Батальон донбассовцев

Разбудил меня пронзительный голос, кричавший над самым ухом:

— Во-оздух!

Над лесом действительно шли вражеские самолеты. Было совсем светло. Трава обсохла, и тени деревьев ря­били на ней, когда ветер шевелил заросли. Солнце уже поднялось над лесом и предвещало жаркий день. Я со­брался было заняться делами своего отдела, но не успел даже развернуть папки с бумагами, как меня позвали к командующему.

Командующего я застал за небольшим столом в тени густых сосен. Он рассматривал разрисованную карту-километровку. Я отрапортовал. Командующий позвал членов Военного совета. Подошли Колонии, Калинин и Гринько. Гринько был весел. За ночь он словно помоло­дел. Он подал мне руку и сообщил:

— За оборону штаба Военный совет представил тебя к правительственной награде. Поздравляю.

Поздравили меня и остальные товарищи. Я поблаго­дарил, и командующий перешел к очередному делу.

А дело, из-за которого меня вызвал командующий, заключалось в следующем. Противник силою двадцати танков и двух батальонов мотопехоты прорвал линию обороны и, продвигаясь по Могилевскому шоссе, угрожал Гомелю. Предстояла задача задержать противника в районе деревни Особин и измотать его силы.

— Возлагаем эту задачу на тебя. Выполнишь? — ска­зал командующий. — Отдаем тебе наш резерв — батальон донбассовцев, триста штыков, хорошее войско. В четырна­дцать часов быть на месте. Все ясно?

— Слушаюсь. Спасибо за доверие, — ответил я, думая о том, что, как видно, делами отдела не скоро мне придется заняться.

Из оперативного отдела вызвали майора Смолькина, человека средних лет, высокого, светлого блондина. Густой загар, покрывавший его лицо и шею, еще сильнее подчеркивал цвет его волос.

— Это твой заместитель и начальник штаба, — объ­явили мне.

Командующий и Колонии еще раз объяснили нам задачу, крепко пожали руки и пожелали успеха.

Я со Смолькиным пошел принимать войско, карты и все, что необходимо для боя. Колонии пошел с нами. По дороге он сказал мне:

— Быстро ты продвигаешься по службе: вчера от­деленный, сегодня батальонный. Далеко пойдешь. — Впрочем, ему, видно, было не до шуток; немного помолчав, он продолжал: — Времечко горячее, а мы — политические работники... Наша задача быть там, где наиболее опасно и трудно и где мы поэтому более не­обходимы.

Действительно, работники политотдела всегда находи­лись там, где было труднее всего, ни одного дня они не сидели в штабе. Командующий называл политотдельцев в шутку «пожарниками».

Никогда политотдельцев не видели унывающими. В самые трудные дни, как только выпадало свободное время, — а это случалось большей частью вечером или ночью, — мы собирались где-нибудь в саду под яблонькой или в лесу под сосной и пели песни, делились радостями и горем; в те дни радостей было мало, а горе было у всех одно — отход армии.

На прием моего нового батальона времени оставалось мало, и сборы наши проходили в спешке. Вооружение для борьбы с танками было легковато, но раздумывать о луч­шем пока не приходилось. Я построил донбассовцев. Политотдельцы приняли от бойцов личные документы. Колонии обратился к ним с короткой напутственной речью. Люди, составлявшие батальон донбассовцев, были как на подбор: секретари райкомов партии и ком­сомола, председатели советов и профессиональных коми­тетов, партийные и непартийные товарищи, пожилые, средних лет, юноши — актив Донбасса, его цвет. Выслу­шав теплые слова члена Военного совета, донбассовцы поклялись костьми лечь, но задачу выполнить.

И вот с батальоном донбассовцев, не отъехав от штаба и десяти километров, я опять вступил в бой.

Это было 14 августа 1941 года, в час дня. Уже в Замостье мы столкнулись с двумя немецкими броне­машинами; одною из них нам удалось овладеть. Первая удача нас воодушевила. Из Пыхани с хода мы выбили группу немецких мотоциклистов, и я выслал вперед раз­ведку.

Затем мы со Смолькиным задержались в Пыхани. Отсюда хорошо было видно Семеновку и слышен был идущий в ней бой. По шоссе из Особина на Семеновку двигалось много машин. «Значит, — предположил я, — противник уже занял Особин и нам еле-еле успеть в Семеновку».

Вернулась разведка и доложила, что на окраину Семеновки ворвалось до десяти танков и до роты вражеской мотопехоты; их сдерживает противотанковая артиллерия, которой командует майор Воропаев.

Мы двинулись на соединение с артиллеристами. Майор Воропаев встретил нас с трогательной радостью. Уже около двух суток его артиллерийский полк вел бой с наседавшими танками и мотопехотой врага. Батарея противотанковых пушек и батарея полковой артиллерии были сведены в одну группу, водители тракторов «ком­сомолец» несли обязанности охранения.

Обрисовав мне обстановку, Воропаев закончил сло­вами, что нужно во что бы то ни стало остановить пехоту противника, а с танками он может справиться сам. Я подал команду, и две роты пошли на сближение с вра­гом: первая рота прямо в лоб, вторая в обход по улице, которая приводила на небольшую высотку, находив­шуюся на фланге у противника. Воспользоваться этой высоткой противник, вероятно, не спешил, зная, что войск у нас здесь нет. Как часто случалось с немцами, они просчитались и в этом случае: советские войска неожи­данно для них появились, и через полчаса разгорелся жаркий бой.

Своим огнем фашисты зажгли несколько хат. Они горели, выбрасывая густые клубы дыма. Легкий ветерок дул в нашу сторону. Образовалась дымовая завеса, кото­рая очень нам помогла. Наши группы незаметно обошли противника с флангов, и его пехота оказалась в явно невыгодном положении. Прикрываясь дымом, Воропаев выдвинул вперед пушки.

После упорного боя мы выбили немцев из Семеновки. Они откатились, оставив на поле боя четыре танка и несколько десятков убитых солдат и офицеров. Не оста­навливаясь, мы начали преследовать врага и заняли выгодные высотки северо-западнее Семеновки. Немцы пытались возобновить танковую атаку, но воропаевцы сравнительно легко остановили их натиск.

В 16.30 бой затих. Стали поступать раненые. Подошел молодой парень. На вид ему нельзя было дать больше двадцати двух — двадцати трех лет. Его красивые голу­бые глаза с длинными ресницами блестели, он был чем-то чрезвычайно возбужден и, видимо, хотел поделиться своими чувствами.

— Садись, шахтер, — сказал я.

Парень сел подле меня на выжженную траву и охнул. Только теперь я заметил, что кисть правой руки у него завернута в окровавленные тряпки.

— Ты ранен?

— Немножко, — ответил он.

Оказывается, пуля раздробила приклад его винтовки и вонзилась в руку. По всей вероятности, пуля и сейчас сидела в руке.

— Строчит откуда-то сверху. Я за угол, смотрю — крыша в одном месте вроде как бы дышит: солома то поднимается, то опустится. Один наш хотел было пере­бежать, а из-под соломы: та-та-та!.. Он — брык,— с увлечением рассказывал молодой шахтер о своем бое­вом крещении.

— Убил? — спросил кто-то.

— Нет, напугал очень. Мы начали в пулеметчика сыпать. Немец ствол убрал, а потом спрыгнул на землю да деру! Я за ним. Немец через плетень, зацепился, упал. Ну, я три патрона в упор в него и выпустил. Пока возился, откуда ни возьмись — танк. Я через огород да за другую хату, а там тоже танк... Не помню, как в канаве очутился. Командир роты кричит: «Что лежишь, сукин сын?..»

— Значит, не растерялся, — сказал боец с ржаными усами, по фамилии Поддубный, и голос у него был такой спокойный, точно рассуждал о давно прошедших делах, в которых он сам не принимал участия.

— Кто, командир? — переспросил шахтер. — Он не то что не растерялся, он и мою растерянность как рукой снял.

Бойцы засмеялись.

— Он снимет! — убежденно сказал рыжеусый.

— Ну, а дальше что было? — спросил я.

— Дальше? А дальше он дал мне бутылку и говорит: «Зажги танк за хатой».

— И зажег?

— Не попал, рука сорвалась... В хату попал.

Донбассовцы смеялись, но парня не смутил их смех, и он продолжал повествовать о том, как, раздосадован­ный неудачей, он взял у товарища две гранаты, подполз к соседней хате и забросал пулеметное гнездо, располо­женное на ее чердаке. После этого шахтера ранило, и командир отправил его в тыл. Что же касается танка, то его расстреляли из пушки воропаевцы, — хата, подо­жженная молодым шахтером, горела так сильно, что пламя угрожало охватить танк, он вынужден был поки­нуть засаду и выскочить на дорогу — тут-то и наступил ему конец.

— Так страшные, говоришь, танки? — переспросил я раненого шахтера.

Спрашивал я не для того, чтобы посмеяться над пар­нем, — и у меня ползли мурашки по спине, когда я наты­кался на танки, я инстинктивно хватался за пистолет и... старался как можно быстрее спрятаться в надежное укры­тие, — я спрашивал для того, чтобы другие бойцы почув­ствовали, как почувствовал этот парень: с танками можно бороться. А то, что именно это почувствовал молодой шахтер, в этом я был уверен. И донбассовец меня не обманул.

— Страшные без привычки, — ответил он на мой вопрос и, подумав, продолжал. — В деревне, например, танк ничего сделать не может. Через дома танк не прой­дет, верно ведь, не пройдет? Один дом разве только раз­валит, ну два от силы. Пусть он рычит да пыхтит, а ты пока что коси пехоту. — Шахтер замолчал. — Разрешите мне, товарищ командир, в роту вернуться.

Возвращаться в роту молодому донбассовцу я запре­тил и отправил его в санитарную часть. Много раз потом мне приходилось повторять новичкам, бегавшим от тан­ков, слова шахтера: «В деревне танк ничего сделать не может».

С артиллеристами Воропаева у нас установились дру­жеские отношения. Только однажды случилось нам поссориться с воропаевцами. Причиной этому был мальчик Петрусь. Появился он у нас нежданно-негаданно в тот самый вечер, когда к нам пришло пополнение гомельских ополченцев. Поздно вечером возвращался я с позиций ополченцев к себе на КП и в овраге, заросшем мел­ким кустарником, наткнулся на повозку. Меня очень удивило появление какой-то гражданской повозки здесь, в этих местах боев. Я всмотрелся и в пустом кузове увидел какой-то комок. Я протянул руку. Комочек за­шевелился, а потом послышалось безутешное детское рыдание.

— Кто это? — спросил я.

— Я это, Петрусь, — проговорил детский голосок.

— С кем ты, мальчик? — снова спросил я.

— Один.

— Что ты тут делаешь?

— Ничего, сижу.

— Где отец?

— Не знаю, там, — он показал в ту сторону, где в воз^ дух, рассекая темноту, врезались ракеты и трещали пуле­меты.

— А мать где?

— В больнице служит, на войне.

— Как же ты сюда попал?

— Лошади привезли.

Кое-как я узнал от Петруся, что ему десять лет, что отец его возил ополченцам патроны и взял с собой маль­чика, потому что его не с кем было оставить дома. Когда они возвращались домой, отец остановил на дороге лоша­дей и привязал к повозке вожжи. Потом он поднял сына, прижал к груди и сказал:

— Езжай, сын, один. Я пойду туда, к солдатам. Оста­нусь лат — вернусь, убьют — добрые люди тебя не оби­дят, вырастят. Не могу я дома сидеть, когда фашист — вот он, к городу подступает.

Конечно, не этими словами рассказывал мальчик о том, что с ним произошло, но таков был их смысл. Петрусь остался в повозке, не успев как следует понять, что нужно делать. И когда отец ушел, мальчик распла­кался, забыл, что отец наказал ему ехать к дому, забыл отвязать вожжи, и лошади, изголодавшиеся за день, побрели в поле пастись, увлекая за собой повозку с маль­чиком. Вокруг в темной ночи полыхали пожары. На западе гремели выстрелы.

Впервые мне пришлось встретиться с ребенком, горько обездоленным тяжелой войной.

Й не знал, что мне делать с Петрусем, но оставить его так, в повозке, не мог.

— Послушай, Петрусь, куда же ты теперь поедешь? — спросил я, прижимая к себе маленькое тельце.

Петрусь молчал.

— Со мной пойдешь?

— А ты кто, красноармеец?

— Да.

— Пойду.

Петрусь прижился в батальоне, донбассовцы его по­любили.

Мальчик приносил бойцам воду, патроны, научился перевязывать раны и во время боя ходил вместе с санита­рами подбирать раненых. Удержать его в окопе было невозможно.

Однажды Петрусь пошел навестить раненого командира роты и не вернулся. Весь батальон тяжело переживал исчезновение мальчика. Мы искали его долго, но не находили. Уж не захватили ли его немцы? Только через несколько дней выяснилось, что Петруся «похитили» артиллеристы, когда он проходил мимо их командного пункта. Вначале они прятали мальчика, держали его «взаперти», чтобы он не убежал, а затем, соблазненный настоящими пушками, Петрусь и сам не захотел уходить. Он переквалифицировался в артиллериста. С этого вре­мени у нас и начался разлад с воропаевцами. Противоре­чия, однако, были недолговременными и сгладились сами по себе — в самом деле у артиллеристов мальчику было лучше. Артиллеристы, как обычно, жили с большим комфортом, чем мы, пехота, царица полей... А в бою и артиллеристы и пехотинцы действовали с полным едино­душием.

...Мы с Воропаевым обошли расположение наших частей, сильно растянувшихся вопреки уставным положе­ниям. Наших сил едва хватило на то, чтобы оседлать один-два шляха, прикрыть Семеновку и станцию Узы.

— Жидковато, — сказал Воропаев.

Я напомнил ему суворовскую формулу: «Бей врага не числом, а умением», но в душе согласился с ним и с тревогой и ожиданием смотрел в сторону Гомеля, откуда должно было прибыть обещанное подкрепление. Все сроки прошли, а гомельские ополченцы не подходили.

Не успели мы вернуться на наше батальонное КП, находившееся в пятидесяти метрах от первой роты, как послышался отдаленный залп тяжелых минометов и над нашими головами провыли мины. Со звоном и треском они разорвались в ста метрах позади нас, потом разрывы стали приближаться, и вот, когда, казалось, следующий залп накроет наше местопребывание, Воропаев снял трубку и передал по телефону приказание открыть огонь.

С наступлением темноты мы занялись восстановлением своей обороны, бойцы усердно рыли окопы; первый день боя научил их любить землю. Настроение донбассовцев было прекрасное, многие рассказывали, как они били немцев.

— Атака дело страшное, пока враг в окопах, пока он стреляет... Поднять, поднять его надо, а как только выковырял немца из земли, так его дело табак. Если бы не танки, так гнали бы мы его, как бобика, — говорил какой-то шахтер... — Ничего-о, не за горами наше время.

Это настроение донбассовцев радовало меня, и я вспо­мнил закон войны, утверждающий, что первый, даже незначительный успех воодушевляет бойцов, вызывает в их душах подъем, порождает чувство превосходства над противником; наоборот, даже незначительное поражение в первом бою зачастую деморализует людей, вносит рас­терянность в их ряды и порождает чувство подавленности.

Многие ночью просились на вылазку — «посмотреть, какие порядки у немцев в ночной час». Одному взводу я разрешил удовлетворить любопытство. Бойцы без­звучно проникли в расположение противника, перебили немецкую заставу, захватили пулемет, винтовки, две ракетницы и раненого вражеского солдата. Долго потом донбассовцы «баловались» ракетами, сбивая с толку немецких наблюдателей световыми сигналами.

Целый день люди провели без воды и без пищи. Нам обещали кухню, но ее не было.

— В чем дело? — недоумевал я, рассуждая с началь­ником штаба Смолькиным о создавшемся положении.

Жители Семеновки, вернувшись после боя в горящее се­ло, чтобы спасти свой скарб, помогли наладить питание: они указали нам большой сарай, километрах в полутора от се­ла, где находилось около двухсот голов колхозных свиней. Их по какой-то причине не успели во-время эвакуировать.

Ночью нам и артиллеристам еще больше повезло. Наши разведчики привели 76-миллиметровую пушку с расчетом и боеприпасами и пятьдесят вооруженных бой­цов с кухней. Группу возглавлял капитан, полный, но довольно подвижный офицер. Группа, по его рассказам, составилась из бойцов нескольких частей, очутившихся в окружении где-то в районе юго-восточнее Жлобина. Капитан из запаса оказался человеком хозяйственным, он заявил, что командовать не умеет, его специальность кормить бойцов. И действительно, в течение полусуток он не только превосходно организовал «пищевой блок», но и обеспечил наши подразделения боеприпасами. В тот же день он связался с каким-то эвакуирующимся военкома­том и получил «для батальона героических донбассовцев» подарок — грузовую и легковую машины, несколько ящи­ков патронов и продовольствие.

Перед рассветом, когда мы с майором Смолькиным уходили к себе на КП, Воропаев сказал:

— Немцы нас в покое не оставят, в пять ожидай снова.

Воропаев ошибся на один час. Ровно в шесть утра

начался бешеный артиллерийский и минометный обстрел по всему нашему фронту, а вслед за ним атака танков и пехоты.

Помню хорошо штыковую схватку с врагом в этот день. Была ли нужда в ней? Скажу прямо — нет. Само собой произошло, что я повел людей в штыковую контр­атаку. Мы отбивали уже третий или четвертый натиск врага, и, как бывает иногда в бою, этот, хотя и тяжелый, успех возбудил в нас безрассудный азарт. Враг метался под нашим огнем, откатывался к исходным позициям. Почувствовав его бессилие, люди рванулись вперед. Я не нашел в себе силы их остановить. Напротив, вытащив из кобуры пистолет, я закричал: «Вперед!» и выскочил из окопа. Меня обогнал боец с винтовкой, и в то же мгно­вение он упал и как-то странно перевернулся. Я приоста­новился, на миг в моем сознании появилось чувство сожа­ления и, пожалуй, страха. Но бешеная злоба и желание отомстить пересилили все, и в следующее мгновение я уже был на поле боя. Валяются трупы, некоторые немецкие солдаты еще бегут. Одного догоняю и стреляю ему в спину, он падает, распластывается, я стреляю в него еще раз. Метрах в десяти от меня, сбоку, в смертельной схватке наш боец и гитлеровец. Враг оказался наверху, наш боец ухватил его за пистолет и кричит: «Помогите!» Второй наш боец подползает и стреляет в фашиста в упор, тот замертво валится.

С опушки леса начинают строчить пулеметные и авто­матные очереди, падают и немцы и наши. Я почувство­вал, что кто-то тянет меня за полу к земле. Отводя руку с пистолетом, я увидел на земле того самого бойца с ржа­ными усами, который участвовал в разговоре с молодым шахтером.

— Ложитесь, товарищ командир! — кричал мне рыже­усый.

Мы залегли.

Я набросал записку Воропаеву: «Опушку леса обстре­ляй. Мы от нее в ста метрах».

Под прикрытием нашей артиллерии мы вернулись на свои позиции. В этот день мы отбили шесть сильнейших атак. В разгар боевого дня прибыл член Военного совета армии — дивизионный комиссар Колонии. К нам на КП он пришел в сопровождении майора Воропаева. Мы со Смолькиным от этого, как нам показалось, необычайного события почувствовали себя на седьмом небе: «О нас в Военном совете не забыли», но вслед за тем наша радость сменилась беспокойством: не будучи в состоянии гарантировать безопасность члену Военного совета, мы рекомендовали ему укрыться в населенном пункте за домами, а он отклонил все наши предложения, спустился в наш тесный окопчик и стал пристально наблюдать за ходом боя. Когда бой затих, Колонии снял фуражку и, вытирая ладонью мокрый лоб, крепко выругался. Мы со Смолькиным не сразу поняли, почему он ругается. Оказы­вается, Военный совет был введен в заблуждение: Военному совету доложили, что батальон донбассовцев раз­громлен и командир его погиб. Выяснить вопрос, кто же на этом участке ведет бой, и выехал член Военного совета. И вот он у нас, в окопах, у бойцов, которые его хорошо знают.

Батальону донбассовцев Колонии объявил от имени Военного совета благодарность. А когда я провожал Колонина, он сказал:

— Хороши хлопцы, надо помочь. Только на многое не рассчитывайте. Сделаю все, что смогу, но, пожалуй, лучше не обольщаться.

После такого откровенного объяснения я решил по­полнения не ждать и строить свою оборону в расчете на имеющиеся силы. Мы, коммунисты, должны взять на себя еще большую нагрузку. Теперь каждый из нас дол­жен сражаться за пятерых. Несмотря на то, что в этот день мы понесли значительные потери, враг не должен был заметить нашей убыли...

Однако вскоре артиллеристы получили снаряды, а мы патроны и одну машину бутылок с жидкостью «КС».

К вечеру подошло пополнение — батальон гомельской охраны. Было в нем всего лишь пятьдесят бойцов, но о большем числе мы в тот час и не мечтали. В боевом отношении новички ни в какое сравнение с донбассовцами итти не могли. Уже на следующее утро, когда противник возобновил атаку, они бросили свои позиции и хлынули в населенный пункт, мешая работать артиллеристам. Я попытался восстановить порядок и задержал первого попавшегося бойца, который мчался мне навстречу. Он был смертельно бледен и волочил за собой винтовку, как палку.

— Куда бежишь, подлец? Как твоя фамилия? Говори фамилию!.. — закричал я, схватив его за руку и ткнув в грудь пистолетом.

— В-верба, — проговорил он заикаясь.

— Предаешь товарищей? — орал я с бешенством, готовый пристрелить труса.

До сих пор не могу объяснить себе, что меня удер­жало: может быть, то, что Верба смотрел мне в глаза и, чувствуя мое состояние и свою близкую смерть, не про­сил пощады, и то, что во взгляде его сквозила покорная готовность принять наказанье... Я отвел пистолет и вы­стрелил вверх у самого уха Вербы.

— За мной! — крикнул я.

Верба повиновался.

Группу, находившуюся у пушки, отрезвил артилле­рист. Он грозно кричал:

— Марш на место!

Бойцы остановились, повернули. Верба шел первым, впереди всех.

В это время от Воропаева прибежал запыхавшийся посыльный.

— Требует командующий, танки пришли, — доложил он. — Приказано немедленно...

— Командующий? Какой командующий? — спросил я Смолькина.

Начальник штаба знал не больше моего. Расспраши­вать посыльного было некогда. Мы быстро пошли к штабу Воропаева. Я оставил вести бой командира роты.

Свистели пули, раздавались разрывы снарядов и мин, визжали осколки. Неподалеку от горящего дома я увидел машину Т-34. Около танка стоял среднего роста, плот­ный, одетый в шинель генерал-лейтенант, а рядом с ним, на полголовы выше и такого же плотного телосложения, дивизионный комиссар. Это были командующий Цен­тральным фронтом Ефремов и член Военного совета секретарь ЦК КП(б) Белоруссии Пономаренко. Я и Смолькин представились.

— Слыхал, знаю. Молодцы. Военный совет объявляет благодарность вам и всем бойцам. Сколько у вас пехо­ты?— спросил генерал.

— Сто штыков, пятьдесят во втором эшелоне. Против­ник вступает на окраину села.

— Сколько противника?

— Ворвалось до роты пехоты и замечено пять танков.

— Вот вам двенадцать танков. А это их командир, — генерал показал на старшего лейтенанта, стоявшего у Т-34 в замасленном комбинезоне и в танкистском шлемо­фоне.

Старший лейтенант щелкнул каблуком, козырнул и поклонился. Он смотрел своими круглыми и черными, как уголь, глазами прямо мне в лицо и тепло улыбался. Мне запомнился этот милый, уверенный взгляд и улыбка. «Знаем, на что идем, не подкачаем», — казалось, говорил мне этим взглядом старший лейтенант.

Мне еще никогда не приходилось взаимодействовать с танками. Помню лишь, однажды на минских маневрах, в 1938 году осенью, на которых я присутствовал в каче­стве старшего инспектора Политуправления Красной Ар­мии, один танковый батальон, стройно развернувшись, с шумом и треском мчался через большое' поле озимых, сокрушая воображаемого противника. За танками, ря­дами, как в кинофильме, бежали пехотинцы с винтовками, и далеко-далеко по полю раздавалось протяжное «ура-а-а». Так и сейчас рисовалась мне предстоящая наша атака.

— Ваша задача — задержать здесь неприятеля на три дня... Три дня! Ясно? — заключил командующий фрон­том и подал танкистам знак — «В атаку».

Когда мы уже намеревались итти обратно, член Военного совета Пономаренко задержал нас и сказал:

— Передайте донбассовцам, что Гомель и гомельчане чувствуют и видят их самоотверженную борьбу и никогда этого не забудут. Задачу выполняете важную, ответствен­ную. Вы прикрываете переправу армии. Скажите, что к вечеру подойдет хорошее пополнение — ополченцы го­рода Гомеля.

Крепко пожав нам руки, он еще раз поблагодарил, и мы пошли со Смолькиным. Я определил места в пред­стоящей контратаке, Смолькин должен был итти за тан­ками справа, я — слева.

Танки! Какая это замечательная помощь, какая сила! Они рванулись и пошли, за танками ринулась пехота. Да как же не ринуться, ведь столько ждали их, вся надежда на танки. Но почему так странно идут танки, не так, как я видел на маневрах? Они идут двумя колон­нами и только по дороге. «Да, танконепроходимая местность, немцы тоже шли не развертываясь», — вспом­нил я.

Танки свернули с дороги, мы за танками. От танковых гусениц убегали немецкие солдаты, и те, которые уберег­лись от машин, гибли под ударами наших пехотинцев. Вот мы прошли свои окопы, захваченные немцами, прошли первые окопы немцев. Впереди показалась опушка леса, там, наверное, будет прохладнее, дышать станет легче. Противник бежит, наш порыв нарастает. Головные танки уже втянулись в лес.

И вдруг все захлебнулось. Лес изрыгнул лавину огня; почти не различимые в кромешном грохоте, били враже­ские пулеметы, автоматы, минометы, пушки. Наши танки один за другим запылали факелами. Пехотинцы залегли. Три наших танка повернули и пошли обратно. Один из них тут же остановился и выбросил клуб дыма. По броне забегали языки пламени. К нам (я лежал с ординарцем) подполз командир танковой группы, старший лейтенант. Замасленный комбинезон его, видимо, загорелся, и сейчас он был в серой гимнастерке и без шлема. Одну ногу он воло­чил, кровь непрерывно сочилась из нее. Когда ординарец стал накладывать на ногу офицера жгут, тот застонал.

Улучив момент, мой ординарец вынес старшего лейте­нанта за бугор и сдал его санитарам.

Наша контратака кончилась тем, что, продержавшись некоторое время на опушке леса, мы во время затишья отошли назад и укрепились в окопах немцев.

К вечеру подошло подкрепление, ополченцы Гомеля, — четыреста человек. Мы переформировали донбассовцев, пополнили батальон гомельчанами и дали ему более узкий участок. Гомельчане и донбассовцы еще двое суток обороняли город. Партийные и непартийные большевики стойко сражались рука об руку.

На следующий день после прибытия гомельчан мы провели удачную операцию. Мы заманили роту фашистов в такую ловушку, из которой не выбрался ни один сол­дат. Это была засада, которая стала для меня примером в моей последующей партизанской деятельности. Коман­дир гомельчан разгадал намерения противника — нащу­пать слабое место в нашей обороне — и расположил свои силы так, что немцы, начав атаку, очутились в узком ко­ридоре, зажатые между двух болот. Над болотами под­нимался туман. Проскочив наш передний край, немцы на­капливались под прикрытием тумана в узкой лощине. В тот момент, когда они были готовы приступить к раз­витию мнимого «успеха», гомельчане внезапно контр­атаковали гитлеровцев и полностью их уничтожили. После этой небольшой, но успешной операции я предло­жил Смолькину немного отдохнуть. Мой начальник штаба от бессонной многодневной работы просто валился с ног, а наши бойцы несколько минут назад закончили обо­рудование нового блиндажа, устлали его свежим сеном, издающим такой приятный для усталого человека аромат.

Однако Смолькину с отдыхом не повезло. Блиндаж, законченный всего полчаса назад, оказался занятым, и Смолькин, как ужаленный, выскочил обратно.

— Кто тут? — не своим голосом закричал Смолькин; можно было подумать, что он увидел в блиндаже немец­кого автоматчика.

Вслед за Смолькиным из блиндажа вылез здоровен­ный боец в шинели.

— Что вы, товарищ, лезете без разрешения! — ревел он с вятским выговором. — Здесь БЭП расположился, а вы лезете. Сейчас раненые начнут поступать!

— Постой, постой, ты кто такой? — смущенно спросил Смолькин.

— БЭП здесь, расположился.

— А это что такое, БЭП?

— Батальонный эвакопункт.

И тогда выяснилось, что боец не помнит ни номера своего батальона, ни фамилии командира. Назначение в эвакопункт получил он два дня тому назад. Ему пока­зали — иди вон в ту деревню. Он пошел, БЭП в ней не обнаружил. Два дня он блуждал безрезультатно в по­исках своего БЭП, наконец здесь увидел новый блиндаж, услышал шум близкого боя и решил обосновать самостоя­тельный эвакопункт, не отрываясь далеко от переднего края и не уходя дальше в тыл. Фамилия его подходила к характеру — Задорный. Мне вспомнилась сказка о хи­тром солдате, который попав на «тот свет», обманул и бога и чорта. Он решил не селиться ни в раю, ни в аду, а путешествовал туда и обратно, неплохо устроив свою жизнь.

— Долго ты намерен скрываться таким способом? — с трудом сдерживаясь, спросил я Задорного.

— Пошто скрываться? Я не скрываюсь, хоть сейчас в бой пойду. Боюсь я, что ли? Почитай, от Ковеля в боях. То разве моя вина, что я свое место потерял? Солдата опреде­лить надо, чтобы он знал, где его место. А так, не опреде­лившись, до морковкиных заговен проходить можно.

Казалось, санитар готов был перейти на нас в насту­пление за нераспорядительность. Из документов у него оказался единственный солдатский — черная трубочка.

— Винтовка есть?

— Есть. — Он отбарабанил номер винтовки. — И са­нитарная сумка есть.

Что с ним было делать? Мы назначили Задорного са­нитаром первой роты, и, надо сказать, он оправдал на деле свой взгляд на то, что солдат должен знать свое место. Он перевязывал раненых на поле боя, вытаски­вал их из-под огня до тех пор, пока сам не был тяжело ранен двумя осколками мины в живот. Из-под огня его самого вынес легко раненный боец, которого он хотел перевязать на поле боя. Смолькин был очень растроган, узнав о случившемся с Задорным, и пошел его навестить.

— Не сердись на меня, товарищ командир, — еле пе­реводя дыхание, зашептал запекающимися губами За­дорный. — Почти от Ковеля в боях, но чтобы бояться, так я не боюсь. Бойца определить надо, чтобы знал, где он и что...

Оборона на нашем участке продолжала оставаться не­поколебимой. Глядя на героические усилия донбассовцев и гомельчан, я думал: «Не сдвинет нас враг». Но мы были заняты на узком отрезке фронта и не видели, не знали того, что делается на других участках. А там произошло то, что часто происходило в тяжелое время первых меся­цев войны. Пока мы бились под Семеновкой, обороняя Гомель, враг вступил в город с севера.

К вечеру 19 августа я получил приказание — срочно прибыть в штаб армии, а командование передать Смолькину.

Дата добавления: 2015-11-28