Прозаический мир деятельности и мир поэзии

Сформулированные выше положения увлекают в мир, в незнании которого я не могу упрекнуть Сартра. Это новый мир, и попыткой открыть его служит настоящая книга. Однако рождался он медленно и постепенно...

"Если бы человек не закрывал глаза самовластно, - пишет Рене Шар [5], - он кончил бы тем, что больше не видел бы вещей, на которые стоит посмотреть". Но "... нам, другим, - утверждает Сартр, - достаточно видеть дерево или дом. Целиком поглощенные их созерцанием, мы забываем о самих себе. Бодлер - человек, который никогда о себе не забывает. Он смотрит на себя видящего, он смотрит ради того, чтобы увидеть себя смотрящим, - он созерцает свое восприятие дерева, дома, и лишь сквозь стекло этого восприятия предстают перед ним вещи, предстают более бледными, более мелкими, менее трогательными, словно он разглядывает их в бинокль. Они не указывают одна на другую, как указывает стрелка на дорогу или закладка на страницу... Наоборот, их непосредственная миссия - обратить воспринимающего к самому себе"*. И дальше: "Изначальная дистанция - не та, что у нас - отделяет Бодлера от мира: пространство между ним и объектами всегда заполняет полупрозрачная марь, влажноватая, благоговеющая, - как дрожание жаркого воздуха летом"**. Невозможно лучше и точнее изобразить дистанцию между поэтическим видением и видением обыденным. Мы забываем о себе, когда стрелка указывает дорогу или закладка - страницу: и это видение не самовластно, оно подчинено поиску дороги (по которой мы собираемся пойти), страницы (которую мы собираемся читать).

*Ibid. P. 25-26.
** Ibid. P. 26.

Другими словами, настоящее (стрелка, закладка) определено здесь будущим (дорога, страница). Согласно Сартру, "именно такую определенность настоящего будущим, существующего - тем, чего еще нет... философы называют сегодня трансцендентностью"*. Правда, приобретая свое трансцендентное значение, стрелка и закладка изживают нас, и мы забываем о себе, ежели смотрим на них этим зависимым взглядом. Тогда как "более бледные, более мелкие" и, сказано нам, "менее трогательные" вещи, на которые Бодлер самовластно раскрывает (или, если угодно, закрывает) глаза, не изживают его, а, напротив, не имеют "иной миссии, кроме как давать ему повод, глядя на них, созерцать самого себя"**.

Я должен отметить, что Сартр хоть и не удаляется от предмета, но допускает погрешности в интерпретации. Чтобы лучше показать это, мне придется сделать здесь длинное философское отступление.

Я не стану говорить об известной запутанности мысли, приводящей Сартра к изображению "вещей" поэтического видения Бодлера "менее трогательными", чем стрелка дорожного столба или книжная закладка (речь тут идет о категориях: первая включает объекты, обращенные к чувствительности, вторая - обращенные к практическому знанию). Но не страницу и не дорогу считает Сартр трансцендентными (при цитировании я вынужден был сократить фразу***), а объекты поэтического видения. Я допускаю, что это соответствует избранному им словарю, но в данном случае неполнота словаря не позволяет проследить одно глубокое противоречие. Бодлер желал бы, говорят нам, "отыскать в каждой реалии застывшую неудовлетворенность, призыв, обращенный к другой вещи, объективную трансцендентность..." ****. Изображенная таким способом трансцендентность становится уже не простой трансцендентностью стрелки, не простой "определенностью настоящего будущим", но трансцендентностью "объектов, согласных потеряться ради того. чтобы указать собой на другие". Здесь, как

*Ibid. P. 43.
** Ibid. P. 26.
*** Вот она целиком (с. 43): "Именно такую определенность настоящего будущим, существующего - тем, чего еще нет, он [Бодлер] станет именовать "неудовлетворенностью" (мы к этому вернемся), а философы называют сегодня трансцендентностью". Сартр действительно вернулся к затронутой теме. На с. 204 он пишет: "Значение - образ человеческой трансцендентности - можно уподобить застывшему самопреодолению объекта... Будучи посредником между наличествующей вещью, которая его поддерживает, и отсутствующим объектом, который оно обозначает, значение сохраняет в себе немного от первой, но уже объявляет о втором. Для Бодлера... оно - сам символ неудовлетворенности".
****J.-P. Sartre. Baudelaire. P. 207.

уточняется у Сартра, - увиденный, почти достигнутый и все же остающийся вне досягаемости предел движения* [6]. Правда, смысл этого "направленного" движения определен будущим, но на сей раз будущее-смысл мало напоминает обозначенную стрелкой проезжую дорогу, - оно появляется только чтобы исчезнуть. Или, скорее, появляется не будущее, а призрак будущего. "Его призрачность и бесповоротность, - пишет сам Сартр, - выводят нас на правильный путь: смысл [смысл этих объектов, одухотворенный отсутствием, в котором они растворяются] - прошлое" [7]. (Вначале я сказал, что страстное суждение Сартра отнюдь не подходящий предмет для спора по мелочам. Я не пускался бы в столь долгие разъяснения, если бы речь шла о какой-нибудь незначащей путанице. Я не вижу пользы в полемике и не собираюсь производить следствие по делу Сартра: мое намерение - обеспечить защиту поэзии. А не выделяя занимающего меня сейчас противоречия, нельзя было бы сформулировать то, что задано поэзией.) Разумеется, смысл всякой вещи - и стрелки, и призрачных образов поэзии - складывается из воздействий прошлого, настоящего и будущего. Но смысл стрелки указывает на примат будущего. Тогда как в определение смысла поэтических объектов будущее вмешивается (негативно) лишь разоблачая некую невозможность, лишь ставя желание перед фактом фатальной неудовлетворенности. Наконец, если мы обнаружим еще одну грань смысла "трансцендентного" объекта поэзии - равенство самому себе, неточность словаря непременно повергнет нас в замешательство. Не хочу утверждать, будто это свойство имманентности вообще не было отмечено Сартром, - мы слышали от него, что в бодлеровском мире дерево и дом не имеют "иной миссии, кроме как давать поэту [повод]... созерцать самого себя***. Тут, по-моему, трудно не подчеркнуть ценность "мистического соучастия", ценность подвластного поэзии отождествления субъекта и объекта. И забавно видеть, как всего через несколько строчек Сартр переходит от "объективированной трансцендентности" к "иерархическому порядку объектов, согласных потеряться ради того, чтобы указать собой на другие", - к порядку, в котором "Бодлер обретет свой o6paз"**** [8]. Ведь поэзия Бодлера - ив этом ее сущность - ценой беспокойного напряжения достигает слияния с субъектом (имманентности) объектов, теряющих себя ради того, чтобы сделаться причиной и одновременно отражением тревоги.

Описав трансцендентность как определенность будущим смысла настоящего, Сартр исследует объекты, чей смысл задан прошлым и чье истинное предназначение - состоять с субъектом в отношениях имманентности. Здесь не возникало бы особых неудобств (мы скоро увидим, что двусмысленность у Сартра отчасти оправдана характером рассматриваемых вещей), если бы в постоянных соскальзываниях мы не теряли возможности сформулировать основное различие между прозаическим миром деятельности - где объекты находятся строго вне субъекта и получают свой основной смысл от будущего (дорога определяет смысл стрелки) - и миром поэзии. В самом деле, поэтическое, аналогичное в этом плане мистическому Кассирера [9], примитивному Леви-Брюля [10], ребяческому Пиаже [11], можно объяснить через отношение соучастия субъекта в объекте. Соучастие актуально: суть его не сведешь к расчету на будущее

*Ibid. P. 42.
**Выделено Сартром.
***J. P.Sartre. Baudelaire. P. 26.
****Выделено мной.

(точно так же у первобытных народов не результат придает смысл магической операции, - дабы она оказалась эффективной, в ней изначально, независимо от результата, должен быть заложен живой и захватывающий смысл соучастия; в действии стрелки, напротив, нет для субъекта другого смысла, чем будущее, чем дорога, на которую эта стрелка выводит). Но и прошлое не определяет смысл объекта, вовлеченного в поэтическое соучастие. Величиной, безусловно заданной прошлым, может быть только объект памяти, если он в равной мере бесполезен и непоэтичен. В поэтическом же действии смысл объектов памяти определен актуальным вторжением субъекта: нельзя пренебречь указанием этимологии, согласно коему поэзия есть творчество. Слияние объекта и субъекта требует преодоления каждой из соприкоснувшихся частей. Увидеть тут примат настоящего мешает одна лишь возможность буквальных повторений. Нужно пойти еще дальше и сказать, что поэзия никогда не бывает сожалением о прошлом. Сожаление, которое не лжет, - не поэтическое сожаление; становясь поэтическим, оно утрачивает подлинность, поскольку тогда в оплакиваемом объекте интересно уже не столько прошлое, сколько само выражение сожаления.

Эти положения, едва намеченные, возбуждают ряд вопросов, возвращающих к анализу Сартра (я удалился от него, по-моему, исключительно ради обозначения глубины). Если все обстоит таким образом, если поэтическое действие требует, чтобы объект стал субъектом, а субъект объектом, - неужели это не только игра, не только блистательная ловкость фокусника? Относительно возможностей поэзии сомневаться не приходится. А вот история поэзии - не была ли она чередой бесплодных усилий? Трудно отрицать, что в общем поэты плутуют! "Поэты слишком много лгут", - говорит Заратустра, прибавляя: "Но и Заратустра - поэт" [12]. Однако слияние субъекта и объекта, человека и мира не может быть притворством: мы вольны не пытаться его достичь, но тогда комедия не заслуживала бы оправдания. А ведь слияние, кажется, невозможно! Сартр правильно представляет эту невозможность, подчеркивая, что нищета поэта - в безрассудном желании объективно объединить бытие и существование. Как я уже сказал выше, подобное желание оказывается у Сартра то особенным свойством Бодлера, то характеристикой "каждого поэта". Но в любом случае именно искомый поэзией синтез незыблемого и обреченного на гибель, бытия и существования, объекта и субъекта безоговорочно определяет поэзию, ограничивает ее, делает из нее царство невозможного, царство неутолимости. Несчастье требует, чтобы о невозможном, раз оно осуждено оставаться таковым, трудно было говорить. По мнению Сартра (и это лейтмотив его работы), злом явилось в Бодлере стремление стать вещью, которой он был для других: так он отказывался от прерогативы существования, от права на состояние неопределенности. Но можно ли в обычной жизни добиться, чтобы осознание факта собственного бытия, превращаясь в процесс отражения вещей, само не превратилось в вещь, подобную любой другой? Мне кажется, нельзя - и поэзия есть наиболее распространенный прием, позволяющий человеку (не узнавшему иных средств, предлагаемых ему Сартром) уйти от судьбы, которая сводит его к простому отражению вещей. Правда, стремясь к тождеству отражаемых вещей и отражающего их сознания, поэзия хочет невозможного. Но, в самом деле, разве хотеть невозможного - не единственное средство быть несводимым к отражению вещей?

Дата добавления: 2015-12-08