Глава XXXVIII 2 страница

Это служит, между прочим, одной из причин разрушения республик и показывает, что люди отступают от одного честолюбивого замысла только для того, чтобы преследовать другой; это доказывает также справедливость изречения, приписываемого Саллюстием Цезарю: «Quod omnia mala exempla bonis initiis orta sunt»[138][9].

Как сказано выше, граждане, замышляющие в республике честолюбивые планы, стараются прежде всего обеспечить себя от обид со стороны не только частных лиц, но и должностных; с этой целью они стараются приобрести приверженцев путем, по-видимому, честным, оказывая, например, денежную помощь или покровительство против сильных; такой образ действий кажется всем весьма достойным, располагает к ним каждого, так что никто не думает принять заблаговременно меры против зла. Честолюбцы беспрепятственно достигают значения, так что частные люди начинают бояться их, а власти — уважать. Достигнув такого положения и не встретив с самого начала препятствия своему возвышению, они приобретают такое могущество, что становится в высшей степени опасным пытаться низвергнуть их. Выше я уже указывал на эту опасность, говоря о невозможности уничтожить зло, крепко укоренившееся в государстве. Таким образом, дела приходят в такое положение, что приходится искоренять зло уже с опасностью общей, внезапной гибели или терпеть его, подчиниться общему рабству и ожидать освобождения только от смерти или другого подобного случая. Когда дело дошло до того, что граждане и даже власти боятся обидеть честолюбца и его приверженцев, то немудрено, что вскоре они начнут подчиняться его прихоти даже в судебных решениях и приговорах. Вот почему в числе учреждений республики необходим надзор за тем, чтобы под видом добра граждане не могли делать зло и приобретать значение в ущерб свободе. Впрочем, мы еще поговорим об этом в другом месте.

ГЛАВА XLVII

Хотя люди часто ошибаются в общих вопросах, но в частных ошибаются редко

Как мы сказали, римскому Народу опротивело имя Консулов; он хотел, чтобы власть их была ограничена и чтобы на эту должность выбирались плебеи. Патриции, не желая бесчестить консульский сан ни той, ни другой из этих мер, придумали средний путь и согласились учредить четырех Трибунов с консульскою властью, с тем чтобы этими Трибунами могли быть и плебеи и патриции. Народ был чрезвычайно доволен, думая, что уничтожил Консульство и приобрел право достигать высших почестей. Но тут произошло замечательное событие: когда приступили к выбору Трибунов, Народ римский выбрал всех патрициев, хотя мог бы выбрать одних плебеев. Тит Ливий говорит по этому поводу: «Quorum comitiorum eventus docuit, alios animos in contentione libertatis et honoris, alios secundum deposita certamina in incorrupto iudicio esse»[139][10]. Действительно, рассматривая это обстоятельство, мы находим, что оно зависит от того, что люди гораздо реже ошибаются во взгляде на частный случай, чем в суждениях об общих вопросах. Так, Плебсу римскому казалось, что он вполне заслуживает Консульства, потому что он составляет большинство в городе, больше подвергается опасности на войне, потому что своими руками сохранил свободу Рима и сделал его могущественным. Считая поэтому притязания свои весьма основательными, он всячески добивался этой власти. Но, когда ему пришлось, в частности, судить о людях, он увидел, что в его среде нет никого достойного той почести, которой в общей массе он казался вполне заслуживающим. В частности, он познал неспособность всех людей его партии и, стыдясь себя, обратился к людям, истинно заслуживающим выбора.

Справедливо восхищенный таким поступком, Тит Ливий вопрошает: «Hanc modestiam aequitatemque et altitudinem animi, ubi nunc in uno inveneris, quae tune populi universi fait?»[140][11]

В подтверждение этого я приведу другой замечательный пример, а именно события в Капуе после поражения Римлян Ганнибалом при Каннах. Это поражение подняло всю Италию; сама Капуя готова была восстать, так сильна была ненависть народа к Сенату. В это время главным правительственным лицом в Капуе был Пакувий Калан; поняв, какой опасностью грозят городские смуты, он постарался примирить Плебеев с Патрициями. С этой целью он созвал Сенат, представил ему, как ненавидит его Народ и можно опасаться, чтобы Плебеи не умертвили Сенаторов и не предали вследствие поражения Римлян город Ганнибалу. Он прибавил, что, если Сенат предоставит ему распорядиться по-своему, он примирит его с народом, но предупредил Сенаторов, что для этого ему надо запереть их во дворец, потому что спасти их можно, только уверив народ, что они будут наказаны. Сенаторы согласились последовать его совету; тогда Пакувий созвал народ, заперев Сенаторов во дворце.

Он сказал народу, что настало время обуздать высокомерие Патрициев и отмстить им за все понесенные от них обиды, что с этой целью он приказал взять весь Сенат под стражу, но так как он не полагает, чтобы народ хотел остаться вовсе без правительства, то считает нужным приступить к избранию новых Сенаторов, если прежних положено казнить. Потом он представил народу мешок с именами всех Сенаторов, объяснив, что будет вынимать при всех одно имя за другим и каждый сенатор, чье имя вынется, будет тотчас предаваться смерти, как только ему изберут преемника. Затем он вынул и прочел имя одного сенатора; тотчас поднялся громкий ропот; народ кричал, называя этого Сенатора человеком надменным, жестоким

и дерзким. Пакувий спросил, кого же народ назначает на его место; в толпе воцарилось молчание; через несколько минут кто-то предложил в кандидаты одного плебея; имя это возбудило смех, свистки, разные злословия и дурные толки насчет названного; точно так же были встречены имена всех других кандидатов: ни один из них не был признан достойным сенаторского сана. Воспользовавшись этим, Пакувий сказал: «Итак, вы находите, что город не может оставаться без Сената, но не можете придумать, кого выбрать на место прежних Сенаторов; поэтому советую вам помириться с ними; они теперь так запуганы и страх так укротил их спесь, что вы найдете в них людей настолько сговорчивых, насколько желаете». Народ последовал этому совету, согласие было восстановлено, и, таким образом, при частном разборе лиц толпа сама увидела ошибку, которую хотела сделать как общую меру. Вообще народы заблуждаются, судя о предметах и событиях с общей точки зрения, и замечают свою ошибку только при разборе их в частностях.

В 1494 году во Флоренции произошло изгнание важнейших граждан; после того законного правительства не существовало; дела находились в анархическом состоянии и были предоставлены на произвол первого честолюбца. Положение государства с каждым днем становилось все хуже; народ видел приближение падения государства, но приписывал его, не понимая других причин, честолюбивым замыслам какого-нибудь сильного лица, которое будто бы поддерживает беспорядки, чтобы воспользоваться ими для подавления свободы и установления тирании. Недовольные устраивали собрания тайные и на площадях, бранили многих Синьоров и грозили обнаружить их козни и подвергнуть их наказанию, если попадут в члены правительства. Некоторые из них действительно достигали высшей правительственной власти, но, заняв высокое положение, откуда можно было рассмотреть вещи ближе, они узнавали причину беспорядков, видели опасности, грозившие от них, и трудность пособить делу. Они убеждались, что причина смут кроется не в людях, а в обстоятельствах, и вследствие этого совер-

шенно переменяли свой образ действий и заговаривали в ином духе; таким образом, узнавая дело в частностях, они освобождались от того ошибочного взгляда, который имели, когда судили вообще; зато общество, слышавшее их речи, когда они были частными людьми, и видя, что, сделавшись правителями, они ничего не делают, приписывало это не более близкому и верному их знакомству с делами, а интригам и подкупу.

Это случалось так часто, имело столько примеров, что появилась наконец поговорка: «У этих людей две головы — одна для площади, другая для дворца». Сообразуя все сказанное, мы видим, что легко открыть глаза народу, когда он судит ошибочно; для этого стоит только найти средство показать ему вопрос в частностях, как сделали Пакувий в Капуе и Сенат в Риме. Замечу еще, что умному человеку нет причины избегать народного суждения в частных вопросах, как, например, в даровании ему какого-нибудь звания или должности, потому что в этих вещах народ не ошибается, а если и ошибается, то очень редко, по крайней мере гораздо реже всякого малочисленного собрания, которому была бы поручена раздача должностей и званий. Нелишне будет рассмотреть в следующей главе, каким образом Сенат руководил народом при выборах.

ГЛАВА XLVIII

Чтобы не допустить к какой-нибудь должности человека презренного или неспособного, надо выставить в соперники ему лицо еще более жалкое и неспособное или же, напротив, самого благородного и надежного человека

Когда [римский] Сенат опасался, чтобы в Трибуны с консульской властью не попал кто-нибудь из плебеев, он прибегал к одной из двух следующих мер: или выставлял в кандидаты самых знаменитых граждан Рима, или под-

купал какого-нибудь бесчестного и опозоренного плебея, поручая ему втереться в число кандидатов от плебеев и просить у народа трибунской власти заодно с этими уважаемыми людьми. Меры эти всегда увенчивались успехом: в первом случае народ совестился отказать, а во втором — стыдился признать своих кандидатов. Это также подтверждает вышесказанное, что если народ ошибается в общих вопросах, то не ошибается в частных.

ГЛАВА XLIX

Если государство, свободное от самого своего основания, подобно Риму, с трудом устанавливает законы, охраняющие его свободу, то для государств, порабощенных с самого начала, свобода почти невозможна

Судьбы Римской республики доказывают, как трудно устроить свободное государство, где все законы клонились бы к охранению свободы. Рим имел много законов, начиная с Ромула, — Нума, Тулл Гостилий, Сервий и, наконец, 10 граждан, избранных для этой цели, постоянно занимались его законодательством, и тем не менее беспрестанно обнаруживались пробелы, возникали потребности, вызывавшие установление новых законов. Так, например, возникло учреждение Цензоров — этот могущественнейший оплот римской свободы во все время свободного существования Рима. Цензоры, сделавшись верховными блюстителями общественной и частной нравственности, были одной из главных причин, так долго отстранявших развращение римского общества. Впрочем, при установлении Цензоров была сделана ошибка в том, что избирать их было положено на пять лет. однако вскоре умный диктатор Мамерк поправил эту ошибку, ограничив срок цензорской власти 18 месяцами. Тогдашние Цензоры так рассердились на это, что

исключили Мамерка из Сената, но поступок этот возмутил и Плебеев, и Отцов. Историк не говорит, однако, чтобы Мамерк был избавлен от этого оскорбления, поэтому должно думать, что или история его не вполне обстоятельна, или римские учреждения были в этом отношении несовершенны, ибо нельзя назвать совершенными учреждения республики, где гражданин не может избежать оскорбления за установление закона, полезного общественной свободе. Возвращаясь к предмету этой главы, скажем, что даже свободные с самого начала государства, всегда пользовавшиеся самоуправлением, как Рим, и те не без труда находили учреждения, благоприятные свободе; мы видим, что и цензорская власть в Риме возникла не прямо в полном совершенстве. Удивительно ли после этого, что государства, основанные в условиях рабства, встречают не скажу затруднения, а совершенную невозможность когда бы то ни было учредить у себя свободный и спокойный гражданский быт. Это мы видим на примере Флоренции. Она возникла под римским владычеством и потом всегда находилась под чужим господством. Никогда не помышляя об освобождении, когда наконец ей представился случай вздохнуть свободно, она принялась устраивать свои учреждения, но эти новые учреждения не могли быть хороши, потому что к ним примешивалось много остатков дурных, старых. Таким образом, в течение двухсот лет своего исторического существования она прозябала кое-как, никогда не имея правительства, которое оправдывало бы в ней название республики. Но препятствия к возвышению, которые она встретила в своих прежних учреждениях, предстоят всякой республике, имевшей подобное начало. Народ неоднократно общим свободным решением вверял гражданам власть провести реформу правительства; но реформы эти никогда не приносили пользы обществу, а разве партиям, что не только не водворяло порядка, но и усиливало беспорядки. Так, например, законодатель республики должен, между прочим, обращать внимание на то, кому он вверяет уголовную власть над

согражданами. В Риме это было устроено правильно, потому что обыкновенно можно было апеллировать к Народу; в важных же случаях, где было бы опасно откладывать дело и замедлять решение апелляцией, прибегали к Диктатору, который произносил приговор безотлагательно; впрочем, к этой мере обращались только в крайней необходимости. Но во Флоренции и в других государствах, основанных, подобно ей, в рабстве и привыкших к нему, власть эта была вверена иностранцу, назначенному правительством на эту должность. Эти государства и по освобождении своем оставили это в том же порядке и по-прежнему назначали на эту должность иностранца, который носил титул Капитана; это было в высшей степени вредно, потому что этот чиновник легко мог быть подкуплен влиятельными гражданами. Впоследствии перевороты, которым подвергалось государство, уничтожили эту должность, и на место Капитана было учреждено особое правление из восьми членов. Таким образом, порядок, как ни был дурен, стал еще хуже, потому что, как мы сказали выше, малочисленное правление всегда бывает орудием влиятельного меньшинства. Венеция сумела оградить себя от этого зла: ее Совет Десяти может безапелляционно наказывать всех граждан. Чтобы помочь ему наказывать могущественных граждан, которые могли бы избегнуть его законной власти, при Совете Десяти учредили Правление Сорока; наконец, право наказывать виновных предоставили, кроме того, Совету Именитых, который есть не что иное, как сенат. Таким образом, обвинителей достаточно и правосудие имеет все средства держать в своих руках и самых могущественных людей. Рим был обязан своим прекрасным порядком самому себе и множеству мудрых людей, но и в нем мы видим, что разные причины беспрестанно вызывали новые учреждения в пользу свободы; удивительно ли, что в других государствах, не столь благоустроенных с самого начала, свободный порядок встречал столько препятствий, что никогда не мог утверждаться

ГЛАВА L.

Правительственные советы и учреждения не должны мешать государственным мерам

В консульство Тита Квинкция Цинцинната и Гнея Юлия Ментона[141][12] несогласия их возбудили в Риме замешательство и остановили все государственные дела. Видя это, Сенат побуждал их назначить Диктатора для выполнения того, что раздоры их мешали привести в действие. Однако Консулы, несогласные между собой во всем, выказали полное единодушие в решительном нежелании назначать Диктатора. Тогда Сенат, не находя другого средства, обратился к Трибунам, которые, опираясь на Сенат, принудили Консулов повиноваться. Здесь прежде всего надо заметить, как полезен был Трибунат; он не только удерживал честолюбие знати против Народа, но и прекращал раздоры, возникавшие в среде самой аристократии. Второе замечание, которое можно сделать, состоит в том, что в государстве не должно допускать меньшинство препятствовать необходимым для общего блага мерам. Напротив, дав какому-нибудь совету право раздавать почести и милости или вверив какому-нибудь должностному лицу известные дела, необходимо поставить им в обязанность неуклонно исполнять свое назначение или отказаться от него и предоставить его другому; иначе учреждение это будет неудовлетворительно и опасно, как было бы в Риме Консульство, если бы Трибуны не победили упрямство Консулов. В Венецианской республике почести и милости раздавал Большой совет. Иногда случалось, что по злобе или по ложному внушению Совет единодушно решался не замешать вакантных должностей как в городе, так и вне его. Это порождало величайшее замешательство, потому что и самый город и пригороды внезапно оставались без законных властей; прекратить это неудобство можно было, только задобрив и обманув большин-

ство Совета. Таким образом, учреждение это погубило бы государство, если бы благоразумные граждане не приняли нужных мер. Воспользовавшись одним благоприятным случаем, они постановили законом, что все должностные лица в городе и вне его считаются уволенными только по назначении им преемников. Этой мерой Совет был лишен возможности подвергать республику опасности, останавливая государственные дела.

ГЛАВА LI.

Республики должны показывать вид, что поступают по добровольному великодушному побуждению в случае, когда им приходится действовать в силу необходимости

Умные люди умеют придавать цену всякому своему поступку, даже вынужденному необходимостью. Римский Сенат выказал такого рода ум, когда постановил содержать на общественный счет воинов, которые прежде содержались на собственный счет. Сенат убедился, что таким образом нельзя вести войны, потому что это не позволяет ни осаждать города, ни предпринимать отдаленные походы; находя вместе с тем обширные военные предприятия необходимыми для государства, он решился положить войскам жалованье. Но при этом он распорядился так, что вменил себе в заслугу решение, вынужденное необходимостью. Народ был так обрадован этой милостью, что во всем Риме происходило ликование по случаю великого благодеяния, полученного совершенно неожиданно и которого сам народ никогда не решился бы просить. Хотя Трибуны старались унизить заслугу Сената, доказывая, что милость его не только не дает народу облегчений, но и ведет к большему обременению его, потому что для уплаты жалованья придется прибегнуть к новым налогам, однако народ продолжал искренне благодарить Сенат. Сенат сумел еще более возвысить свое

благодеяние благоразумным распределением новых налогов: самые большие и тяжкие подати были наложены на Патрициев и взысканы первыми.

ГЛАВА LII

Вернейшее и безопаснейшее средство сдержать смелость человека, достигшего в республике чрезмерной власти, состоит в том, чтобы предупредить его на том самом пути, которым он достиг могущества

Мы видели, какое значение приобрела Аристократия в народе, оказав ему мнимое благодеяние назначением жалованья и благоразумно распределив налоги. Если бы она действовала всегда таким образом, в городе не было бы смут и Трибуны лишились бы своего значения в народе, а следовательно, и власти. Действительно, в республике, особенно потрясенной, нет лучшего средства, более легкого и менее опасного, противиться замыслам честолюбцев, как предупредить их на всех путях, по которым они идут к своей цели. Если бы действовали этим средством против Козимо Медичи, противники его имели бы больше успеха, чем изгоняя его из Флоренции; если бы враждовавшие с ним граждане начали бы, подобно ему, покровительствовать народу, то этим самым без всяких смут и потрясений вырвали бы у него из рук главное орудие его честолюбивых замыслов. Пьеро Содерини приобрел во Флоренции популярность как благодетель народа, как преданнейший приверженец свободы. Граждане, оскорбленные его возвышением, поступили бы гораздо честнее и благоразумнее, с меньшим вредом и с меньшей опасностью для государства, если бы постарались предупредить его на пути к возвышению, вместо того чтобы, действуя открытым насилием, увлекать заодно с ним в пропасть всю республику. Если бы они отняли у него из рук

единственное орудие, делавшее его опасным (а это было им очень легко), они могли бы противиться ему во всех советах, во всех общественных собраниях, не возбуждая против себя никакого подозрения и не навлекая ненависть. Быть может, заметят, что если граждане, ненавидевшие Пьеро, сделали ошибку, не предупредив его в средствах, которыми он приобретал популярность, то и сам Пьеро сделал ошибку, не предупредив своих противников и не обратив против них того оружия, которым они ему грозили. Но ошибка Пьеро извинительна, потому что средство, которое ему предстояло, было затруднительно и бесчестно; известно, что это средство, которым его низвергали, которым боролись против него и наконец погубили, состояло в поддержании семейства Медичи. Очевидно, стало быть, что Пьеро не мог прибегнуть к этому средству, потому что мог ли он, не губя своей популярности, способствовать угнетению свободы, вверенной его бдительности? Ему пришлось бы делать это тайно и совершить внезапным решительным ударом; но кроме позора это представляло ему большую опасность, потому что при малейшем подозрении в сообщничестве с Медичи народ возненавидел бы его и тогда врагам его ничего не стоило бы погубить его. Должно всегда рассмотреть всякое средство со всех сторон, взвесить все его невыгоды и опасности и отказаться от него, если окажется, что оно представляет больше опасности, чем пользы, хотя бы имелись все средства привести его в исполнение. Иначе будет то, что случилось с Туллием [Цицероном], который, желая уничтожить влияние Марка Антония, только усилил его. Марк Антоний, признанный врагом Сената, собрал сильную армию, большею частью из солдат, служивших прежде Цезарю. Чтобы отвлечь от него этих солдат, Туллий уговорил Сенат возвысить Октавиана и послать его с войском и консулами против Марка Антония; он утверждал, что солдаты Марка Антония, услышав имя Октавиана, племянника Цезаря, называвшего себя также Цезарем, не замедлят покинуть своего предводителя и перейдут на сторону сенатской армии, что таким образом Марк Анто-

ний останется один и будет без труда низвергнут. Но вышло совершенно противное: Марк Антоний привлек Октавиана на свою сторону; Октавиан перешел к нему, покинув Туллия и Сенат, и это навеки погубило партию Оптиматов. Все это легко было предвидеть: вместо того чтоб слушаться Туллия, следовало остерегаться имени Цезаря, который с такой славой рассеял всех своих врагов и достиг в Риме монархической власти; нелепо было ожидать чего-нибудь благоприятного свободе от его наследников и сообщников.

ГЛАВА LIII

Обманутый ложными признаками выгоды, народ нередко сам стремится к своей гибели, и его чрезвычайно легко увлечь обширными надеждами и блистательными ожиданиями

После взятия Вейев[142][1] в римском народе распространилось мнение, будто для Рима было бы полезно, чтобы половина Римлян переселилась в Вейи. Говорили, что город этот лежит в богатой местности, прекрасно выстроен, близок к Риму и что потому переселение обогатит половину римских граждан, нисколько не нарушив течение общественных дел, так как оба города находятся в очень близком соседстве. Но Сенат и все благоразумные люди сочли это бесполезным и опасным и говорили во всеуслышание, что предпочитают лучше умереть, чем согласиться на подобную меру. Когда об этом начались прения, народ так вознегодовал на Сенат, что дело дошло бы до оружия и до кровопролития, если бы некоторые престарелые и почтенные граждане не вышли на защиту Сената, и, только уважая их, народ не решился зайти слишком далеко в своем негодовании. Здесь замечательны два

обстоятельства. Во-первых, народ, увлеченный мнимыми признаками выгоды, нередко сам стремится к гибели, и если не найдется никого, кто, имея на него влияние, указал бы ему ожидающие его бедствия, то республика подвергнется крайней опасности. Если случится, что вследствие частых обманов со стороны людей или обстоятельств народ потерял доверие и не слушается никого, то гибель государства неизбежна. Вот почему в трактате своем «О монархии» Данте говорит, что народ часто кричит: «Да здравствует моя смерть! Да погибнет моя жизнь!» Отсутствие доверия производит то, что иногда республика не может принять полезную меру, как мы уже видели, говоря о Венецианцах, которые, подвергшись нападению множества врагов, не могли решиться задобрить некоторых из них уступкой владений, отнятых у других; между тем эти-то завоевания и были поводом к войне и к союзу против республики нескольких государей. Впрочем, рассматривая, к чему легко и к чему трудно подговорить народ, надо делать различие: во всяком предлагаемом ему деле народ видит на первом плане выигрыш или проигрыш, честь или позор. Если в предлагаемом деле он видит выигрыш, он обратится к нему, хотя бы впоследствии из этого вышла его гибель; если видит честь, последует внушению, хотя бы предложение, обольстительное по внешности, скрывало величайшую опасность для республики. С другой стороны, предложение, представляющееся на первый взгляд убыточным или бесчестным, очень трудно провести в народе, хотя бы оно заключало в себе его спасение и выгоду. Все сказанное подтверждается множеством примеров древней и современной, римской и иностранной истории. Так, например, этим объясняется негодование, возбужденное в Риме против [Квинта] Фабия Максима, который не мог убедить римский народ, что Республике полезно вести войну медленно и уклоняться от решительного сражения с Ганнибалом; народ находил этот образ действия бесславным, не видел в нем пользы, а Фабий не мог представить ему достаточно убедительных доводов. До чего народы склонны увлекаться блеском храбрости, видно уже из той важной ошибки,

которую сделали Римляне, дав начальнику конницы Фабия дозволение сражаться без разрешения консула; это распоряжение погубило бы римскую армию, если бы Фабий не спас ее своим благоразумием; однако народ не удовольствовался этим опытом и через несколько времени сделал консулом [Гая Теренция] Варрона не за какие-нибудь заслуги, а за то только, что он кричал на всех площадях и во всех публичных местах Рима, что разобьет Ганнибала, если ему дадут начальство. Тогда воспоследовало сражение и поражение при Каннах, едва не погубившее Рим. Я могу привести еще пример из истории Рима. Ганнибал стоял в Италии лет 8 или 10 и наполнил всю страну трупами Римлян, когда явился в Сенат Марк Центений Пенула, человек подлейший, хотя занимавший прежде некоторую военную должность; он предложил в короткое время овладеть Ганнибалом, живым или мертвым, если ему позволят набрать войско из охотников во всех местностях Италии. Просьба эта показалась Сенату безрассудной, однако он сообразил, что если отвергнет предложение и народ узнает потом об этом, то могут возникнуть смуты и его будут обвинять; поэтому он согласился, предпочитая лучше подвергнуть гибели людей, которые последуют за Пенулой, чем вызвать новые беспорядки в народе; Сенат знал, как понравится народу подобное предложение и как трудно отговорить его от него. Таким образом, этот сумасброд отправился против Ганнибала со своей нестройной и беспорядочной шайкой, но при первой же встрече был разбит и убит со всем своим сбродом.

В Греции, в городе Афинах, Никий, человек предусмотрительный и умный, никак не мог уговорить народ, что нехорошо затевать поход в Сицилию; предприятие это, приведенное в исполнение против воли всех умных людей, повело за собой совершенное падение Афин. Сципион, сделавшись консулом, желал получить провинцию Африку и обещал уничтожить Карфаген; когда Сенат, руководимый Фабием Максимом, отказал ему в просьбе, он стал грозить, что обратится к народу, очень хорошо зная, как нравятся народу подобные Предложения.

Наконец, можно привести примеры и из нашей собственной истории. Главнокомандующий флорентийскими войсками мессер Эрколе Бентивольо, разбив Бартоломео д'Альвиано при Сан-Винченти, пошел с Антонио Джакомини осаждать Пизу. Предприятие это было произведено по воле народа, увлеченного смелыми обещаниями мессера Эрколе; хотя многие граждане порицали его, но они не могли остановить предприятие, будучи подавлены большинством, которое верило блестящим планам главнокомандующего. Итак, говорю я, нет более легкого средства погубить республику, где народ имеет власть, как увлечь его в смелые предприятия; народ всегда примет их, если только может, и всякое противоречие будет бесполезно. Но если подобные предприятия губят государства, то еще скорее губят своих зачинщиков; народ, встречая вместо ожидаемого торжества неудачу, обвиняет в ней не слабость или несчастье человека, руководившего предприятием, а его измену или глупость и убивает, ссылает или сажает его в тюрьму; эта участь постигла многих афинских и карфагенских полководцев. Какие бы победы ни одерживали они в прошлом, первая неудача уничтожала все их заслуги. Так было бы и у нас с Антонио Джакомини, когда он не выполнил ожиданий народа и своего обещания взять Пизу; народ так вознегодовал на него, что, несмотря на свои многочисленные прежние подвиги, он был обязан спасением жизни только человеколюбию властей, которые защитили его от народа.

ГЛАВА LIV

Какую власть имеет великий человек для удержания восставшего народа

В предыдущей главе мы коснулись другого важного вопроса, именно что человеку, известному народу своим умом и добродетелью, очень легко, выйдя к возмутив-

шейся толпе, укротить ее. Вергилий говорит справедливо:

Turn pietate gravem ас meritis si forte virum quern conspexere, silent, arrectisque aunbus adstant[143][2].

Поэтому начальник взбунтовавшейся армии или правитель восставшего города должен немедленно явиться на место бунта, воспользоваться своим влиянием и значением как можно более ловко и обставить себя всеми знаками своего достоинства, чтобы внушить к себе более почтения.

Несколько лет назад во Флоренции враждовали две партии, прозванные Яростная (Arrabbiata) и Монашеская (Fratesca). Дело дошло до оружия, и Фратески были побеждены. Одним из членов этой партии был Паголантонио Содерини, гражданин весьма уважаемый; вооруженный народ устремился к его дому с намерением разорить его; в это время у него в доме находился брат его мессер Франческо, бывший тогда епископом Вольтерры, а ныне кардинал; услыхав шум и увидев смятение, он надел лучшие облачения, сверху — епископскую епитрахиль и вышел навстречу бунтующим; его слова и весь его вид укротили их, и несколько дней в городе только и было разговору что о его поступке, который все восхваляли. Итак, нет более верного и сильного средства укротить взволнованную массу, как присутствие человека, мнимо или действительно достойного уважения. Итак, возвращаясь к нашему предмету, мы видим, что настойчивое желание римского народа переселиться в Вейи зависело от того, что он считал эту меру полезной и не замечал, как она вредна: происшедшие по этому поводу смуты могли бы кончиться пагубно, если бы Сенат с людьми достойными и уважаемыми не прекратил беспорядки.

Дата добавления: 2015-11-26