрелялся, брандахлыст. Кипеть ему в смоле, гореть в ге­енне огненной. Ничего, эти дней через пяток засмеются. Аминь.

Ушла, позевывая, спать.

— Зря ты клянешь меня, — снова подсела к Устину Груня. — Баба Катя много рассказывала о тебе. И у тебя не сладка жизнь, как была не сладкой и у меня.

— Где Безродный?

— Сгинул в тайге. Федька Козин намекал, что его при­душил Черный Дьявол. Знал ли таких?

— Знаю и Федора, знаю и Черного Дьявола тож. Без­родный убил Макара Булавина, а пес жил у него. Потом пес ушел в тайгу.

Груня долго рассказывала про свою тяжкую жизнь, но ее рассказ прервала баба Катя. Она бесшумно вошла, зашептала:

— Оклемались, полуношничаете? А ну спать. Тебе, Устин, особливо надо много спать, чтобыть мозга встали на месте. Зашибла их пуля-то. На чуток бы ниже, давно бы отпели тебя и соборовали. Смерть не так уж зла, как думают об ней люди, восхотела и пощадила. Спите.

Устин уснул сразу же, но Груня еще долго ворочалась: болела нога, ныло под сердцем. Смотрела на четкий про­филь Устина, на заостренный нос, на кудри, что разметались по подушке, на русую бородку, которая завилась в мелкие колечки. Смелый парнище, под пулю пошел, чтобы спасти Груню.

Устин много спал. Не знала Груня, что баба Катя поила его отваром маковых головок, чтобы он меньше ворочался, а больше спал. Так быстрее «болесть» пройдет. Груня подолгу ждала, когда он проснется, чтобы продол­жить свой жутковатый рассказ про себя, про сельчан и Безродного. А когда нога поджила, она сама кормила Устина, умывала его, расчесывала. Устин стеснялся, гнал от себя Груню, просил бабу Катю, чтобы она все сама делала.

— Ну чего ты меня шарахаешься? Ить я для тебя посестрима и не больше. Вон твои побратимы идут, они побратимы, а почему я не могу быть посестримой? Так чего же сестры-то бояться?

После пяти дней мучительного лежания Устин встал. Голова пошла кругом, чуть не упал, но его подхватила Груня. Нежно обняла и посадила на кровать.

— Не спеши, привык лежать, привыкай и стоять, — говорила она Устину, как малышу.

— Ой, Грунька, иди ты к черту! Да не обнимай же, сердце заходит, — отталкивал Устин Груню. — Господи, откуда ты свалилась на мою голову? — стонал Устин. Вдруг обнял Груню, начал целовать в губы, щеки, тыкал­ся губами как слепой кутенок. Груня прижала его к груди и жадно впилась в сочные губы Устина.

Баба Катя заглянула, тихо ойкнула, осторожно закрыла дверь. Перекрестилась, шумно затопала, кашлянула, затем вошла.

Груня и Устин сидели рядом, тяжело дышали, прятали глаза от бабы Кати.

— Ну вот ты уже и встал, Устинушка. Недельку про­лежишь и тогда ходи куда хочешь. А тебе, Груша, можно и уходить из моего лазарета. Присудили мы тебе постой у бабы Уляши. Ты одна, она одна, вот и поживешь, пока совсем не оклемаешься. У бабы Уляши тишь и благодать. А в тиши-то завсегда душа быстрее покой находит. Люд

оттого и стареет, что в вечной суете пребывает. Поправишь душу-то и почапаешь дальше своей дороженькой. Наши отобрали тебе лучшего иноходца у Тарабановых, понесет он тебя в дальние земли. Может, там и ждет тебя Бовацаревич, которого полюбишь, душу вылечишь. Аминь. Собирайся. Деньги твои у меня в надзоре все мы пересчита­ли с Макаром, он записал в свою летопись, что денег при тебе было десять тысяч ассигнациями да пять тысяч зо­лотом. Наряд твой и разные штучки — револьверт, винчестер, патроны — все в целости.

Ушла Груня. Неделю еще пролежал Устин у бабы Кати и ушел домой, нежно поцеловав любимую лекарку. Баба Катя усмехнулась, сказала:

— И где ты только научился целоваться? Ну, ну иди с богом. Здоров, можешь уходить на охоту.

Отец, распьянющий, стоял посредине горницы со жба­ном медовухи, холщовая рубаха была распоясана — грех, ворот расстегнут — второй грех, борода всклокочена, во­лосы на голове спутаны, перед ним на карачках ползал Рачкин. Степан Бережнов говорил хрипло и властно:

— Молодец, хорошо целуешь мои ноги. Будя! Щекот­но, вот тебе рупь за радение, за уважение персоны цар­ской. Пей! Устин, здоров! Проходи, прости, что не добежал до тебя, все недосуг. Ты будешь моим престолонаследни­ком. Пей! В твои годы царь Петр уже стрельцов вешал, инакомыслящим рубил главы, ворочал всей Расеей. Бери жбан и пей! Рачкин, целуй ноги престолонаследнику!

— Ты что, тятя, трекнулся? Какой ты царь, какой я престолонаследник? Где же твое царство-то?

— Молчать, щанок! Задушу, убью, как царь Иоан убил своего сына Иоана! Молчать! Виночерпий, вина!

Рачкин пополз к туеску с медовухой, зачерпнул ковш и также на коленях поднес «царю» медовуху.

— Пей, Устин! Слухай, я замыслил большое дело, хо­чу стать царем в тайге. Как? Есть слух, что будет война, а мы под шумок и сделаем здесь переворот. Ты, вся наша братия, та братия, что живет поодаль, — все соберутся сюда, и дадим бой врагам. Власть захватим.

— Ты, тятя, или от медовухи ошалел, или просто турусишь, будто во сне. Где же твоя армия?

— Ты, ты перечить мне, говорить такое царю? — за­дохнулся от гнева Бережнов, замахнулся ковшом на Устина, но поскользнулся и упал на пол. Тут же захрапел пья­ным сном.

Рядом заснул и Рачкин.

— Мама, что это с ним творится?

Дата добавления: 2015-11-28