Макар Булавин 7 страница

— Дед Михайло говорил, чтобы прожить жизнь, мно­го раз придется падать, пока не научишься ходить по зем­ле сей. А когда научишься — то и жить уже некогда, по­мирать пора.

— То так. Людей познавать, себя познавать — трудно. И вроде многое познал, и людей, и себя, но как то передать людям, как вывернуть перед ними душу наизнанку, чтобы видели все, что живу ради них, ради вселенского добра. В одном моя оплошка, что был больше добрень­ким, а не добрым. Убиваю зло — творю добро. Вот как надо было жить. Тебе же даю завет — не отрывайся от своих, душа твоя нараспашку. Не будь добреньким, а будь добрым. Сколько бы я принес добра людям, ежли б убил Безродного. То же мог сделать и с Тарабановым, коли власти не хотят его приструнить. Знаешь, что он враг все­народный, то бей и не гнушайся крови врага. Но знай, как

ни плоха волчья стая, но она своя, родная. Как ни плоха земля, но она твоя Родина. Держись своих: побьют, а придет беда, то пожалеют. Меня некому жалеть, все нацелились убить, убрать с глаз. Опасен стал. Ну иди домой, хватятся — почнут искать. Когда на охоту?

— Через недельку и двинем, ежли отец отпустит, что-то он не хочет нас нынче рано отпускать.

Забегали, как и прежде, Шишканов и Коваль. Снова спорили, Шишканов говорил:

— Идет такое время, Макар Сидорович, что скоро нам сгодится и стар и мал. Потом не сторонись народа, а гоноши его вокруг себя. Каждый нам может сгодиться. Деньги куда девать? Большевикам. В нашу кассу это дело верное, вернется сторицей. Но народ не бросай.

— Да не торопи ты меня! — возмущался Макар. — Дай душе отойти. В дегте вымазали, в пере вываляли, дай душе роздых. Я не оставлю людей, буду с ними, с вами, но и вы поймите меня. Подживет в душе синяк, снова буду со всеми.

— Вертайся, но не делай так больше, как сделал с Хоминым. Это наш враг и враг сильный.

— Ладно тебе корить за Хомина-то.

Макар понимал, что он не прав, но не мог перешагнуть ту черту, что пролегла между ним и людьми. При встречах кланялся, но ни с кем не заговаривал. Тяжело было говорить. Взгляд стал колючим, подозрительным, не верил больше людям. Но пытался верить. Умер переселенец из бедняков. Пришел на похороны. Положил на стол сто рублей ассигнациями, тихо сказал:

— Вот вам на похороны и на житье. Теперича я уже не смогу его душу купить, отлетела в свои палестины. Примите подаяние.

Поклонился и вышел. А вокруг шепотки, добрые и злые, всего вперемешку. Успел также Макар увидеть и слезы на чьих-то глазах. Знать, не все против Макара, не все верят злым наветам.

Пришла зима. Повалили снега, начали рядить тайгу в сказку. Не хотел Макар в тот год заниматься охотой: все­го у него вдоволь, да и пушного зверя было мало в тайге. Белка откочевала, потому что был неурожай на кедровые орехи, желуди. Не стало колонков, потому что ушла мышь; за ними подались соболя к гольцам. Кабаны тоже ушли в районы, где есть желудь, орех, хвощи. Тайга опустела.

Осталась лишь кабарга. Спрос на кабарожий пупок был большой. Не усидел Макар — позвала тайга. Подправил изгороди, нарубил старых елей с мхом, чтобы на эту при­манку шла кабарга, огородил их, в проходах поставил петли.

Кабарожка живет в ельниках и шеломайниках, зверь маленький, но чуткий — из берданы трудно добыть. Редко на глаза попадается, мелькнет тенью — и нет ее. Пасется ночами. Поэтому можно отлавливать только петлями.

Макар не брал на такую охоту Бурана. Мог попасть в петлю и погибнуть. Может быть, зря не брал. Буран бы узнал, что такое петли, и не пришлось бы ему спустя мно­го лет гибнуть в одной из них...

— Ты, друже, не тоскуй. Мы с тобой еще побродим по тайге. Надо будет добыть кабана, парочку изюбров, чо же нам жить без мясного. Вот схожу нонче, а ужо завтра мы с тобой сбегаем на кабанов. Мало их здесь, но мы-то най­дем. Это уж точно, — обещал охотник Бурану.

От кабарги Макар брал только пупок, тушки каба­рожьи он бросал. Раньше вывозил их и отдавал ивайловцам, а сейчас не хотел. Однако старался положить тушки на видном месте, приметил, что кто-то из сельчан подби­рал их. Хоть и не будет уважающий себя охотник есть ка­барожье мясо — оно грубое и невкусное, но бедняки ели. Макар снимал за день пять-шесть кабарожек. Ругался, когда попадали в петлю самочки, ведь у них пупка нет — гибли зря. Словом, охота не из приятных.

Однажды Макар притомился и присел на валежину. Скоро зазнобило. Вспотел, пока брел по петлям. И вдруг, как это было при нападении барса, Макар спиной почув­ствовал чей-то взгляд. Сжался. Бурана нет рядом, помощи ждать неоткуда. Не успел оглянуться, как сзади раздался хриплый голос — навек запомнил его — голос Безродного:

— Ну вот, Макар Сидорыч, мы и встретились. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся.

— Другого места для встречи не нашел.

— Узнал. Не поворачивайся, хочу тебе напоследок ска­зать несколько слов.

— Узнал — рысь всегда прыгает со спины, — спокойно ответил Макар, затылком чувствуя, что на него наведен ствол ружья. Лихорадочно думал: «Прыгнуть за куст? Поздно. Бердану бы сдернуть!» Рука медленно потянулась к поясу; там был заткнут револьвер — память Безродного. Носил его Макар на всякий случай.

— Снова ты кровно обидел меня, Сидорыч. Твоя листовка мне стоила тысячи рублей золотом.

— Немало. Но ведь и меня пойми, не могу я простить тебе душегубство, — все тем же ровным голосом отвечал Макар Безродному.

— Понимаю. Пытался встать на твое, добряка, место понял, что таким куда труднее жить — все их трогает, обо всем они болеют душой. Вот ты хотел всех согреть, а они тебе — кукиш. Зря опорочил меня. Теперь мне года два в тайгу глаз не показывай. Затаиться придется. Где со­бака?

— Осенью кабан порвал, сдох, — соврал Макар.

— Боишься умирать?

— Со смертью я давно смирился. Но от тебя боюсь: поганый ты человек. От поганой руки принять смерть страшно, — говорил Макар, пытаясь оттянуть выстрел Безродного. В том, что он будет, не сомневался.

Макар коснулся рукой рукояти револьвера, резко дер­нул его на себя и через плечо на голос выстрелил. Но сам он уже не слышал выстрела. Упал лицом в снег, дернулся и затих.

Безродный схватился за раненое плечо, смачно выма­терился, уронил винтовку в снег. Наклонился, с трудом поднял ее, закинул за плечо, покачиваясь от боли и со­сущего страха, что упадет, замерзнет, если потеряет созна­ние, заспешил к коню, который стоял за ветром в распад­ке. Обернулся на Макара, еще раз ругнулся, вернулся к нему, вырвал из рук револьвер, побежал вниз по склону сопки.

Иной человек что снег: упал снежинкой с неба, смешал­ся с другими, коротал холодную зиму с собратьями; при­шло время, растаял, ушел в реки с вешними водами. Ушел без следа. Но другой может быть камнем-глыбой, что упа­ла со скалы, и будет лежать сотни лет, врастать в землю, а пройдут годы, ее снова обмоют дожди, обдуют ветры, и глыба выйдет из земли. Гордая и непокорная...

Кто Макар? Снежинка или глыба? Не думал об этом убийца, когда добирался до коня. С трудом влез в седло и погнал своего Араба через тайгу.

Медленно, медленно падал с серого неба снег. Кру­жился, мельтешил, оседал на сопки. Безродный, истекая кровью, гнал коня к тракту. Несколько раз его чуть не вы­бросили из седла морозные сучья, тогда он хватался за луку седла, чтобы не выпасть. Раненая рука немела. Страх мутил глаза, сжимал сердце. И вот Араб вынес седока на дорогу. Безродный опустил поводья. Конь галопом пом­чался в сторону Каменки, минуя Ивайловку.

Падал и падал снег. В руке боль, в душе тоска. Без-

родный хотел жить. Нет, нет, он не думал о Макаре, хотел ли тот жить. Он думал только о себе. Да и как ему не жить, когда он стал хозяином Голубой долины. Листовка большевиков, донос Булавина — это всего лишь мел­кие неприятности. Сам пристав, уездный голова и разная мелкота судейская ездили к нему на охоту. Неделями бражничали, уезжали домой с полными карманами денег. Деньги — мусор. Ассигнациями он мог бы свой двор вы­стелить. Правда, к золотым монетам питал уважение. Пря­тал их под семью замками. Деньги перестал доверять да­же Груне. И тот, кто бражничал, и тот, кто совал мятые бумажки в карманы, разве посягнет на честь доброго купца?

Но вот и Каменка. Вот дом наставника и волостного старшины Бережнова. Не так давно они познались. Заско­чил Безродный к Бережному, чтобы чайком побаловаться, разговорились. Безродный рассказал, что у него украл со­баку Булавин.

— А ить ты врешь, тезка, — сурово бросил Береж­нов. — Макар воровать не будет. Он сам приходил к нам и навяливал того пса.

Тогда Безродный сказал, что, мол, Макар написал на него навет, чтобы уберечь у себя пса.

— И снова врешь! Макар зря не напишет. Макар мой враг, наш враг, он отщепенец, братию нашу с толку сби­вал, бога клянет. Что там написал Макар, не мое дело. Одно ясно — Макар и тебе враг...

Конь остановился у крыльца Бережновых. Он запом­нил этот дом, здесь будет отдых. Безродный мешком сва­лился с седла. Выбежали домочадцы, сбежались соседи. Безродного подняли и понесли в дом. Пришла баба Кате­рина, осмотрела рану.

— Из револьверта стреляли. Худая рана. Не скоро за­живет, — ворчала баба Катерина, извлекая раздроблен­ные косточки из раны, промывая ее спиртом. — Жить бу­дет. Обвысил стрелок, чуток бы ниже — и не жилец. — Залила рану пихтовой смолой, туго перетянула тонкой холстиной. Напоила отваром трав. Бросила: — Скоро ок­лемается.

Не знала баба Катя, кого она лечит, не знала, что это убийца Макара Булавина. А если бы и знала, то сделала бы то же. Ведь для лекаря нет друзей и врагов, есть ра­неный или больной человек.

Безродный открыл глаза. В горнице стоял полумрак. Долго пытался узнать, где он и что с ним. Увидел Бережнова, улыбнулся: «У своих, теперь не пропаду!»

— Кто это тебя так изувечил? — спросил Бережнов.

— Хунхузы напали, — сказал Безродный первое, что пришло на ум.

— Не городи! Зимой отродясь они не ходят по тайге. Давай говорить начистоту! Чего меня таишься? С Макаром что-то? — уперся хозяин жестким взглядом в глаза Безродного.

— Да. Убил я его.

— Владычица небесная, прости рабу твоему Макарию все вольные и невольные согрешения, — широко перекрестился Бережнов. — Нас клял, так еще с бунтовщиками связался. К листовке он тоже руку приложил. Шуму было. Еле угомонился народ. Я ить в одной питаузе с тобой оказался. Молодец! Молись богу, и простит он тебе этот грех.

— Помолюсь, — чуть усмехнулся Безродный.

— Повезло тебе, ведь Макар Сидорыч, царство ему небесное, был стрелок наиважнецкий, а вот, поди ты, про­мазал.

— Стрелял на голос.

— Он и на голос бил насмерть. Но ты молчи. Хоть и злобился наш народ на Макара, что отринул веру, но мо­гут за Макара тебе отомстить. Народ понять трудно, не сразу почуешь, откуда ветер дует. Потому даже во сне молчи.

— Тебе только и сказал.

— Мне мог бы и не говорить, ты еще лежал в памороках, а я уже знал, что Макар убит.

— Откуда?

— Тайга не без глаз. Итак, про это дело знают четверо. Больше никто не должен знать. Деньги-то за работу счас заплатить или подождешь? — усмехнулся криво Бережнов.

Безродный насупился.

— Не за деньги убивал, а мстил. И оставь те деньги у себя на помин души Макаровой.

— Ладно, быть по-твоему. Они могут сгодиться и на другое: кого подкупить, кому трояшкой рот закрыть. От той листовки еще не охолонули. А тут Макара убили. Прознают, могут поднять большой бунт. Будем покупать себе друзей. Хотя купленный друг стоит лишь тех денег, за какие он куплен. И все же сгодится. А пес у Макара был добрый. Говоришь, кабан порвал? Жаль, грешным делом, хотелось мне его к рукам прибрать, новую породу собак от него завести. Ну ин ладно. Жаль Макара, хоть он и был человек-моталка. Не было крепкой хребтины в его делах, потому и не смог повести за собой народ. Шиш-

канов — у того есть стержень, опасный для нас человек. За Макара-то ты помолись, покайся за грех-то, — посуровел Бережнов. — Так вот, Шишканов еще подбивает на бунт народ, против нас подбивает, мол, мы, старообрядцы, захватили лучшие земли, покосы, а им ничего не остави­ли. Где же правда? Шишканова еще на свете не было, а мы уже обихаживали эту землю. Мы чистили покосы, вы­рывали у тайги свои десятины. Но народу что, он на чу­жое добро готов хоть завтра броситься, чисто хунхузы, — ровно говорил Бережнов, шагая по горнице. — Зачин­щик — Шишканов, а его помощник — Коваль. Обоих надо убрать.

— Убить?

— Зачем убивать. Смерть Макарову на них свалим. Это у нас просто. На то есть верные люди, кои скажут, как убивали эти дружки Макара. Мол, отказался нести крамолу в народ. Все слово в слово затвердим, и комар носа не подточит. У нас братия, а не сброд мирских людей.

— Шишканова я согласен подвести под каторгу, но за­чем же сюда Коваля. Семен все время у меня в извозах, ничего худого не говорит. Шишканов — тот да, бунтовщик.

— Лежи, не твоего ума дело. Оба смутьяна, только один говорун, а другой молчун. Вот молчун-то и опаснее говоруна. Катерина тебя выходит, а мы скроем, что был ранен, что лечился у нас. Спи. Надо немедля отправить побратимов на охоту. Придержал я их, пушнины мало, од­нако пусть идут тигруют. Кони почти под седлами. Эти прознают, могут снова забунтовать. Чем дольше они не будут знать, что Макар убит, тем нам спокойнее. Тоже гоношливый народец.

Буран долго и терпеливо ждал друга. Дремал на изюбриной шкуре, потом начал нервно позевывать. А когда на­ступила ночь, заметался по избе. Прыгнул на дверь, не смог открыть, она была привалена бревном. Заскулил, за­выл.

А ночь несла на своей спине холод, снег, тьму, тревогу. Буран прыгнул в окно, выбил лапами раму, выскочил на улицу. Широким наметом пошел по следам Макара. Снег их почти завалил. Но он шел по следу, принюхиваясь к стертым запахам друга. И вдруг остановился. Пошел скра­дывающим шагом: к запаху друга примешался запах вра­га. Шерсть встала дыбом. Из пасти вырвался рык.

И тут на Бурана наплыл запах крови, приторный и страшный. Запах людской крови, крови Макара. Буран припал к снегу и начал подкрадываться. Шаг — останов-

ка, другой — снова остановка. Пес боялся запаха людской крови. Сильно боялся. Кровь зверя — это привычное дело От запаха звериной крови больше прибывает силы.

Буран шел все медленнее и медленнее. Вот он подкрался к горке снега. Тронул его носом, оттуда дохнуло запахом друга. Отрыл голову, лизнул в лицо, но оно было холодное как снег.

Сильно заработал лапами. Работал и скулил. Собачий инстинкт подсказывал, что его друг мертв. Схватил дошку зубами и выволок Макаров труп из снега. Обнюхал со всех сторон, снова заскулил, а затем завыл. Завыл зло, протяжно, с болью в голосе. Завыл в темное заснеженное небо. Так завыл, что даже шепотливый снег не смог приглушить его раскатистого стенания.

— Ва, во-у-у-у-у! Ар-р-р-р, у-у-у-у-у-а-а-а-а! — пес буд­то звал кого-то на помощь, будто просил небо кому-то отомстить. Но зов упал за сопки, зарылся в метущихся снежинках, рассыпался льдинками по распадкам и затих.

Шарахнулся от жуткого воя изюбр, метнулась с дерева рысь и поспешила удрать в безопасное место, свернул со своей дороги медведь, шедший в поисках берлоги. И даже тигр, бродяга тайги, что шел по лезвию горы, остановил­ся, послушал с минуту вой, в другое время он не преминул бы броситься на воющего, но сейчас что-то остановило его. Постоял, послушал и не спеша пошел дальше.

Звери поняли язык собаки. Поймут ли люди?

Буран умолк. Он дал знать миру тайги, что это место только для него, чтобы никто не посмел тронуть друга. Слышишь, тайга, никто! Он сам будет волочить хозяина в дом, может быть, там он потеплеет. Снова вцепился зу­бами в ворот дошки, начал тянуть по своему следу. Но труп зацепился за валежину — не перетянуть. Сколько ни бился Буран, через валежину не смог переволочь друга. Бросил. Заметался. Забегал вокруг и вдруг сорвался и помчался назад. Проскочил пасеку, не сбиваясь с намета, влетел в деревню. Собаки подняли истошный лай. Но Бу­ран не обратил внимания на лай, сел среди улицы и за­выл. В его голосе зазвучала мольба к людям. От этого воя забегали мурашки по спинам сельчан. Бывало, выли со­баки в деревне, но так еще ни одна не выла. А тут ночь, тут перепляс снега.

Захлопали калитки, заскрипел снег под ногами. Пса окружили, но близко никто не подходил. Его не было вид­но, он смешался с тьмой, лишь волчьи огоньки в глазах выдавали его присутствие и еще вой. Прибежал с фонарем Хомин, тихо ахнул и крикнул:

— Беда с Макаром стряслась! Буран беду принес!

— Не пес, а дьявол, ишь развылся, — прошипела Кузиха. — Ничего с колдуном не случилось.

— Мужики, пошли на пасеку! Беда с Макаром! — кри­чал Хомин: похоже, проснулась в нем совесть.

Мужики молчали, но когда прибежал Шишканов и на­чал стыдить, ругать мужиков за трусость, зашевелились. Принесли фонари, факелы, пошли следом за псом. Пес трусил впереди, часто оглядывался, чтобы удостовериться, идут ли люди. Люди шли, не все с охотой, но шли. Молча, насупленно, тяжело дышали, смахивали с лица пот, сме­шанный со снегом. Пес миновал пасеку и повел людей дальше. А снег все падал и падал. Буран завел мужиков в тайгу. Более часа добирались до Макарова трупа. Здесь мужики пытались обнаружить следы убийцы, но от них только остались мелкие ямки в снегу, снег замел их. На­чали припоминать, кто ездит за брошенными тушками кабарожек, которые оставлял на снегу Макар. Нашлось че­ловек пять, но это были бедняки, которые даже не имели ружей. Макар же был убит из винтовки. Пуля вошла в за­тылок и вышла между бровей.

— Стрелок был отменный, — хмуро бросил Шишка­нов. — Найти бы его, здесь же бы и вздернули на суку.

— Кто-то его торскнул из староверов, — посыпались догадки. — Ить он отрекся от бога, пошел супротив их де­лишек, а такое они не прощают.

— Может быть, все может быть, будем искать убийцу.

Макар враз стал близок и понятен. Не было среди этих людей такого, кого не согрел бы он своей добротой. И лю­ди наперебой начали вспоминать его добрые дела.

— А я так и не вернул ему деньги. Хотел вернуть, но Макар не принял.

— Нам он покупал теленка...

— Мне — коня...

— Через него я чуток вздохнул.

Но Хомин молчал, хмурил брови при свете заполошных факелов, мял бурую бороду. Нутром чуял, что в смер­ти Макара есть его вина. Наверняка убил Макара Без­родный.

А тот, кто был Макаром, теперь тихо плыл над снегом. Покачивался в наспех сделанных из жердинок носилках. Уходил навсегда из своей любимой тайги. В деревне поло­жили труп его у ворот Хомина. Но Хомин, то ли струсил, то ли еще по каким причинам, заупрямился.

— Это пошто же вы около моих ворот положили Ма-

кара? Ведь для всех он что-то делал. И все мы перед ним в долгу.

— Все должны, разве мы спорим, должны по самые уши, а ты ему должен по самую маковку. Мы брали у Ма­кара крохами, а ты давился кусками. Да и наказ Мака­ров должен помнить: он завещал, чтобы ты похоронил его. Это мы много раз слышали, — устало говорил Шишканов. — А потом ты навел Безродного на след Бурана. Ты продал тому убийце свою душу...

— Ладно, ладно, — часто заговорил Евтих, — зовите бабок, будем обмывать и соборовать.

— Чует кошка, чье мясо съела. Так-то. А мы потом миром обсудим что и как.

Буран метался среди людей. Скулил. Подбегал к тру­пу, ставил лапы ему на грудь, лизал лицо, начинал под­вывать. Ждал от людей участия к себе и к Макару. Но вместо участия Хомин сильно пнул пса в бок, выругался:

— Носит тебя тут, дьяволина! Пошел вон! — замах­нулся фонарем. Пес ощерил зубы, готовый прыгнуть на Хомина. Но не прыгнул. Отошел и лег у забора, положив большую голову на лапы.

— Так ему и надо, проспал колдуна, — злорадствовала Кузиха. — Отходился, черт старый.

— Да замолчи ты, дьяволица! — взревел Хомин. — Замолчи, старая сука, или я тебя прибью.

— Это я-то сука, кобель ты шелудивый, поганец дья­вольский. Ты был заодно с колдуном, потому и разбогател.

Кузиха потеряла власть над собой, ругала Макара, Хомина, что они оба душепродавцы, колдуны. Хомин еще больше взъярился от того, что кричала Кузиха, от того, что ему придется хоронить-таки Макара за свои денежки, делать поминки, то да се. Схватил Кузиху за плечи и что есть силы толкнул ее в снег. А силы у Хомина не занимать. Кузиха юзом прокатилась по снегу, ударилась об забор. Но не зашиблась — вскочила с матерщиной и убежала домой.

Но Макару теперь было все равно, кто его бранит, а кто жалеет. Забудут ли его люди, тепло его рук? Ведь посеянное добро должно расти, как тучная пшеница на полях.

Утром прибыли казенные люди — урядник Рачкин и волостной староста Бережнов, понятые из деревни. Они осмотрели труп, след винтовочной пули. Все записали, спросили тех, кто нашел труп Макара.

— Ну что скажешь, Степан Алексеевич? — спросил Рачкин.

— То и скажу, что Макара, царство ему небесное, — перекрестился волостной, — торскнули Шишканов и Ко­валь. На то у нас есть свидетели, кои видели это зло. Они на золото Макарово позарились. Да, они были поначалу дружки закадычные, ту листовочку писали вместе, а по­том Макар-то от них откачнулся. Перестал им служить верой и правдой, вот теперь сам видишь...

— Не верится, Степан Алексеевич. Снова непонятная история. Надо разобраться.

— Коль непонятная, то разбирайся. Страшней бунтов­щиков нет людей на свете. Мало мы пометались с той листовкой по волости.

— Кто видел это убийство?

— Кого мы поставили надзирать за Макаром, вот они

и видели.

— Красильников и Селедкин? Ну этим верить-то не всегда можно.

— Пошто же, ведь они наши помощники. Как услы­шали выстрелы, так и бросились на них. Выглянули из-за сопочки, а там эти дружки нагнулись над Макаром, убеж­дались, убит аль нет.

Рачкин усмехнулся. Значит, эти два друга стали рабо­тать на два лагеря. От таких людей все можно ожидать.

Все просто: узнал Бережнов, кто работает на урядни­ка, позвал к себе дружков, пригрозил смертью, дал наказ давать Рачкину те сведения, которые выгодны для братии. Сдались, поклялись на Евангелии, что будут служить ве­рой и правдой. Рачкин может накричать, бросить в кутузку, но не убьет, а этот придушит — и не пикнешь.

Коваля и Шишканова власти взяли под стражу, чем немало удивили сельчан. На допросе арестованные сказа­ли, что были на охоте, но Макара не видели. Да и за что бы они стали убивать Макара — человека добрейшей ду­ши. Приехали свидетели из Каменки — Красильников и Селедкин. Они показали на бунтовщиков. Волостной и урядник торжествовали. Преступники найдены — можно отправлять их в спасскую тюрьму. Тем и закончить след­ствие. Бунтовщиков будет меньше, в волости станет тише. Урядник получит награду, волостной — похвалу.

Шишканову проще было приписать убийство: бунтовал в 1905 году, писал листовки, подбивал на бунт ивайловцев и чугуевцев, чтобы забрать и поделить чужие земли, сбил с пути истинного раба божия Макара, потом нашлись свидетели, что они поссорились, будто Макар вытолкал Шишканова из своего дома. Суд Десять лет каторги со

скорой отправкой на холодный Билимбай, куда когда-то едва не угодил Безродный, он же Стрельников...

Успел-таки Устина с побратимами отправить на охоту Бережнов.

— Идите, промышляйте что уж попадет, пушнина так пушнина, зверь так зверь, попытайтесь добыть тигра с обережкой, вот и будет оправдана охота. Безродного кто ранил? Э, сам себя с дури ранил, перезаряжал наган а пульнул в себя. Поезжайте, не мешкайте и так провошкались долго.

Вовремя отправил. Если бы не отправил — тайна убий­ства Макара была бы раскрыта. Уж кто-кто, а Устин бы сказал Рачкину, что Макара грозился убить Безродный, что отец за его голову обещал большие деньги, что Без­родный лежит раненый у них.

Рачкин не верил, что Макара убили Шишканов и Коваль. Но кто убил, не мог и предположить. Пытал этих пе­ревертышей, но те твердили одно и то же, что слышали выстрелы, а потом видели Шишканова и Коваля.

Знал, кто убил Макара, и Евтих Хомин. Он несколько раз порывался сбегать в Чугуевку, рассказать правду влас­тям. Но кто власти-то? Да и боялся Безродного. Поме­тался и подавил в себе доброе намерение.

Между тем с похоронами Макара не клеилось. Старики отказались отпевать тело богоотступника. Отказался и поп из Чугуевки. В народе раздались шепотки: зря Макара принесли в деревню, надо было схоронить там, где был убит. Даже Анисья, которая раньше защищала Макара, шептала мужу:

— Евтих, откажись от Макара, не было бы беды от этих похорон.

Но Евтих вспыхнул — была все же у него совесть, проснулся в нем человек:

Замолчи, хватит и того, что Макар мертв!

Недобрые разговоры росли. Кузиха побожилась, что

видела, как над кладбищем поднялся огненный крест и улетел в небо. Кто-то видел, как уже из открытой могилы выскочил дьявол с рожками, долго плясал на бровке, по­том тоже улетел в небо с ревом и криком.

Макара хоронили без отпевания, без панихиды. Но как бы там ни было, проводить его в последний путь собра­лись многие.

Шли молча. Сочно похрустывал снег под ногами. С не­ба сыпал и сыпал снег, выбеливал дорогу Макару, пос­леднюю его тропу. И вдруг эту тишину разорвал жуткий

вой. Мурашки побежали по телу, волосы зашевелились на головах провожающих. На дороге, задрав голову в хмурое небо, выл Макаров пес. Люди в нерешительности при­остановились, с опаской обходили пса. Вой мял и крошил тишину.

Хоронили Макара возле ограды: на самом кладбище поп запретил, мол, убитых не знамо как и самоубийц нельзя хоронить рядом с другими. Молча опустили гроб в наспех отрытую могилу, кое-как его втиснули. Выпивоха Славин поленился вырыть хорошую могилу. Начали забрасывать гроб комьями. Воткнули крест, он накренился — не беда: колдуна хоронят.

А пес все выл и выл, заменяя воем колокольный звон, плач людей.

— Господи! — не удержался кто-то. — Собака плачет, а мы молчим! Что же делается? Страхи божьи! Враки все, что пес — дьявол, зачем же дьяволу плакать об усопшем? Макар — праведник.

Небо послало плотный и тугой снег. И тут, среди зимы, из снежных туч полыхнула молния, грянул гром. Люди пали ниц. Вскочили и побежали. Буран бросался то к одному, то к другому, а потом побежал рядом с Хоминым, забыл обиду, первый раз простил обиду, признал в Хомине будущего хозяина. Но Хомин подхватил с дороги кем-то брошенную палку, со злобой ударил пса. Буран рыкнул, рванул Хомина за полу зипуна, чуть с ног не сбил и, наверное, порвал бы Хомина, но тут налетели люди с побе­левшими от страха глазами, затолкали, запинали ногами пса. Он бросился прочь. Нырнул в дубняк...

Бережнов, а с ним десяток охотников, гнали коней, чтобы найти его. Обманул Булавин Безродного. Пес жив, надо его поймать, забрать к себе.

— А ежели он и правда дьявол? — сомневались староверы.

— Он такой же дьявол, как Макар колдун, — с усмешкой ответил Бережнов. — Макар просто дурак, нас оставил, восхотел добротой своей пленить мир, да пуп сорвал. Вот следы Бурана. Разбегайтесь. Зовите. Лаской будем брать пса. Только лаской.

Никто не зашел в дом Хомина, чтобы помянуть Макара. Люди потеряли от страха разум. Не знали что и думать. Вой пса — куда ни шло, но вот молния и гром, да из снежных туч — это что-то значит, может быть, бог дал свой знак, что Макар праведник, а может быть, даже свя­той. О страхи господни! Что же деется на этой земле?

Господи помилуй и прости прегрешения — оговорили Макара.

А Кузиха — да, смел человек во зле — не побоялась, сбегала на кладбище и забила осиновый кол посредине. Теперь колдун не выйдет из могилы пугать и мучить людей. А гром тот тоже послал дьявол. И нечего Макара возво­дить в сан святого.

Буран побежал на пасеку. Здесь были запустение и тишина: в избушке холодно, все разбросано и перерыто, наверное, воры искали золото. Дверь настежь. На полу снег. Зашел в дом, долго и жадно нюхал старую дошку Макара, знакомые вещи, выскочил и бросился на кладби­ще. Заслышал позади призывные крики, чьи-то шаги, круто свернул в сопки, оторвался от охотников.

Но в ночь вернулся на кладбище. Сел на могилу, под­нял голову и завыл в хмурое небо.

— На кладбище воет, погнали коней туда! — закричал Бережнов и пустил усталого коня галопом.

Хомин схватил берданку, доставшуюся ему от Макара, но Анисья поймала его за рукав, запричитала:

— Не ходи! Не убивай! Беды бы не было! Ить это дьявол! Черный Дьявол!

— Отпусти! Пусть люди знают, что я убил дьявола, что я супротив дьявола. А то, смотри, в колдовстве огово­рят, дом сожгут.

Бежал бегом. Небо очистилось. Взошла луна. Шелесте­ла от ветерка старая листва на дубках. Опустился хвост Большой Медведицы. Знобились звезды, покачивались вместе с луной.

Хомин крался на вой. Но пес уже услышал его шаги. Напружинился, глухо зарычал. Хомин вскинул берданку и выстрелил. Промахнулся. Ведь он первый раз взял в руки ружье. Пуля взметнула комья земли с могилы, с во­ем ушла в небо. Пес прыгнул в чащу и скрылся. Хомин перекрестился, постоял, послушал тишину и пошел домой. Навстречу всадники,

— В кого стрелял?

— В Черного Дьявола, — ответил Хомин.

— Дурак! Что он тебе, помешал? — рыкнул Бережнов.

— Выл. А потом ить это же дьявол.

— Эх! — замахнулся на Хомина Бережнов, но не ожег плетью, опустил. — Поехали домой. Теперь его сто человек не поймают.

Луна упала на сопки. Подле забора крался человек. Вот он остановился у амбара, плеснул керосином на сте­ну, потом подошел к сараю, затем к дому. Вспыхнула

Дата добавления: 2015-11-28