Читайте также: |
|
Однажды Фильковский и Мажукин проводили совещание партийного актива. Речь на совещании шла о том, чтобы взять на учет в освобожденных селах все солдатские семьи и вообще всех нуждающихся и оказать им необходимую помощь продовольствием. Немцы дочиста ограбили деревни, населению угрожал голод. Рысаков на совещании не выступал, как бы нехотя отвечал он на вопросы, и то лишь после того, как Фильковский повторял их дважды.
— Мы должны помочь народу. У нас имеется запас хлеба на три месяца, картошки — на пять, — говорил Фильковский, — сократим паек, оставим себе на месяц, а остальное раздадим населению. Согласен со мной, Василий Андреевич?
Рысаков молчал.
— Я спрашиваю, Василий Андреевич, ты согласен со мной?
— Согласен, — нехотя ответил Рысаков и опять погрузился в раздумье.
Я знал отзывчивость Рысакова к нужде народа. За его рассеянностью что-то скрывалось.
Откинувшись назад и опершись локтями о подоконник, он не сводил глаз с одной точки.
Когда совещание окончилось и почти все разошлись, Мажукин подошел к Рысакову.
— Небось, в Берлине уже успел побывать, пока мы разговаривали? — проговорил он смеясь и хлопнул ладонью Рысакова по колену.
Рысаков взглянул на Мажукина.
— Нет, Иван Сергеевич, до Берлина еще не добрался. Немножко ближе застрял.
— Где же ты застрял?
— Тут посторонних нет? — спросил Рысаков приподнимаясь. Убедившись, что, кроме Фильковского, Черного и нас троих, здесь никого нет, он продолжал: — Покончить надо с этим чортовым Красным Рогом. Я так считаю. Как вы думаете?
— Я голосую «за»! — пробасил Черный и поднял руку.
Фильковский кивком головы подтвердил, что он тоже согласен.
В это большое село Почепского района, недалеко от железной дороги, но вдали от леса, стекались уцелевшие полицейские, старосты и прочая предательская мразь, бежавшая из освобожденных нами сел. Мы все давно считали, что освобождение Красного Рога еще больше поднимет наш престиж. Из Красного Рога немцы повадились нападать на партизанские деревни, разведывать лес; в последнее время они все настойчивее прощупывали наши силы. Следовательно, готовят удар.
— Скуют они нас, проклятые, — сказал Черный. — Сейчас они лезут в Уты и Сосновое Болото, а завтра? А если они вздумают отбросить нас за Десну? Кукуй тогда в дубовой чаще, пока разлив не спадет!
Мнение у всех было единодушное: немцев следует опередить. Но как? Недели две я занимался разведкой Красного Рога. Немецкий гарнизон в этом пункте с каждым днем увеличивался; по сведениям, которыми мы располагали, там было уже свыше ста немцев и полицаи; подразделения продолжали прибывать. Правда, краснорожский гарнизон оставался пока без артиллерии, но зато имел достаточное количество минометов, станковых пулеметов и автоматов.
Рысаков попросил у меня план Красного Рога. Просмотрев его, он развернул на столе лист бумаги и стал вычерчивать карандашом схему.
Мы припали к столу. Рысаков начертил кружок и обозначил его буквами «КР», затем провел косую линию. Если представить себе, что лист бумаги — часть карты, то линия шла с северо-востока на юго-запад. На северо- восточном конце линии он написал «Брянск», а на юго-западном — «Почеп», и тогда стало понятным, что он начертил шоссейную дорогу. Параллельно провел еще одну линию. Это железная дорога. Потом от кружка «КР» он небрежно отбросил несколько линий на север и северо- запад. На восток от него Рысаков нанес реку, а перед ней еще несколько кружочков. Заключив их в один большой круг, он сказал:
— Это мы... И смотрите, что получается. Тут, — показал он вправо от «КР», — горло. По нему куда хочешь — на дорогу и за дорогу. А налево — Красный Рог. Торчит, как грыжа, и шабаш. В Почеп не пробиться, а на железную дорогу и подавно.
Фильковский, Мажукин и Черный достали карандаши и принялись помогать Рысакову. Все новые топографические знаки возникали на схеме. Они, правда, были понятны только тем, кто их наносил, но каждый с душевной простотой объяснял значение этих закорючек. Схема Рысакова усложнялась, превращаясь в карту, если можно было назвать картой это изделие доморощенных топографов. На схеме появились в виде головастиков населенные пункты, обозначались речки и ручейки, вырастал лес. Он тянулся от Почепа на юг. Лес этот имел двойное название: живущие на юго-западной стороне называли лес Валуйским, потому что на одной из опушек находилось большое село Валуйцы; живущие на восточной стороне — Рамассухским, потому что в лесных болотцах брала начало речушка Рамассуха, впадающая в речушку Гнилую, а эта, в свою очередь, впадала в Судость. На северо-восточной опушке леса расположены были села Усошки, Пьяный Рог, Милечь и другие. Путь к ним преграждал Красный Рог.
Я внимательно наблюдал за разгорячившимися от духоты, а больше всего от напряженного труда новоявленными топографами. Как жизнь меняет людей! Ни Мажукин, ни Фильковский, ни Черный, ни Рысаков никогда не служили в армии. В прошлом — рабочие мастерских, фабрик, крестьяне. С течением времени они выросли в партийных и советских работников и никогда, может быть, не помышляли о профессии партизана: этой профессии ни в каких школах не обучают. И вот они рассуждают, как профессиональные воины-стратеги. У них свои доморощенные термины, свои топографические обозначения. Но все, что они наносят на схему, безукоризненно верно. И я подумал о том, что совсем еще недавно некоторые из них — например, Рысаков — категорически отвергали все, что имело какое-либо отношение к профессионально-военным методам.
— А дешево они Красный Рог не отдадут, — сказал Рысаков, оторвавшись, наконец, от схемы. — Как думаешь?
— Думаю — не отдадут. Тем более не потерпят, если мы вздумаем его удерживать, — ответил я.
— Да, это верно, не потерпят. А разгромить его надо.
Теперь оставалось только тщательно уточнить данные
о противнике. Мы долго раздумывали над тем, кого послать в разведку, с кем установить связь.
— Крапку, — сказал вдруг Рысаков.
Я вспомнил партизана Скворцова. Небольшого роста, юркий и постоянно веселый, парень пришел в отряд совсем недавно, в феврале. В отличие от многих других, он сохранил военное обмундирование, даже большие армейские ботинки; только шапку прихватил где-то крестьянскую. Родом он был из Красного Рога, а в отряд пришел из гомельского лагеря военнопленных.
Вскоре после того, как Скворцов, или Крапка, как прозвали его партизаны, обосновался в отряде, мы узнали, что его отец — один из самых гнусных полицейских в Красном Роге. Парня, естественно, заподозрили в шпионаже. Скворцову пришлось бы худо, если бы не то спокойствие, с каким он отнесся к обвинению и угрозе расстрела. Это спокойствие, безропотная готовность встретить свой смертный час удержали нас от исполнения приговора. Некоторое время за Скворцовым тщательно наблюдали. Но он так отчаянно воевал и так забавно веселил всех, что его оставили в покое.
Когда в чем-нибудь у него была нужда, он говорил: «Дай мне крапку хлеба», или «крапку соли», или «крапку табаку». «Крапка» значило у него, видимо, крупица.
Так «Крапкой» его и прозвали. Вот о нем-то и вспомнил Рысаков. Документ Крапки, свидетельствующий о том, что он отпущен из лагеря на поруки знакомых горожан, у Рысакова сохранился. Но он был датирован 15 января. Это поставило нас в затруднение. Естественно, Крапку могли спросить, где он так долго шлялся. Помог Иван Васильевич Гуторов. Он мастерски переправил «януар» на «фебруар». Немцы, конечно, не знали о пребывании Крапки в отряде. Знай они об этом, его отцу давно бы не сдобровать. А отец был у немцев в большом почете.
Крапка с радостью принял предложение Рысакова.
— Не бывал я еще в таком переплете, но испытать надо. В общем не сомневайтесь, дело свое сделаю, — говорил он.
И Скворцов отправился в разведку. Вскоре от него поступили первые сведения. «Отец принял хорошо. Хочет устроить меня в полицию». И Крапка спрашивал: «Итти?» Мы ответили: «Иди». А через несколько дней он прислал нам схему расположений учреждений, войск и обороны Красного Рога. Оборона была довольно примитивной. Самое большое препятствие представляло проволочное заграждение в два кола. Оно тянулось от северо-восточной окраины Заречья до выхода из села на дорогу к станции и от восточной окраины до выхода на дорогу в Пьяный Рог. Примерно метров на пять—десять впереди заграждения был протянут простой телеграфный провод, увешанный консервными жестянками. Провод заменял ночной патруль и караул. Достаточно было кому-нибудь зацепить за провод, как банки начинали греметь. Тогда на звук открывался сильный огонь с чердака больницы, со школы и других зданий, где были установлены пулеметные гнезда. Штука забавная, и нас она рассмешила. Пришлось все же подумать, как преодолеть это новое для нас препятствие.
2 апреля Крапка сообщил, что на восьмое число немцы назначили наступление на партизан. Вести его они собирались одновременно из Красного Рога и станции Выгоничи. Цель — очистить от партизан весь западный берег Десны и отбросить нас в лес. Ко дню наступления прибудет из Почепа артиллерия.
Этого мы ожидали. Но теперь нам стал известен день наступления. Таким образом, мы получили возможность опередить события до того, как подойдет артиллерия.
С задачей полного разгрома противника в ночь на 4 апреля мы и выехали по направлению к Красному Рогу. Операция была разработана тщательно. Сложность ее заключалась не только в том, что противник превосходил нас в три раза численностью, не говоря уже о вооружении (у нас было сто пять человек, а у противника более трехсот), но и в том, что, по плану, наши группы одновременно должны были ворваться в село с четырех сторон и сблизиться в центре у зданий бывшей школы и больницы. Основные силы немцев располагались в здании больницы. Здание это двухэтажное, низ его кирпичный, превращенный в огромный дот, верх деревянный, с пулеметными гнездами на чердаке. В школе находились теперь жандармы и управа. В ближайших домах размещалась полиция.
Больницу должны были атаковать группа Черного из Заречья и группа Котомина со стороны села. На дорогах оставались заслоны, они отрезали пути отхода врагу и прикрывали атакующих. Управление боем требовало в этих условиях безукоризненной точности и четкости.
Но при помощи каких средств управлять? Телефонов нет, радиосвязи и подавно. А группы одна от другой и от командного пункта будут находиться в двух-трех километрах. Конные и пешие посыльные на таком расстоянии, да еще при снежном покрове, достигающем полутора метров, — связь крайне замедленная и ненадежная. Если бой будет развиваться успешно, то разгорячившиеся группы и не заметят, как переколотят друг друга. Без расчета же на успех нечего было и дело начинать.
Я понимал, что обеспечить управление может только световая сигнализация. Поэтому мы заранее разработали систему сигналов, ее точно усвоили все подразделения. Ракеты и ракетницы у нас имелись в достаточном количестве.
Из Уручья мы выступили под вечер. Днем солнце сильно пригревало, дорога стала рыхлой, а к вечеру крепко подморозило. Мы сидели с Рысаковым рядом. На облучке, по-кучерски, с кнутом в руке, гордо восседал мой ординарец Саша Агапов.
Почти всегда Рысаков выезжал на операции в полушубке и в валенках, а сегодня надел черное кожаное пальто, начищенные сапоги и затянулся в ремни. Все на нем скрипело. Весь он блестел. Улыбка почти не сходила с его разрумянившегося обветренного лица. Еще в Уручье Мажукин сказал ему:
— Ты, брат, как на парад собрался.
— А как же, — ответил Рысаков смеясь, — мы обязательно там парад устроим.
Хорошее настроение не покидало Рысакова всю дорогу.
В селе Сосновое Болото мы сделали привал. До Красного Рога оставалось десять километров. Власов и Черный, Котомин и Маринский доложили, что задача бойцами усвоена и группы готовы к движению. Рысаков передал командирам:
— Скажите всем бойцам — пусть назад не оглядываются, пусть чувствуют полную уверенность в том, что с тыла на нас не нападут... Только что получено донесение от Тарасова, он оседлал все дороги и подкреплений из Брянска не пропустит.
Из Соснового Болота выступили в первом часу ночи и двигались, не торопясь, не утомляя лошадей. Мороз крепчал, хрустела под копытами лошадей и под полозьями обледеневшая дорога. Ночь была безлунная, тихая, и землю обволакивал туман, какой появляется в апрельские ночи. Сыпалась мелкая, как пыль, изморозь. Сквозь туман еле-еле проглядывали звезды.
— А это хорошо, — сказал Рысаков, осматриваясь вокруг, — туманчик подходящий... Между прочим, операцию мы сложную задумали, — продолжал он, обращаясь ко мне.
Я почувствовал, что Рысакову приятно подчеркнуть сложность операции именно потому, что он сам сидел за ее разработкой, как не сидел ни над одной другой: со схемами, с бумагами, внимательно изучал донесения, сопоставлял и перепроверял данные разведки, восхищаясь работой Крапки. Я смотрел на заиндевевшие длинные ресницы Рысакова, из-под которых выглядывали его серовато-зеленые глаза, и думал: «Да, теперь он, пожалуй, уже настоящий командир». Все же, зная его неугомонный и пылкий характер, я сказал:
— В твоем распоряжении сотня бойцов и командиров с винтовками, пулеметами, минометами и гранатами. И искусство твое состоит не в том, чтобы стрелять самому, а в том, чтобы стрелять из всего этого оружия одновременно и разить врага наповал. Между нами говоря, операцию мы задумали простую. Мы обходим противника с четырех сторон, основной удар наносим с тыла, группы идут навстречу одна другой, управляем боем при помощи сигналов. И вот в таких операциях, сложные они или простые, я бы у командиров с горячими головушками, такими, например, как твоя, отбирал бы вообще всякое оружие перед боем. Даже перочинного ножика бы не оставил.
— Ого!— чуть не крикнул Рысаков. — Это почему же?
— Потому, что как только кровь заиграет в таком командире, он хватается за что ни попало и бежит на «ура». А командир, взявшийся за пистолет без явной на то необходимости, перестает быть командиром, превращается в бойца, теряет управление боем...
— В том-то и дело, что трудно иногда понять, где есть необходимость, а где ее нет, — глубоко вздохнув, сказал Рысаков.
Я напомнил Рысакову эпизод из кинофильма «Чапаев», где Чапаев с помощью картофелин поучал своих товарищей, «где должен быть командир» в том или другом случае.
— Помню, — ответил Рысаков, — всю картину наизусть помню. Но я не Чапаев, а мелкая сошка, учти это.
Я промолчал, а когда взглянул на Рысакова, то убедился, что он думает уже о другом, всматриваясь вперед.
— Как-то там Крапка себя чувствует? — заговорил он опять. — А ведь молодец парень! Как думаешь — отчебучит он что-нибудь?
Я не успел ответить.
— Трудно сказать, ведь мы из осторожности даже не сообщили ему о дне нападения, — сам себе ответил Рысаков.
Мы миновали поселок Куклы, откуда группы должны были выступать в исходное положение. До Красного Рога оставалось три километра.
...В 5 часов утра, по нашему предположению, группы должны были достичь своих мест. Приближалось утро, туман рассеивался, и это вызывало опасение, как бы противник раньше времени не обнаружил наше движение. Впереди показались силуэты домов восточной окраины Заречья. Мы остановили лошадей, и Черный со своей группой, свернув с дороги, стремительно пошел к проволоке и залег там в ожидании сигнала. Противник молчал, не подозревая об опасности.
— Спят, — прошептал мне на ухо Рысаков.
Наш маленький резерв и связные здесь же оборудовали КП, вырыв в снегу яму. Черный спустился в эту яму вслед за Рысаковым и мной. Спустя некоторое время на западной, северо-западной и северо-восточной окраинах села показались большие зеленые круги, бросившие тусклый свет на село. Это Власов, Маринский и Котомин подали сигналы о том, что «готовы».
— Давай! — сказал Рысаков.
И я из двух ракетниц одновременно выпустил две зеленые ракеты.
Они означали: «Огонь, вперед!»
В ту же минуту с трех сторон начался бой. Молчал лишь Черный. Ему было приказано выжидать. Надо было отвлечь от Заречья внимание немцев, расположенных в больнице.
Противник в нашу сторону не стрелял. Видимо, начавшийся на окраинах по ту сторону реки бой сильно его обеспокоил. Немцы, по нашим расчетам, не должны были ждать оттуда нападения. Быстро разобрав проволочные заграждения, Черный со своими людьми бросился к больнице.
На подступах к больнице завязался сильный бой. Пули визжали над головами.
Мы перенесли КП ближе к центру села, в один из жилых домов. В ограде дома нам попалась полураздетая женщина. Она охала, стонала и волочила за собой голопузых детишек мал мала меньше, босых. Их было не меньше десятка.
Увидев нас, женщина перепугалась пуще прежнего и кинулась на улицу. Я поймал ее за руку.
— Нельзя туда, там убьют, — сказал я.
— Куда же нам деваться, куда тикать? — кричала женщина, не понимая, видимо, со сна, что происходит.
Детишки шмыгали носами, нерешительно хныкали и льнули к матери.
— В хату иди, ничего не случится, пока мы здесь, мы партизаны, — сказал Рысаков. — Иди в хату и ложись на пол, не морозь детишек.
Поняла ли женщина то, что ей внушал Рысаков, или нет, но она продолжала охать и стонать, послушно повернула и, еле волоча ноги, пошла к двери. Рысаков взял на руки двух самых меньших детей и отнес их в дом.
Бей протекал успешно. Огонь групп приближался к центру. Но противник, засевший в больнице, продолжал ожесточенно отстреливаться. Здесь у немцев было много автоматов и пулеметов и они не давали Черному продвинуться за дома.
Власов ракетой сообщил: «Достиг центра. Враг усилил сопротивление». Две скрещивающиеся ракеты с нашего КП приказали открыть огонь минометам.
— Как по плану! — восхищенно вскрикивал Рысаков. — Отлично, Власов, отлично! — говорил он так, словно Власов был рядом с ним.
От Власова пришел первый посыльный. Минометы сделали свое дело: из школы противник выбит, и она занята партизанами. Вышел к центру и Котомин. Две расходящиеся зеленые ракеты и красная вверх направили его в атаку против немцев, засевших в больнице.
— Хорошо! — приговаривал Рысаков. — Отлично! — Но тут он вспомнил о Маринском. От него до сих пор не было никаких сообщений. — А что же Маринский? Эх, чорт возьми, самому нужно было туда пойти.
Маринский действительно задержался на окраине. Как выяснилось позднее, ему хватило работы. Как только начался бой, немецкое начальство, гестаповцы, жандармы и часть полицейских, не дожидаясь исхода сражения, ринулись наутек на Боюры и Почеп, и Маринскому с группой в двадцать бойцов с одним автоматом и одним пулеметом пришлось «регулировать» движение сразу на двух дорогах и между ними.
В здании больницы в это время вдруг раздался глухой взрыв. Над крышей взлетел большой клуб темно-красного пламени.
На КП, запыхавшись, прибежал Сережа Рыбаков в неизменном своем плаще нараспашку с заткнутыми за ремнем рукавицами. Ликуя, он доложил:
— Вот здорово, товарищ командир! Видели? Ребята подстроили, гранатами, связками...
— Что связками? Толком докладывай, а не горлань,— оборвал я Рыбакова.
— Ребята подползли к больнице, запустили в окна связки гранат, а там бензин! Больница горит вся, немцы в окна прыгают, а их тут в хвост и в гриву!..
— Доложи Котомину, что устные донесения передавать не умеешь, — строго сказал Рысаков.
— Василий Андреевич, да я же... Да как же?.. — опешил Рыбаков.
— Кто гранаты бросил? — спросил Рысаков.
— Тарас Бульба, Кириченко и Баздеров. Кому же больше?..
— Как же это ты отстал? — уже улыбаясь, спросил командир.
— Да привязал нас Котомин с Сашкой Карзыкиным к себе и говорит: «От меня никуда», — недовольным тоном ответил Рыбаков.
Подошел еще один связной от Власова, мой старый попутчик по проселкам Украины — Иван Акулов. Пока я разбирал его донесение и передал ему для Власова распоряжение, Рысаков вместе с Рыбаковым исчезли.
Вскоре наступил рассвет. Над Красным Рогом висела тяжелая черная туча дыма. Операция заканчивалась. Кое- где еще раздавались одиночные выстрелы, — это партизаны выбивали с чердаков, из снега в огородах спрятавшихся врагов. В санчасть, расположенную в одном из домов Заречья, доставили наших раненых.
Власов работал у складов с боеприпасами и продовольствием. Подсчитывались трофеи. Вверх по улице провели партию пленных немцев. В обвисших зеленых шинелях, с грязными шеями, торчавшими из засаленных воротников, они выглядели несуразно длинными, как висельники. Почти все они заискивающе поглядывали на партизан и льстиво выкрикивали:
— Рус партизан гут!
Между тем наши люди разыскивали Крапку. Разведчика найти не удалось. Полицейские, которых захватили живьем, кое-что о нем знали. В ночь на 4 апреля он находился в карауле. В то время, когда начался бой и жандармы и полицейские собрались во дворе школы в строй, а с чердака уже застрочил пулемет по партизанам, поднявшим шум у проволоки Заречь, — Крапка незаметно взобрался на чердак. Он убил там пулеметчиков, занял их место за пулеметом и стал поливать свинцовым дождем строящихся у школы врагов. Поднялась несусветная паника, никто не понимал, что творится. Думали, что партизаны незамеченными прорвались к школе. Пока разобрали, в чем дело, мало кто уцелел во дворе школы. Оставшиеся в живых рассыпались вокруг школьного здания и начали забрасывать чердак гранатами. Пулемет замолчал. Крапка был тяжело ранен. Всех, конечно, очень удивило, что сын известного немецкого служаки, подававший надежды пойти по стопам отца, оказался партизанским разведчиком. Стали допытываться: кто с ним? Крапка показал: «Все полицейские со мной и против вас». Паника еще больше увеличилась. Жандармы стали без разбора стрелять в полицейских, а потом сели на подошедшие повозки и ускакали, захватив с собой раненого Крапку.
Мы выиграли операцию легко в значительной степени именно благодаря искусству и самоотверженности Крапки.
Спустя несколько дней мы узнали, что в Почепе немцы расстреляли Скворцова, а с ним его отца и несколько десятков полицейских, так как Крапка сумел убедить гестаповцев, что все они с ним в заговоре.
В селе еще продолжалась стрельба, а на главной площади уже собрались на митинг местные жители. Я увидел ту женщину, которая встретила нас во дворе с десятком детишек. Теперь она была одета, повязана платком; на руках она держала ребенка, двое других цеплялись красными от мороза ручонками за ее шубу. Видимо, это были младшие, которых она не решалась оставить дома. Гуторов уже взобрался на какие-то ящики и говорил речь. А Рысакова нигде не было видно. Я спросил двух-трех товарищей:
— Где командир?
Никто ничего не знал о Рысакове. Не дожидаясь его, забрав с собой связных, я направился по сельской улице. Не прошли мы и полсотни метров, как увидели несущуюся навстречу лошадь, запряженную в сани. Ее гнал Сергей Рыбаков и неистово кричал:
— А-а-а, гады, о-о-о, сволочи!
Я подумал сперва, что он успел напиться, и рассвирепел необычайно: нашел время напиваться. Но, подъехав ко мне, Рыбаков закричал:
— Василий Андреевич, убили! Командира убили гады!..
— Кого убили, говори толком, какого командира? — закричал я.
— Нашего командира, Рысакова убили! — продолжал кричать Рыбаков.
— Что ты мелешь? Где Рысаков?
Сергей точно очнулся. Он замолчал. Он показал кнутом назад, положил голову на передок саней и закрыл лицо руками.
На зеленом душистом сене, в просторных крестьянских санях лежал человек, укрытый простым домотканным рядном. Я осторожно приподнял его. Да, это был Рысаков. Он лежал, запрокинув голову, пряди длинных русых волос, обагренные кровью, прилипли к его лбу. Лицо пожелтело, и по нему пробегали судороги агонии, из груди вырывались глубокие и отрывистые вздохи. Большие серые глаза, полуприкрытые веками, безучастно глядели из-под длинных ресниц. Еще несколько мгновений — и Рысакова не стало. Осторожно я приподнял его голову, не думая о том, зачем я это делаю, и увидел страшную рану. Затылок точно отрубило топором, по мелким обломкам повисших костей стекали остатки мозговой жидкости, перемешанной с кровью. Разрывная пуля угодила Рысакову в правую тыльную часть головы над ухом.
Вокруг повозки собирались бойцы. Узнав о случившемся, они пришли в жесточайшую ярость. Пленных пришлось изолировать. Тело командира перенесли в дом, из которого ушел Рысаков навстречу своей смерти.
Доклады командиров групп и политруков проходили вяло.
Общую сводку я попросил составить Черного.
«Пленных — 70, — писал он, — винтовок — 50, патронов— 60 ящиков, пулеметов исправных — 3, минометов исправных — 2, мин — 100, хлеба, обмундирования и прочего — 2 склада. Роздано населению: хлеба — около 3000 пудов, скота — 109 голов. Уничтожено: пулеметов — 7, минометов — 5, винтовок — 63, складов с оружием, боеприпасами, продовольствием — 4. Убито...»
— Власов, сколько у тебя убитых? — спросил Черный.
— У меня? Нет у меня убитых, — мрачно ответил Власов, думая о смерти командира.
— Не у тебя, а у немцев? — уточнил Черный.
— Чорт их знает! Много валяется, пусть сами считают...
«Наши потери — продолжал Черный. — В вооружении потерь нет, раненых — 3, убитых—1».
И этот один был нашим командиром.
Черный рассказал, как было дело. Бой уже заканчивался. Командиры групп Власов, Котомин и Маринский собрались вместе. Выходили из укрытий сельские жители. Колхозники указывали, где прячутся уцелевшие гитлеровцы, и помогали их выкуривать из подвалов и с чердаков. Кто-то из колхозников показал дом, в котором находился склад боеприпасов, хранился немецкий архив и все ценности. Черный и его товарищи пошли к дому в полной уверенности, что в нем уже никого нет.
— Метров с десяти с чердака вдруг выстрелы, и шапки на мне как не бывало, — рассказывал Черный. — Со мной были Власов, Карзыкин и еще человек десять. Мы, конечно, упали в снег. Одна винтовка била с чердака, а другая откуда-то из сеней. Мы залегли, и выстрелы смолкли. Карзыкин приготовил гранаты, чтобы швырнуть их на чердак, а в это время, откуда ни возьмись, Рысаков с Сережкой: «Что тут такое?» — спрашивает. Я объяснил. «Ах, они гады, сволочи!» — за пистолет и в дом. Тотчас раздались выстрелы, зазвенели окна. Мы кинулись туда, а Рысаков уже готов: смертельно ранен. И зачем ты его пустил! — с горьким укором закончил Черный.
Я помнил о последнем желании Рысакова: провести в Красном Роге парад. Мы выполнили его желание.
После митинга группы выстроились в одну колонну и церемониальным маршем прошли по селу. На площади около импровизированной трибуны, убранной еловыми ветвями, лежал в санях наш командир.
Мы похоронили его 5 апреля, на кладбище в Уручье. Здесь Рысаков родился и вырос. Здесь он в тяжелую пору встал на защиту Родины. Здесь он ошибся в поисках верного пути, с помощью товарищей и партийных руководителей исправлял ошибки. Здесь он учился воевать и быть командиром, достойным своего войска. Короток и труден был его путь, но он успел достичь многого. Малая группа переросла в отряд, отряд превратился в соединение, которое грозно нависло над тыловыми вражескими коммуникациями. Большую роль сыграл в этом деле Рысаков — человек, характер которого был соткан из противоречий, но в конечном счете отважный, умелый и сильный командир. Эти качества Рысакова были отмечены правительственной наградой. Спустя пять месяцев он посмертно был награжден орденом Красного Знамени.
Дата добавления: 2015-11-28; просмотров: 77 | Нарушение авторских прав