Читайте также: |
|
В те дни наша партийная организация расширила связь с населением, народ переходил к более активным формам сопротивления. На очередном заседании бюро райкома мы приняли решение создать группы содействия партизанам. Повсеместно такие группы фактически уже существовали. Почти не было деревни, где бы население не собирало для нас обмундирование, продовольствие, оружие и боеприпасы. Оставалось организационно оформить эти группы, возглавить руководство ими и оградить от неожиданностей. На заседании Рысаков внимательно слушал прения и что-то записывал себе в тетрадку. Когда остались только члены бюро, Фильковский сказал Рысакову:
— А тебя прошу помнить наш разговор и предупреждения. На следующем заседании будем слушать твой доклад. Приготовься к отчету.
Предупреждение Фильковского было закономерно. Временами Рысаков спотыкался. Трудно было ждать, чтобы этот храбрый, но безрассудный человек, к тому же мало развитой, быстро переродился. Одно время он взял себя в руки и заслужил доверие партийной организации. Больше того. После успешного исхода операции в Уручье и улучшения быта в лагере райком партии специальным решением вынес Рысакову и командованию отряда благодарность. Самоотверженное поведение Рысакова в бою, спасение жизни Власову и Матвеенко были отмечены и стали предметом лестных для него разговоров. А слава таким людям, как Рысаков, кружит голову. Командир, видимо, решил, что райком достаточно присмотрелся к его работе и убедился в том, что он парень боевой, и постепенно стал входить во «вкус власти». А пользовался он ею не всегда к месту.
Спустя два дня после заседания бюро я делал съемку местности. Отмеривая шаги и прокладывая по глубокому снегу траншею, я удалился от лагеря в лес. И в это время меня нагнал Рысаков.
— Василий Андреевич, подожди, — сказал он, тяжело дыша. — Давай поговорим. На бюро ты придумал какие-то группы содействия или, может, вернее сказать — бездействия? Это уже я не знаю, как оно вернее. Может, разъяснишь, что это такое? При людях на заседании неудобно было тебя допрашивать.
Рысаков явился с агрессивными намерениями. Это я сразу понял.
— И ты решил допросить меня в лесу? А санкция прокурора у тебя есть? — спросил я, пытаясь свести дело к шутке.
Он рассмеялся. Я сказал почти сурово:
— Почему тебя группы раздражают и, главное, почему ты молчал на бюро?
— Правду сказать, не понимаю назначения групп и необходимости их связи с нами. Ты понимаешь, что это значит? На заседании бюро я воздержался от объяснений. Боялся,-опять неправильно поймут... — Рысаков подчеркнул слово «опять». — Но ты человек военный и должен понять, к чему может привести смешение партизан со всей массой. Каша получится, неразбериха...
— В этом ты прав, но...
— Подожди, подожди, не перебивай! — остановил меня Рысаков. — Пусть эти группы существуют сами по себе, если уж они тебе полюбились. Пусть они помогают нам. Но создавать их повсеместно, да, тем паче, возглавлять их — не годится! Это значит — неизбежно слить с партизанами детей да баб, стариков и калек. А воевать кому? Что же получится, сам ты посуди? Мешанина! Не войско получится, а чорт-те что — стадо овец, волкам на раздолье! Как немцы шуганут эти группы, так все валом и прибегут к нам. И что? шпионам отдушину откроем. Да, да! Немцы только этого и ждут. Попробуй, разберись, что за люди в этих группах, когда ты и в лицо ни одного не знаешь...
— В бой ходить и воевать не одно и то же, — сказал я Рысакову. — Ходить ты умеешь, а воевать нет. Воевать умеет тот, кто питается корнями народа. Пойми, группы содействия и есть та форма организации партизанских сил, которую нашли сами патриоты, сам народ. Мы не имеем права отказаться от нее.
Несмотря на самоуверенность рассуждений Рысакова, он мне показался растерянным. Я сказал ему об этом. Рысаков рассердился, побагровел.
Здесь, у толстой вековой сосны, разговаривая с Рысаковым, я не то что невольно, а с какой-то внутренней закономерностью вспомнил легендарного Филиппа Стрельца, о котором уже много слышал из рассказов моих товарищей. Как-то после налета на вражеский эшелон я возвращался ночью с партизаном нашего отряда Баздеровым.
— Как работа нравится? — спросил я его.
— Хороша. Но это все-таки не то.
— Что это значит «не то»?
— Стрелец работает, вот это загляденье. Он прямо на станции разбивает поезда, а не то, как мы, случайно. Захватывает станцию и разбивает.
— Ты знаешь Стрельца? — удивился я.
— А как же, я ведь у него был проводником.
— Ну, какой он человек?
— Да вот, необыкновенный. Смелый очень и умный. Совсем молодой. Лет ему, может быть, двадцать пять, а на вид и того моложе. Человек военный, лейтенант. Ну уж и начал шерстить немцев! Героический человек...
— Как ты попал к Стрельцу в проводники?
— Просто он меня взял и сказал только два слова: «Садись, поедем». Я сел и поехал. Он, брат, много не разговаривает. Суровый человек. Роста высокого, ходит всегда в шинели, на голове пилотка, на плечах плащ-палатка. А в проводники к нему я попал осенью, вскоре после прихода немцев. Шли дожди, слякоть, в лесу грязь непролазная. В общем, кислая обстановка. А Стрелец и Бойко, его комиссар, уже орудовали. Людей с ними было немного, но действовали они здорово. Я скрывался в тот месяц, раненый был, не знал, как к своим пробиться. Как-то иду в Золядку, а навстречу, откуда ни возьмись, вооруженные на подводах. Я так и застыл на месте. Чорт его знает, кто тут рыщет. Может, немцы? А бежать уже поздно. «Стой, кто таков?» — спрашивает меня один на первой подводе. Это и был Стрелец. Парень, который сидел рядом со Стрельцом, говорит: «Ты что, боишься? Не бойся, мы партизаны. Откуда идешь?» Я сказал, что, дескать, сам хочу к партизанам. Стрелец спрашивает: «Полужье знаешь?» — «Знаю», — говорю. «Садись, поедем».— «Да что вы, говорю, куда поедем, там немцы». А он смеется. Мне даже жарко стало. «Садись, поедем»,— снова говорит он. Ну, делать нечего, я сел и привел их на станцию Полужье... Вот это, брат ты мой, бой был!.. Паровозы разбили, вагоны спалили, немцев наколотили целую кучу...
Когда бой закончился, он спрашивает: «Партизан здесь?» — «Здесь», — говорю. «Не убежал?» — «Нет», — говорю. «Садись, поедем». Так я и остался у Стрельца. Серьезный человек. И комиссар у него золотой.
— Отчего же ты от Стрельца к нам перешел? — спросил я.
— Заболел, связь потерял, попал к Василию Андреевичу.
Баздеров рассказывал, что прежде чем предпринять какую-либо операцию, Стрелец советовался с секретарем райкома Суслиным, выслушивал мнение работников подполья. Рассказывал мне Баздеров и о том, как еще в конце сорок первого года Стрелец и Бойко разгромили немецкий гарнизон в Острой Луке Трубчевского района и надолго захватили это село.
Филиппа Стрельца увидеть не пришлось, но с его комиссаром Василием Бойко я познакомился значительно позднее.
За годы моего участия в партизанской борьбе я встречал много замечательных командиров, превосходных народных организаторов и мудрых военачальников. Они были и в Брянских лесах, и в Белоруссии, и в Молдавии, и на Украине. Можно назвать таких прославленных людей, как Ковпак, Федоров, Руднев, Сабуров, можно назвать менее известных, таких как Дука, Покровский, Одуха. Отчетливо помню, например, Героя Советского Союза украинца Андрея Грабчака, по кличке «Буйный». Само собой разумеется, кличка полностью соответствовала его характеру. Среднего роста, худощавый человек со стремительными и вместе с тем величественными движениями, Андрей Грабчак был неутомимым изобретателем диверсионной техники. Во вражеском тылу он организовал целую мастерскую. По его чертежам в 1943 году партизаны построили железнодорожную мину-торпеду.
Я был свидетелем этой операции, и меня поразила не столько техническая сметка Грабчака, сколько блестящая организация всего дела. Сто пятьдесят человек, разделенные на небольшие специализированные группы, принимали участие в этой диверсии. Пять немецких авиабомб, весом по сто килограммов каждая, были установлены на железнодорожную дрезину с тракторным мотором. К тележке прикрепили высокий гнет, от которого шел трос к чеке взрывателя.
31 октября в 4 часа утра партизаны вышли к линии. Метрах в девятистах от моста на железнодорожный путь была установлена торпеда Грабчака, завели мотор, и торпеда с оглушительным ревом пошла на сильно укрепленный мост через реку Уборть. Мешки с песком прикрывали ее мотор от пуль немецкой охраны.
В несколько минут торпеда Грабчака миновала расстояние до моста, послышались выстрелы, а вслед за тем шест зацепился за ферму моста, из взрывателя вылетела чека, и оглушительный взрыв прокатился по лесной чаще. Мост был уничтожен.
Не менее удачно, чем Стрелец, действовал и подполковник Степан Маликов, командир трехтысячного партизанского войска. Широко известны были в партизанских отрядах лихие рейды партизанского кавалериста Героя Советского Союза генерал-майора Наумова, который первым прошел по немецким тылам из Брянских лесов через Сумщину, Харьковщину, Полтавщину, Киевщину. Сотни других героев партизанской войны, с которыми мне пришлось встречаться, запечатлелись в моей памяти, но волею судеб случилось так, что Стрелец, которому впоследствии было присвоено звание Героя Советского Союза, был первым, о ком я слышал в Брянском лесу как о настоящем, безупречном партизанском командире. И никто, из них не затмил его светлый образ в моей памяти. И произошло это, видимо, потому, что именно в те трудные дни, о которых идет речь в этой книге, в дни, когда партизанское движение находилось в зачаточном состоянии, образ Стрельца я противопоставлял в своем сознании Рысакову.
...Около часа провели мы тогда с Рысаковым в лесу. Я говорил ему о наказе товарища Сталина коммунистам не отрываться от народа, свято хранить связь с народом. Рысаков соглашался. А потом неожиданно спросил:
— Ты думаешь, что я не знаю про это? Ладно. А знаешь этого типа, который Ивана Федотовича хотел предать?
— Не слыхал о таком.
— Вот-вот... Раствориться в массах, поверить всем и каждому, это тоже ошибка. Живьем его, собаку, доставлю в лагерь! Симонов получит от меня сюрприз.
Вернувшись в штаб, я рассказал обо всем Фильковскому и Черному. Мы решили немедленно объясниться с Рысаковым. Но его уже и след простыл.
К вечеру он вернулся со своим «сюрпризом».
Дело было вот в чем. Несколько дней назад Рысаков получил данные, которые якобы разоблачали провокатора в деревне Караси, задумавшего поймать и выдать гестапо Симонова. Рысаков настолько был уверен в подлинности этого факта, что снова ни с кем не посоветовался, даже с Симоновым. Сюрприз не удался. «Провокатора» не оказалось дома. Жена заявила, что не знает, где ее муж, а анонимный доносчик, которому Рысаков поверил, утверждал, что она знает, но скрывает его местопребывание потому, что муж работает в гестапо.
Тогда Рысаков стал допрашивать женщину. Она оказалась неробкого десятка и, рассерженная несправедливыми обвинениями, швырнула в голову Рысакова скалку. В припадке ярости Рысаков ее ударил, женщина расплакалась, и Рысаков сам же первый почувствовал свою неправоту, он рассказал обо всем Фильковскому.
И снова установили, что Рысаков расправился с женой человека, который не только не был предателем, но однажды спас Ивана Федотовича. Как и в прежних случаях, на самоуправство спровоцировал Рысакова вое тот же начальник одного из участков брянской полиции — Цыбульский. На этот раз Цыбульский самолично прибыл руководить шпионажем и провокациями в партизанской среде. Под видом пробирающегося из окружения бойца он поселился в селе Хмелево у дальних родственников и оттуда распоряжался своей агентурой.
Последний поступок Рысакова произвел на Фильковского особенно тяжелое впечатление. Секретарь райкома срочно созвал бюро с активом. Я сообщил собранию о поступке Рысакова.
— Мы — и вдруг бьем невинных женщин! Это же форменный бандитизм, и нет других слов для квалификации подобного поступка! — говорил Фильковский на собрании актива. — Попробуйте теперь в Карасях убедить людей, что мы боремся с врагом, что мы народные мстители.
Он был очень возмущен, хотя ни разу не вспылил и не повысил голоса. Здесь проявились его качества партийного работника. Рассудительно, спокойно, здраво анализируя явления, говорил он, и слова его будил» в партизанах чувство ненависти ко всему, порочащему отряд.
— Видать, ты, Рысаков, не из той категории людей, что прислушиваются к советам, — говорил Черный после выступления Фильковского, — ты, видать, из тех, кто закусывают удила и мчатся, не видя белого света, до тех пор, пока не свалятся на дно пропасти. Неужели требования партии обухом вбивать надо в твою голову? Если бы мы не знали тебя! Наш ведь ты, наш! Если бы люди не любили тебя за твою удаль, разве мы нянчились бы с тобой?..
Рысаков сидел на передней лавке, рядом с секретарем собрания, и не проронил ни слова. Худое лицо его покрылось румянцем, он пристально следил за выступавшими против него товарищами. Когда кто-нибудь кончал говорить, Рысаков, беспокойно начинал двигаться, откашливаться, точно у него что-то застряло в горле. Взгляд его скользил то по протоколу, который вел секретарь собрания, то по лицам присутствующих.
Я смотрел на него, и мне казалось, что передо мною человек, понявший, наконец, свою ответственность. Атмосфера партийного собрания, вне которой он был столько времени, разительно подействовала на него. Я начинал думать, что Рысаков теперь окончательно выправился.
Протокол вел Иван Васильевич Гуторов. Карандаш его быстро бегал по бумаге. При этом Иван Васильевич, вздыхая, приговаривал звонким фальцетом:
— Эх ты, буйная твоя головушка...
— Разве для этого партия оставила нас здесь? — говорил Мажукин. — Кому ты верил, Рысаков? Народу или прихвостням с доносами? Кто спрятал тебя от немцев, когда ты скрывался, как бродяга? Кто тебе хлеб давал? Народ! Кто вооружил тебя, когда ты сказал, что не хочешь больше прятаться от немцев, а хочешь бить их? Народ тебя вооружил и продолжает вооружать, добывая для тебя оружие. Кто идет к тебе в отряд? Народ. Разве не народ тебя охраняет здесь, в лесу? Ты думаешь, народ не знает, что ты в Лихом Ельнике? Народ считал тебя своим, считал, что ты защищаешь его честь, бьешься за его свободу, а ты... Ошибся в тебе народ, и в том наша вина. Мы, члены райкома, обманули народ, выдвинув тебя. Ты, как мальчишка, возомнил себя героем, решил, что ты единственный патриот, а все остальные плуты и предатели. Нет у тебя веры в народ — это и привело тебя к погибели. Но если бы речь шла только о тебе — это одно дело. За собой ты все движение гонишь в пропасть... Не позволим мы этого! — неожиданно закончил Мажукин и стукнул по столу кулаком.
Фильковский предложил отстранить Рысакова от должности командира, разжаловать в рядовые и обязать его искупить вину в боях с врагом. Рысаков не оправдывался и не просил о прощении.
Он сказал только, что просит собрать общее собрание партизан.
— Не могу я, товарищи, уйти, не сказав ни слова людям, которых я водил на немцев. Я ведь не враг, и вы это знаете. А получилось... Разрешите мне выступить перед товарищами!
Фильковский согласился. На следующий день общее собрание состоялось.
Снова и полностью Рысаков признал свои ошибки
— Неужели я ничего не сделал доброго для партии, для Родины, для народа? — говорил он. — В таком случае лучше смерть. Не буду бить себя в грудь. Но я хотел бы в последний раз проверить, годен ли я служить партии и народу, нашей Родине так, как они требуют. Прошу вас, товарищи, если хоть немного верите мне, дать возможность делом оправдаться перед вами.
Речь его, взволнованная и несвязная, тронула партизан. Дошла, что называется, до сердца. Глядя на сосредоточенные лица моих товарищей, я понимал, что эти люди, осуждающие Рысакова за его неуравновешенный, вспыльчивый характер, который он не умел и не хотел обуздывать, ценят в нем боевого командира. Они верят в него как в командира потому, что он не изменит, не струсит, не бросит товарища ни в бою, ни в беде; потому что он, при всей своей подозрительности к отдельным людям, верит в народ и голову готов положить за него.
Партизаны просили райком партии оставить Рысакова командиром, а я, Гуторов и другие дали обещание помогать ему.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Дата добавления: 2015-11-28; просмотров: 96 | Нарушение авторских прав